но совершенно подчинившей всю себя, досугом и силами, мне, — заключается только в том, что она сомневается в моей любви всякий раз, как я уношусь далеко в сторону, и теперь, в силу случившегося, всегда — в твою; и она ошибается и не понимает этого, как не понимаешь ты, и мне некому это объяснить, потому что это не
«Тришкин кафтан»4 (твое выраженье); он-то понятен. А это глубже и никому не нужно.
Поцелуй Женичку. Напиши мне, пожалуйста, и о деньгах.
Твой Боря
Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф.
1 Пастернак с 3. Н. Нейгауз ездили в Ленинград в надежде найти там квартиру на случай возвращения Евгении Владимировны.
2 См. о посылке этих денег в письме № 622.
3 К. А. Эгон-Бессер, жена Полонского.
4 Басня И. А Крылова.
628. Е. В. ПАСТЕРНАК
27 ноября 1931, Москва
27. XI. 31
Женюра, я не могу собраться сейчас за границу и не хочу: ты знаешь, это всегда бывает связано у меня с ощущеньем права, а последнее, — с работой; и вот чувства права на поездку у меня сей¬час нет. К весне или весною я имел в виду съездить к тебе, чтобы с вами повидаться, в том случае, если бы ты осталась за границей. Тут, разумеется, я бы ни в каком другом мотиве не стал нуждаться: желанье видеть тебя пересилило бы все другие.
Сейчас я получил твое письмо и поспешно на него отвечаю. Ты спрашиваешь, собрался ли бы я сейчас на запад, я говорю, — нет.
В остальном не могу тебе сказать пока, т. е. сегодня же, ничего дельного. Кроме денег, которых у тебя будет, надеюсь, всегда боль¬ше, чем ты захочешь принять, я ничего для тебя не успел сделать. Когда ты думаешь приехать, и нужно ли тебе так торопиться?
Я не знаю, показали ли тебе наши какое-нибудь из моих пи¬сем? Их было два, и самым существенным, т. е. таким, в которое было вложено всего больше души и значащей правды, было пер¬вое, написанное вскоре после нашего телефонного разговора1.
Они в интересах твоего спокойствия его от тебя скрыли, но если передали второе, то должны были показать и первое, потому что без него оно получает искаженный смысл, способный ввести тебя в заблужденье.
Смысл же всего вкратце таков. Я люблю тебя, но в успешность нашей совместной жизни, если бы обстоятельства даже позволи¬ли нам возобновить ее, не верю. Вероятно, к нашему обоюдному счастью этого не будет, т. е. я верю, что ты не заставишь меня усту¬пить себе, губя этим себя и меня.
Будь мужественнее, Женюра, и все будет хорошо.
От Бубчика получил на днях деловое письмо. Кланяйся ему и Фросе, и скажи ему, что отвечу ему на днях2.
Обними крепко Женёночка. Лучше бы тебе все же досидеть до весны, и он бы в школу походил. Но видно тебе там очень тос¬кливо, раз не сидится. Пиши мне. Целую тебя. Ни о чем не жалей. Ты приобрела, а не потеряла.
Твой Б.
Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф.
1 Пастернак посылал свои письма на адрес родителей, которые пере¬давали их Евгении Владимировне, жившей с сыном в снимаемой комнате неподалеку. Имеется в виду письмо № 626.
2 Иван Эдуардович Саломон и его жена Ефросинья Ивановна жили недалеко от Берлина и после 10-дневного пребывания Е. В. Пастернак в неврологической клинике сняли ей комнату в том же доме, где жили сами.
629. Е. В. ПАСТЕРНАК
Начало декабря 1931, Москва
Прости мне последнее коротенькое письмо. Прости мне мою вину, прости горечь, которую тебе ежедневно приносит всякая твоя мысль обо мне, прости мне мое преступленье. Прости, т. е. найди силы признать их как факты, чтобы жить, постепенно выходя из-под их власти. Найди эти силы, как и я находил их, чтобы умиротворять и сглаживать наши былые трения, как нахожу их сейчас, чтобы жить, потому что никогда еще я не жил так стран¬но, как это последнее время: все идет мне навстречу, облегчая каж¬дое движенье. Я должен был бы благословлять жизнь, как никог¬да, а я ничего не делаю и ни за что не могу взяться, потому что, разумеется, мне никогда не справиться с тоской, которую во мне вызывают твои непобежденные страданья. Ради Бога, не пойми это, как упрек: все, что делается со мною по твоему поводу, совер¬шается против моей воли, само собой, а не ради или из-за тебя. Мне больно, потому что больно тебе, а ты часть моей жизни.
Когда я встал сегодня, меня ждало твое большое письмо1. Я прочел его до топки, полуодетым. Сейчас сильные морозы, и у нас нет дров. Имеющиеся ордера на них еще труднее реализовать, чем прошлую зиму. Топим щепой со строек, и у нас очень холод-но. Пришла Ирина, они уже переехали и больше у нас не живут, — я дал ей прочесть твое письмо, а сам стал растапливать.
Когда я затопил, я нашел ее в слезах. Ее потрясло, как и меня, то, чем твое письмо так велико и сильно: высота твоей нравствен¬ной правоты, — твоя правда. Читали и переговаривались мы в со¬вершенной тишине. Зина спит. Она встала сегодня очень рано и отвела своих ребят в первый раз в детской сад, потом, вернувшись, легла досыпать недоспанное.
