Па¬стернаку судьбу книги и денег семье».
2 Имеется в виду А. В. Луначарский, с помощью которого удалось получить заграничные паспорта.
624. С. М. АЛЯНСКОМУ
22 октября 1931, Москва
Глубокоуважаемый Самуил Миронович!
Вчера я вернулся в Москву. Спешу принести Вам искренней¬шую благодарность за быстроту и аккуратность летних сношений издательства со мной, особенно оцененную мною в дороге. Боль¬шое спасибо. Вы меня очень бы обязали, если бы сообщили мне, в каком положении все наши дела:
1) состоянье наших расчетов по сей день, 2) скоро ли выйдет «Охр<анная> Гр<амота>»1, 3) как задумано собранье (вплоть до внешних мелочей, как-то: план, формат, характер обложки и пр. и пр.)2. Вообще, напишите все, что знаете из касающегося меня и того, что Вам может показаться уже мне известным, так как при продолжающейся глухости моего режима менее всего о себе знаю я сам. Кроме того, я только что с вокзала. Если будет нетрудно, переведите также и взнос за октябрь. С нетерпеньем жду письма от Вас. Крепко жму Вашу руку. Еще раз большое спасибо Вам и товарищам!
Ваш Б. И
Впервые: Ежегодник ПД, 1979. Л., 1981. — Автограф (ИРЛИ, ф. 519, № 412). Датируется по почтовому штемпелю.
1 «Охранная грамота» отдельной книгой вышла в ноябре 1931 г.
2 Собр. соч. не было осуществлено, в 1933 г. был напечатан только первый том под названием «Стихотворения в одном томе», о внешнем оформлении изданной книги Пастернак писал Г. Э. Сорокину (письмо № 672).
29 октября 1931, Москва
Глубокоуважаемый Самуил Миронович!
Я Вам написал открытку так недавно, что удивляться отсут¬ствию ответа еще слишком рано, и скорее наоборот, в надежде предупредить его и успеть задать Вам несколько новых вопросов, пишу Вам эти несколько слов. Главное. — Не думаете ли Вы по¬бывать в Москве, и если да, то когда именно? Мне надо было бы с Вами о многом посоветоваться. Так, например, Спекторский, как говорят, разошедшийся в 6-ти тысячах в теченье полутора меся¬цев, и мне советуют его переиздать. Я не знаю, совместимо ли это с полным собраньем? В «Гихле» бумаги нет и верно, можно было бы их склонить отступиться от их дополнительных прав. Второе изданье можно было бы предложить Вашему Издательству или Федерации или Московскому Товариществу1. Можно ли все это сделать без вреда для собранья и как это поставить. Как-то надо бы этими и рядом аналогичных возможностей воспользоваться. На одни периодические выплаты Вашего издательства в их насто¬ящем размере, мне не просуществовать. И пр. и пр. Напишите же мне.
Ваш Б. П.
Впервые. — Автограф (ИРЛИ, ф. 519, № 412). Датируется по почто¬вому штемпелю на открытке.
1 Второе издание «Спекторского» отдельной книгой не было осуще¬ствлено. Полный текст поэмы вошел в сб. «Стихотворения в одном томе» (1933), с восстановлением цензурных изъятий, сделанных в первом изда¬нии (1931).
626. Е. В. ПАСТЕРНАК
2 ноября 1931, Москва
Женюра, я много писал тебе. Это, — должна догадаться ты, — не первое письмо. Мы были с Зиной на Кавказе. Мы были также однажды там с тобой. Я был там с тобой и Жененком, с вами, — моею жизнью1. — Я живой человек, Женюра. Ты легко догадаешься, как беспросветно грустно становилось мне временами при этих парал-лелях и воспоминаньях, как меня душили слезы при мысли о вас.
Воображенье должно подсказать тебе, что нечто подобное твоей печали творится и со мною, что в своем страданьи ты не одинока. Зачем я говорю это тебе? Для того, чтобы слабейшие сто¬роны твоей души не завидовали мне, а лучшие и сильнейшие по-мнили, что пока ты страдаешь, это делается и со мной, что это страданье нас связывает; что у нас есть связь, что мы не чужие друг другу. И эта связь могла бы стать радостною связью, если бы ты помогла мне, если бы захотела понять, к чему я тебя зову.
Вчера мы разговаривали по телефону. Еще раз, — я живой че¬ловек, мой друг. Если бы это показали в кинофильме, посторон¬ний разревелся бы. А я — участник, я кровью сердца ощущал вас там на этом страшном расстояньи, его и тебя, далеко, далеко, — я угадывал подробности того недоступного дня в Берлине, и как вы ушли, тени ваши на панели2. Как опустошенно тихо стало потом! Точно нас всех втроем утопили, и пошли круги по остаткам дня.
Ты легко догадаешься, чего мне это все стоило. Я не сразу ов¬ладел голосом. И ты, разумеется3. В чем же дело, друг мой?
Надо жить, надо совладать с этим. Дай мне помочь тебе так, чтобы что-нибудь получилось, а не так, как тебе это кажется един¬ственно возможным в судорожности твоего огорченья. Помоги, помоги мне, а то я опущусь и в том новом и оставшемся напряже-ньи, которое у меня навсегда к тебе осталось.
Поезжай в Париж, если это надо4. Жаль, что придется Же-ничку взять из школы, не надо бы его трепать. Лучше было бы, если бы ты смогла ради него продержаться в Берлине.
Мы увидимся, сговоримся, — трудно писать. Мы увидимся либо там, либо здесь, это зависит от тебя, от хода твоей жизни, от того, подвинешься ли ты вперед в душевной крепости, или нет.
