«Птицелов жулик, знаю главного заправилу, а конвенции нет <...> Огорче¬на, наверное, не меньше тебя, потому что за тебя. Картина знакомая: плод твоих рук (локтей) не пожинает, а пожирает другой — кому и руки только на то даны. Так было — так будет» (Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. С. 362-363).
366. Р. Н. ЛОМОНОСОВОЙ
26 июля 1927, Мутовки
26/VII/27
Дорогая Раиса Николаевна!
Лежит предо мною конверт с полным Вашим итальянским адресом и стыдит меня и третью неделю ждет не дождется исполь¬зованья. Странный, скажете, у некоторых способ: начинать с кон¬вертов. Ничуть не бывало. Все шло обычным порядком. Доволь¬но-таки давно и с достаточным-таки запозданьем было Вам на¬писано письмо, и этот незапечатанный конверт — его пощажен¬ный остаток. По-видимому и действительно, впадая в сентимент, я начинаю зажевывать до невозможности какое-нибудь наблюде-нье, послужившее ему толчком. Я Вам писал о деревне и о преле¬сти лета. Тогда еще не было этих дождей, холодными ушатами из¬ливающихся уже больше недели, при резком шумном ветре, как бы вышибающем землю из-под этих топочущих потопов. Откуда у тебя это уменье затверживать какую-нибудь одну простую мысль до общего изнеможенья, — спросила Женя, пробежав глазами эту идиллическую философию на двух листах. Были уже прецеденты, и не знаю, писал ли я Вам тогда об этом1, но в Вашем случае ее замечанье решает судьбу письма. Объясняю я себе это тем, что она видала и слыхала Вас. Далекий от мысли как-либо отожествлять или сближать вас обеих, я не могу не ценить куска осязательнос¬ти, подобно волосу или нитке оставшемуся на ней от Вас. И если она так говорит, то, — ну, не Вы, — так хотя бы почтовый путь к Вам — того же мненья. Зачем же его отягощать? Но вдруг Вы во-образите, что я жалуюсь Вам на М-ме Рин Тин Тин?2 Нет, я жалу¬юсь на свою черту, очевидно справедливо ею подмеченную.
Затем она выразила беспокойство о Вас и Вашем сыне, в свя¬зи с некоторыми осложненьями, и я не мог не согласиться с ней, что это мысль — основательная, и удивительно, как она не только не пришла мне в голову, но и никогда бы не смогла прийти. Это так возможно, так близко, так, по фабуле, правдоподобно, что никогда не поверю, чтобы эти вероятные неприятности как-ни¬будь коснулись Вас, и почему-то на этот счет совершенно споко¬ен. Все же большою радостью для нас будет, если Вы это при слу¬чае нам подтвердите.
Сейчас кругом в природе так «невзаправду», что трудно пи¬сать о себе. Так неестественно преждевременен этот конец лета, и так похожа эта погода на его конец. Но город еще не завтра, пере¬езд еще далек. Положенье — неестественно, и никогда не следует в таких положеньях говорить о себе или о жизни: никогда не по¬падешь в тон, всегда скользнешь мимо сути, — как по этой непро¬ходимой слякоти. И более чем уместно задавать вопросы Вам. Хочется слушать, а не рассказывать. Один (о сыне) Вам уже пред¬ложен. Все остальные — ворохом: где Вы сейчас? как провели лето? куда думаете на зиму? как Ваши и Юрия Владимировича работы и планы? Сегодня Женя — в городе. Она страшно будет жалеть, что не дал ей приписать Вам. Но не в том дело. Наконец-то хоть про¬стой привет Вам и пожеланье всего лучшего Вам и Вашим попа¬дут в конверт и пойдут по должной дороге.
Хотя Вас наверное уже нет в Anzio, пользуюсь старым италь¬янским адресом, и думаю, — перешлют. Маленький Женя просит сообщить, что он Вас «очень крепко любит».