Не плачь и не убивайся, моя Женюра. Давай поговорим спо¬койно. И во-первых. Не пугайся загадочности происшедшего. Мы это в предположены! не раз обсуждали, мы долго на словах при¬выкали к тому, что произошло на деле. Не относись к случивше-муся как к наказанью. И главное, — об этом я тебе уже писал, — не отделяй себя в своей муке от меня: нас это постигло обоих.
Ты помнишь зимний вечер, когда невозможность дальше жить вместе встала предо мною с такой тоской, что ясности насиль¬ственного конца, пережитого в воображеньи, и мысли, что с то¬бою, близкой и любимой я успею проститься, а с Зиной, страшно любимой той недомашней, убийственно мгновенной любовью, какую можно проверить именно мигом прощанья со всею жиз¬нью и со всею землей, проститься не успею, было достаточно, что¬бы я разрыдался и все при этом обнаружилось. Я чувства к Зине не выдумал, оно родилось само. Ведь я ушел не из мести тебе, не для того, чтобы что-то сперва доказать и затем вернуться. Я ушел в результате долголетних бесед с тобой и размышлений, в итоге их и тех новых, свежих толчков, которые принесла с собой жизнь. Я ушел естественно и без вызова, ушел потому, что для того, чтоб жить, стало нужно действовать.
Я пишу это для того, чтобы ты не считала себя обманутой. Но еще меньше поводов у тебя думать, что ты кого-нибудь обманула, что в ложном свете представила все случившееся, что в своих сло¬вах обо мне неправильно изобразила мое к тебе отношенье, что оно хуже и меньше, чем ты отзывалась о нем.
Дорогой мой друг, ты с большой болью, и как бы оправдыва¬ясь, приводишь мои слова, говорившиеся тебе весной, и в дорогу, на прощание. Но если ты отвлечешься от их житейской точности, от частного их смысла, постоянно видоизменяемого вперед иду¬щей жизнью, к которой надо всегда приспособлять основное су¬щество, чтобы видеть его не только в душе, но и в осуществлены!, то ведь в главном я не обманул тебя и к нашему общему горю, увы, не обманулся: несмотря на все то, что я скажу тебе ниже, я не могу и не хочу твердо и самовольно распорядиться тобой, как разве¬денною женой, я не могу отстранить тебя и как-то тебя отставить, я не могу, чтобы ни говорил мне разум (а теперь также и новый долг), — вообразить тебя где-то помещенной только по моей, а не и по твоей, также, воле. И скорее сломится моя, чем я пожелаю согнуть твою, — так живы твои права на меня, так признаю я их естественную власть надо мной, их уместность в моем сердце.
Я всегда хотел, чтобы ты это знала. И если бы ты это знала тверже, глубже и мужественнее, чем на самом деле, эта вера спас¬ла бы тебя среди последних испытаний: ты по-другому, вероятно, воспользовалась бы своей душевной властью надо мной, чем те¬перь. У тебя хватило бы способности отделить связь и встречу на¬ших достоинств, ничем не затронутую и только исстрадавшуюся от вечных разговоров не о ней, точно этой связи не существует или без нее можно жить и ее не стоит ценить, от той брачной свя¬зи, которую мы насильственно разорвали, потому что в разное время, но оба одинаково не удовлетворялись ей.
Я пишу тебе это письмо третий день. Я пишу его урывками. Передо мной фотографическая карточка из твоего письма, — ты и он. Как ты похорошела! Но какие вы грустные-грустные! Ты не представляешь себе, какие разрушенья производит эта карточка в моей душе. Она исходит по вас слезами. Что я сделал, что я сде¬лал! И ты еще всегда возмущалась мной, что я ограничивался сло¬вами, что — не решался. Ты не знала тайны моей уступчивости, моей преданности привычке. Самонадеянность обманывала тебя, ты переоценивала свои силы. Я же боялся того моря сожаленья и раскаянья, которое, — знал я, — мне придется перейти вброд. Оно мне открылось летом и я все еще не могу его пересечь.
Зачем ты меня любишь так ультимативно-цельно, как борец свою идею, зачем предъявляешь жизни свое горе, как положенье или требованье, вроде того, что ли, что вот, дескать, мое слово, теперь пусть говорит жизнь, и я умру, если она скажет по-другому. Зачем ты не участвуешь в жизни, не доверяешься ей, зачем не зна¬ешь, что она не противник в споре, а полна нежности к тебе и рвет¬ся тебе это доказать, лишь только от отщепенчества предваритель¬ных с ней переговоров, на которые она тебе не ответит, ты перей¬дешь в прямую близость к ней, к сотрудничеству с нею, к очеред¬ным запросам дня, к смиренному, в начале горькому, затем все более радостному их исполненью.
Но напрасно я пишу о тебе. Как бы я ни любил тебя, как бы ни жаль мне было нашего былого дня, служившего домом Женён-ку (ведь все те же вещи окружают меня и говорят его голосом!) — думать и хотеть за тебя я не в силах и не в праве.
Потому что я сел писать тебе не по адресу твоей тоски, а под давленьем моей собственной и единственное дельное, что я могу сказать, это: как справляюсь я с нею, как живу еще и на что наде¬юсь?
