вещи, связан¬ные воспоминаньем с нею, предавать ее. Каковы были пружины, действовавшие во мне, ко времени их приезда? Я страшно хотел их видеть. Накопившиеся страхи за нее, заботы и страданья стали вто¬рой жизнью у меня и точно просились снова стать единственной. Вероятно, я вообще плохо в себе разбираюсь: я становлюсь несчас¬тным, чуть пойму себя; тут всегда кого-нибудь осудишь, что-то по¬ставишь на место; это «самоосознанье» никогда не обходится без суровости, напоминающей скверный вымысел о роке, — я этого боюсь. Я всегда скверно представляю себе, что мне нужно, тут же стал окончательно невменяемым. Я перестал думать и занялся га¬даньем, — готовый поступить так, как упадет спичечная коробка, лицом или тылом вверх. Так как я ничего не скрываю, всем этим терзалась Зина. Коробки говорили, что надо вернуться к прошло¬му, к семье — нет, к жертве и мученице, к Жене. Я в этом утвердился тем легче, что принимая по два решенья в минуту, я был уже без памяти: я забывал, что Зина все еще при мне, и воображал, вероят¬но, что этот источник моей радости (даже в страданьях) не оставит меня и тогда, когда я сам уйду от нее к прежней жизни, что она не¬исповедимым образом переселится во мне во все мои новые поло¬женья, и разделит мое существованье с Женей (а как мне последне¬го хотелось!), как невысказанная мысль или несообщенный сон или замысел. Тем временем они были уже в пути. Мама с палой звони¬ли6. Бред, — девятилетняя разлука, и вдруг этот ночной разговор, верный одной единственной теме, что квартира должна быть очи¬щена, как гипнотическое внушенье. (С их же стороны — святость, горячо мной оцененная: разговор с родным сыном и шесть минут только о деле, только о внуке. Только о внуке и больше ни о чем). — Этого нельзя было исполнить. Москва на годы прикрепляет к тому, за чем застает. Годами подготовляются передвиженья, переезды, перемены, нужные, — если жить, а не прозябать, — к минуте.
Они приехали, хорошие, молодые, нарядные — я был без ума от радости. Они поселились далеко в Замоскворечьи, в рабочем рай¬оне, в тесноте, с неудобствами7. Я ходил к ним. Уже мне минутами казалось, что возвращенье в дом было бы пониженъем моей светлой умиленной ноты по отношенью к Жене, что что-то бы случилось тогда с чистосердечьем, и добра для нее и мальчика в нашей совмес¬тности стало бы меньше, чем когда мы врозь, и я бываю у них в гостях и пр. и пр. Про себя же я не думал, потому что не располагал нужною для этого ясностью. Между прочим тогда, видя мои шата-нья и возможность безумных по непорядочности решений, меня стали засыпать советами: соседи, Шура с Ириной, грузинские мои друзья — все люди близкие, немало времени и сил отдавшие мне и этой моей истории. Еще и раньше, в Питере, тетя Ася назвала «не-слыханностью, сказкой», которая, по ее словам, мне бы не прости¬лась — возможность возвращенья к Жене, потому что, по складу обстоятельств эта возможность и в допущеньи предполагала мысль, чтобы по моему желанью сама собой к приезду Жени восстанови¬лась другая семья, мною же разрушенная, и Зина вернулась бы к мужу, и все это наперекор чувству и смыслу. И как раз эти-то сове¬ты, чем они были очевиднее и здравей, бросали меня навстречу Жене, потому что смысл их обращался против нее, и мне хотелось к ней, чтобы защитить ее. Итак они жили у Жениного брата; то им, то нам подыскивали комнату, в зависимости от назначенья, делав¬шегося Волхонской квартире, но комнаты не находили, и неделя проходила за неделей. А я то давал Жене обещанья, искренне рож-давшиеся, то чувствовал, что исполненье их принесет нам несчас¬тье. Наконец, с полным основаньем брат ее однажды вскипел, видя что с ней делается, и потребовал у меня, чтобы ее площадь была очищена, и только. Произошло это по телефону, у меня был флюс, и я не выходил. Наскоро Зининых детей увезли к отцу, и мы пере¬брались с ней к Шуре, на новую квартиру. У них еще красили, и мы поместились в одной с ними комнате, спали на полу, Зина на весь день уходила к детям, и уставая от работ по приведенью тамошнего хозяйства в порядок, приходила без сил сюда только ночевать. Я был в таком состояньи, что если бы даже и позволила обстановка, ни¬чем бы заняться не мог. — Квартира Жене была освобождена, ее переезд задерживался уборкой. Я понимал, как останавливает ее перспектива одиночества в тесной и шумной, по воспоминаньям, а теперь покинутой квартире. Я знал, что с ней делается, потому что половина того, что делается с Женей, делается и со мной, но с со¬вершенно нестерпимой силой, потому что мы переживаем одно и то же, но на разных местах в жизни и с разными ролями, — она — предоставленная себе, я же отданный во власть изумительной судь¬бы, но страшной, страшной. — Я не выдержал этой муки и как-то утром сказал несколько слов Зине. Она собрала свои вещи и хотела сама сходить за извозчиком. Я пошел за ним, мы тихо простились, санки скрылись за углом, она уехала на квартиру к