Преданный Вам Б. И
Впервые: «Минувшее», № 15. — Автограф (Russian Archive, Leeds University). Отправлено 28 июля 1927 в Анцио и оттуда переадресовано в Ленно (Италия).
1 Пастернак вспоминает аналогичный случай, когда он уничтожил свое письмо к Ломоносовой, не понравившееся жене (№ 341).
2 Р. Н. Ломоносова называла Е. В. Пастернак именем Рин-Тин-Тин в честь киногероини нескольких немых голливудских фильмов 1920-х гг. — немецкой овчарки.
367. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ
26—27 июля 1927у Мутовки
Ответ на твое от 15-ro/VII. — Не беспокойся за письма. Все доходят вовремя. Это только мне их привозят по вдохновенью. Прошлое твое, на которое я даже толком еще не ответил, проле¬жало больше 10-ти дней. В самый канун его прибытья я сам был в городе, и значит, когда грустил о твоем молчаньи, оно, бедное, отлеживалось там, бессильное помочь мне и за тебя вступиться. Но я не хочу поддаваться побочным ощущеньям, как бы они ни были естественны, т. е. не дам сегодня воли своей, часто празд¬ной, сентиментальности перед сильными и прямыми чувствами, которые вызывает нынешнее твое, замечательное, письмо. Как оно написано, и как много ты сказала в нем! Мне много хочется ска¬зать тебе в ответ. Разумеется, я не скажу и части должного. Ведь это из той области широчайшей и серьезнейшей зрелости, кото¬рою-то и дышет все твое письмо. А ведь ее не сведешь к перечню положений. Вся она — однажды выражена 1-й строфой Гётевской эпиталамы: Ich ging im Walde / so fur mich hin / und nichts zu suchen / das war mein Sinn*1. Т. е. это прогулка с непрерывно развертыва-
* Я пошел в лес, просто так, сам по себе, с мыслью ниче¬го не искать (нем.).
ющимися находками, шаг за шагом ложащимися тебе под ноги. Но ты не мирочерпалка, всего не возьмешь, природа заботливо одарила тебя рассеянностью и даром невниманья; ты родной брат случайности, ты видишь и светишься периодически, — одно под¬берешь, другое упустишь. Итак, я ничего не скажу тебе по поряд¬ку, а по прошествии времени, в итоге ближайшей предстоящей переписки, все сразу, по разным поводам, исходящим от тебя. Твое изумительное письмо просто радиоактивно. Я не знаю, что оно даст завтра. На сегодня оно меня излечивает от самой дурной моей болезни: от буднишной обстоятельности, столь страшно свой-ственной мне. Она в семье у нас трогательна и благородна. У меня же она, в обстановке соседствующих качеств, выродилась в на¬следственный порок. Она, как ты верно часто замечала по моим письмам и линии моего поведенья, переколдовывает меня во что-то другое и глубоко мне чуждое. Я в ней кончаюсь, как теленок в студне. Много этой обстоятельности затесалось в мой недавний «историзм». Именно эта обстоятельность писала письма Шмидта и, — надо быть строже, чем ты или даже Д<митрий> П<етро-вич>, — не написала их. Однако надо ей отдать справедливость: как раз эта-то обстоятельность помогла мне без душевного вреда пережить это десятилетье. Сколько живых и удивительных когда-то людей перестали отличать проволочную проводку эпохи от соб¬ственных нервов и волокон, сколько их принимает первое за вто¬рое! Несчастная же моя обстоятельность распутала эти перевив¬шиеся мотки, и — боюсь сказать, мне кажется, концы в руках у меня: разнять, оглянуться и — поминай как звали. Что-то кончи¬лось, что-то начинается, так скажут другие. Нам радостно будет это услышать. В счастливейшие наши поры так именно говорили о нашем и дорогом нам: о беспрепятственно