Главное, чего тебе недостает. Ты должна понять, что я не бро¬сал тебя, что никакого пораженья ты не потерпела, а что, наконец мы сделали то, что пробовали сделать раньше. Что речь не о тебе, а о семейной нашей жизни, которая не удавалась нам и длящаяся неудача которой обижала тебя, а меня делала перед тобою без вины виноватым. Ты часто признавала надобность этого шага. Ты сама говорила, что мне надо уйти и сказала это в последний решаю¬щий раз5. Понимаешь ли ты, что я не упрекаю и не оправдываюсь, а только напоминаю тебе, что ты не жертва, что ты — участница, что пришли мы к этому сообща, и бывши равными, мы равными и остались.
Когда я все это вижу перед собой и охватываю со всем сер¬дечным теплом, на которое способен, благо становится мысли-мее и ближе для всех нас в моих глазах, чем оно было раньше. Ну же, будь умницей и не падай духом. Когда-нибудь ты увидишь, как я был прав и как мне было больно в этой правоте, пока ты ее не признавала.
И все это будет легче при свиданьи, переписываться об этом нельзя. Напиши мне подробно о Женичке, в особенности, если ты действительно поедешь в Париж. Я хочу и могу писать ему, но что¬бы говорить с ним совсем естественно, должен знать, в каком по¬ложенье мое письмо его застанет. Целую тебя. Счастливой дороги.
Твой Боря
Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф. Датируется по содержанию, написано на следующий день после телефонного разго¬вора с Е. В. Пастернак.
1 Имеется в виду поездка летом 1928 г. в Геленджик.
2 Е. В. Пастернак звонила в Москву из переговорного пункта.
3 Евгению Владимировну испугал звук голоса Пастернака. «Ты не понял, какой тоской был вызван этот звонок. Молю Бога, чтобы расстоя¬ние и телефон были причиной того чужого и холодного голоса, который я слышала», — писала она 1 нояб. 1931 после разговора (там же. С. 345).
4 Е. В. Пастернак собиралась в Париж по приглашению Эренбурга, но ее тоже одолевали сомнения: «В том состоянии, в котором я сейчас на¬хожусь, я не знаю, зачем мне ехать в Париж, зачем таскать за собой Женю» (там же).
5 Речь идет о признанье Пастернака в середине января, после чего он ушел из дома.
627. Е. В. ПАСТЕРНАК
16 ноября 1931, Москва
16. XI. 31
Дорогая Женюра, мне очень трудно писать тебе: постоянно о тебе думаю и люблю.
Так когда-то я думал о Марине или любил весь Ирпень и это огорчало тебя. Теперь это огорчает Зину.
Ты не представляешь себе, в какой грусти обо всем случив¬шемся я нахожусь почти сплошь. Хотя теперь она вызывается то¬бою, но это та же самая грусть, которая однажды так смутила тебя и И<рину> С<ергеевну> при чтеньи вступленья к Спекторскому.
Я себя никогда в достаточной степени не понимал, а то я был бы с тобой настойчивее. Помнится осенью в Ирпене я сказал тебе, что как бы я ни глядел в сторону, все же хорошо, что я твой муж, и ты должна была бы в сознаньи, что ты моя жена, черпать больше надежности, чем ты имела обыкновенье. Ты, разумеется, взорва-лась; ты решила, что я предлагаю тебе гордиться мною. Я же и сам не знал, какой предосторожностью мне это внушалось: это был голос заботы о сохраненьи семьи и брака.
В переписке невозможно во все это вдаваться. Я только хочу предупредить тебя, что много надежд возлагаю на нашу встречу. Все гораздо лучше и легче, чем ты может быть думаешь.
Напиши мне, где ты и что, с кем встречаешься и что думаешь делать. Послезавтра мы едем в Ленинград на несколько дней1, я боялся, что в мое отсутствие придет письмо от тебя и пролежит в одиночестве: так вот, эти несколько слов ему навстречу.
Весною в Киеве Зина поссорилась с И<риной> С<ергеевной> на всю жизнь и я Асмусов со дня твоего отъезда не видел и не ско¬ро увижу. У нас часто бывает Гаррик, — и больше я ничего не ска¬жу, — ему приходится бороться с постоянным страданьем, но именно об этом не хочу распространяться.
Из Одессы мне вернули деньги, посланные родственнице Р<озалии> А<лександровны>2, и лишь в тот же день пришла ее открытка о том, что больше посылать не надо. Она не проставила № № дома и квартиры при адресе (Волхонка и больше ничего), и открытка два месяца ходила в адресный стол и обратно.
Тебя очень любит Кира3. Многие стоят за тебя горой. Меня это радует. Раньше весны сюда не собирайся. Но только из сооб¬ражений здоровья.
К чему я все это пишу. Знай, что мыслями я всегда с вами. Это мне стоит больше сил, чем ты думаешь. Но не все в моей вла¬сти, как не было в ней и тогда, когда так много решающего было дано тебе, почти что первенство, а не равенство, и ты представля¬ла нашу жизнь несчастьем, и я заражался твоим представленьем, между тем как, вижу теперь, — это была хорошая жизнь, которой сейчас жалко.
Параллель с Зиной сводится лишь к тому, что в совершен¬но несходных условьях ко мне возвращаются настроенья, от ко¬торых всего грустнее мне первому, и которые всегда обижали тебя, и теперь внушают сходную недоверчивость ей, — настро¬енья, по-видимому для меня естественные, и корни которых лежат вне любви и личной верности. Параллель с Зиной, не только не ищущей первенства или равенства,