брошенному мужу, без возвращенья к нему. Тети Асина «неслыханность» совер¬шилась, я ее отправил на закланье. На Шуриной квартире никого не было, это произошло без свидетелей, я поднялся назад. Я не пла¬кал, я радовался мысли, что может быть, возвращенье к старому даст мне покой, может быть бедный и скромный, но полный и та¬кой забытый! На Волхонке еще убирали, Женя должна была пере¬ехать на другой день. Я стоял у окна, вдруг страшное волненье на-катило на меня само собой, как рожденье ветра во внешней приро¬де. Я бросился сломя голову на Волхонку, там остались все запасы, я хотел что-то сделать и знал, что Жени там не должно быть. Вбе¬жав в дом, я прямо на нее натолкнулся. Со мною сделался припа¬док, я разрыдался. Я стал целовать ей руки, как спасительнице, умо¬ляя ее понять, что я боготворю Зину, что будет подлостью бороться с этим чувством, что если она даже и мыслима, эта победа не при¬несет нам счастья. Она стала успокаивать меня, напомнила, что сама ни на чем не настаивает и даже просила не сразу переезжать к ней. Я ушел к Шуре. Но один оставаться в их служебные часы я был не в силах. Я переехал к Жене. Я был у ней сутки. Решенье побыть с ней по-хорошему и успокоить, решенье бывшее мне все время острей¬шей потребностью, я, верно, осуществил нечестно. У какой-то чер¬ты непосредственность оставила меня. Вместо того, чтобы поко¬риться теченью вещей, я в них вмешался. Меня испугала обидность для самой Жени того, во что превратились бы, особенно после это¬го года, все наши лучшие намеренья при столкновеньи с действи¬тельностью, уже однажды пережитой. Но на необитаемом острове или даже в вашем, даже в папином положеньи — это соображенье мне бы не явилось. Это была ужасная ночь для Жени. Мы провели ее без сна, точно не ложились. Утро застало нас в разговорах о раз¬воде. Я переехал к Шуре.
Тем временем я не мог видеться с Зиной: я дал ей уйти на¬всегда. Ее навещали Шура, Ирина, брат последней, Николай Ни¬колаевич8. Но всех их она связывала обещаньем, что они ничего тяжелого мне не скажут, чтобы картина ее несемейной жизни в семье на меня не влияла. После моей выходки надо было заслу¬жить чем-то новым право хотя бы увидеться с ней. Однажды я у Жени выпросил доверенность на оформленье развода. Это про¬изошло у Шуры, я сам написал текст доверенности и дал его ей подписать. Подписав, она оделась и ушла, оставив мне все свои, нужные для этого, документы. Можешь себе представить, что со мной сделалось по ее уходе. Я тогда не довел этого до конца, и никогда не буду в состояньи это сделать. Все это гадко и значит совсем не то, что со мною случилось и чего я хочу от себя и дру¬гих. Тогда я поручил Ине узнать у Зины, можно ли нам встретить¬ся, где-нибудь на улице (а где же еще). Она пришла на другой день вечером радостная, милая, нежная и ни словом не заикнулась о происшедшем. Все так измучились и постарели за этот месяц, что в интересах всех было некоторое время пожить врозь и успоко¬иться. Вопрос был только в том, где всем в такой отдельности раз¬меститься, и его не надо было ставить, чтобы не знать наперед, что в Москве он неразрешим. Мои усиленные поиски комнаты по многим направленьям сразу ни к чему не повели.
Между тем пребыванье Зины на своей прежней квартире стало угрожающим: нестерпимым было оно и для Генриха Густавовича, человека взрывчатого и с истерзанными нервами, который взял на себя непосильную задачу друга, с которой перестал справляться.
Тем временем у Шуры и Ирины малярные и столярные ра¬боты кончились, трехкомнатная квартира приняла жилой вид. Я спросил у Ирины, приняла ли бы она Зину, если бы та согла¬силась вернуться в дом, у ворот которого я так нанимал ей из-возчика. Ирина замялась, отговариваясь трудностью ее положе¬нья перед Женей, которую она так ценит и оправдывает, при всей своей, мне хорошо известной, горячей симпатии к Зине. Итак, я оказался без выхода. Между прочим в эти дни я второпях допи¬сал одну очень пережитую, сильную лирическую вещь. Работа всегда поднимает мое достоинство, напоминая, чтб, почему и ради чего произошло9.
Теперь я хочу рассказать тебе одну вещь, я хочу, чтобы ты это знала. Днем я зашел к Зине и, когда этот, столько настрадавшийся из-за меня человек сказал, что хочет какой бы то ни было доли проч¬ности в дальнейшем: устойчивой ли комнаты, близости ли детей, рояля ли для занятий или брака с двумя с обеих сторон разводами сверх неизвестности, с которой я к ней продолжаю являться, я ушел огорченным и дома стал писать ей прощальное письмо о решеньи остаться одному с сохраненьем постоянной верности мысли о ней. Я по пяти раз начинал его и не выдержав, отправился в Союз Писа¬телей требовать, чтобы мне достали вторую квартиру хотя бы из-под земли. Было уже поздно, 10 часов вечера. Я нашел там здоро¬вых и рассудительных людей, хороших, частью дорожащих мною товарищей, которые говорили со мной необщим языком спокой¬ного сна и налаженного быта, и