продолжающемся. Итак, что-то опять продолжается, по миновеньи препятствий. Но я начинаю чревовещать. Перебью и возвращусь потом. Перебью тем, с чего следовало бы начать. Где твоя Поэма Воздуха и Письмо к Р<ильке>*?2 Отчего ты не шлешь их? Я был уверен, что получу их в этом письме и оттого о них не заикнулся в предшествующем. Это было грубо. Не следовало чувствовать себя в обладаньи их, не получив их в руки, и мне стыдно сознаваться в этом. Прости же и пришли. Но спокойная моя уверенность насчет всего, касающе¬гося тебя и меня, ничего общего ни с какими частными чувство-
* Или «Письмо к Р<ильке>» есть именно так «Попытка комнаты», которую я знаю? (Прим. Б. Пастернака.) ваньями не имеет. — Сам я ничего из того, чем, очевидно, на мес¬те была охвачена ты, — не пережил. Но Линдберг становится для меня новым Ариэлем3 с одной-двух твоих недомолвок в том пись¬ме. Сюда могло дойти только через газеты. Но я их не читаю. Знаю, что надо бы, стараюсь — и не могу. Я говорю о наших, здешних. Их вот отчего нельзя читать. Действительность, которую они, точ¬но свою, расхваливают в пух и прах, в тысячу раз лучше их похвал, хвалят же они так, точно это — дрянь, которой, без их рекламы, земля б не носила. Вообще, по-видимому, революционны те мне¬нья, мысли и интонации, слушая которые, готов думать, что рево¬люция — ложь и выдумка, нуждающаяся в остервенелой охране от нечаянного разоблаченья. Но как-нибудь надо ведь назвать то, что со всеми нами случилось? Однако карманнический этот стиль так убедителен, что начинаешь сомневаться в собственных вос¬поминаньях. Но есть и более простые и сильнейшие причины, отчего их нельзя читать. Как ни сильна привычка, анахронистич-ность этого допетровского всеисповедывающего, никем не оспа-риваемого листка — сильнее ее. Кроме того, в деревне я еще и рад их не читать. — Ты несколько раз думала писать о Шмидте, а те¬перь — даже и статью4. Прости, что не успел вовремя тебя остано¬вить, хотя еще есть время. Ни мне, никак, Марина! Прошу тебя! Мало у тебя своего, неотложного. Не возражай, что, мол, и это «свое». Тогда ведь я еще скорее скажу тебе, что — твое, да не мое, против твоего такого, что и мое, — и мы заспоримся до бесконеч¬ности. Статью, разбор! Да ведь это Сизифов труд, и вдесятеро нарымистее исходного нарыма5. И кому это надо? Тебе? Мне? — В скобках сообщу тебе, что подарил книжке на платье четыреста рублей с лишним. Да, вынул и выложил. Не знаю, много ли она приобретет от этого сокращены! (Шмидта) более чем на треть, но за корректурой показалось мне, что неплохо бы ей похудеть и чуть-чуть стянуться. Залежалось именно то твое письмо, которое меня от этих забот избавляло, — разрешительное. —*
27/VII. Как убийственно! Ну что я тебе написал должного в ответ на твое открытое, громадное и милое — не доверием ко мне — но верностью непосредственной передачи нашей каторги (Днепр, например). Дай хоть объясню, зачем я начал с этой ахинеи с эпи¬таламой. Когда я читал: про твое одиночество (чтенье и молча¬нье), отчаянье выстраиванья столбцов (Днепр, долженствующее значенье, десятисложно-односложное), поэтическое знанье все-
* Так в письме.
го без кокаинов, духовных и физических, пустоту и беспредмет¬ность полета и нечувствительность в жизни, — мой собственный опыт отвечал твоему всем своим существованьем6. Он отвечал в том же одиноком своем пребываньи, той же невознаградимой му¬чительностью. Он не отвечал ударами отдельных мыслей или при¬знаний,
