Он должен был вести их летом в городе2, в мыслях я поселил его в нижнем этаже одного двухэтаж¬ного особнячка на Тверском бульваре, где когда-то, кажется, по¬мещалось датское консульство3.
Сейчас лето, в окне Тверской бульвар, я пишу тебе из этого са¬мого помещенья. Жизнь обернула все так, что пришло время, когда в полувоображаемое место полувоображаемого действия попал я сам.
Я переехал сюда позавчера, это две комнаты с еще недоде¬ланной ванной и непроведенным электричеством, временная квартирка, предоставленная мне, Зине и ее детям Всероссийским Союзом писателей.
Зимой, как многие в то время, разбирая страданья и преврат¬ности мои и близких, ты призналась, что ближе всего твоему сер¬дцу во всем этом то, что будет со мной и как чувствую себя я. Ты меня знаешь и поверишь, что в то время участие такого рода толь¬ко усугубляло мою печаль, потому что я был полон противоречи¬во сталкивавшихся забот не о себе, и напоминанье о том, что если уже о ком заботиться, то стали бы только обо мне, а не о других, усугубляло мою озабоченность и утверждало меня в моих страхах.
Но я теперь тебе отвечу.
Я счастлив, Жоничка. Но я слишком сильно люблю Зину, и она чересчур — меня. Так можно жить месяц или два, а мы живем так второй год.
Чтобы существовать, работать и строить, надо уметь подчи¬нить чувство какому-то успокаивающему распорядку, все равно, чем бы он ни был внушен, холодом ли себялюбья или холодом, в меру его исполнимости отмеренного, долга. Если бы папа и Федя взглянули, как я живу эти последние годы, они бы с ума сошли от полученной контузии.
Непомерно трудно, четырежды осложнение против прошло¬го, в вечной беготне между разными очагами хозяйства, пооче¬редно сваливаясь то от воспаленья легких, то от операций, про¬жила полтора эти года, и в особенности последнюю зиму Зина, и сейчас работает не покладая рук. Непомерно много приходится зарабатывать мне. Для того, чтобы это обнять, надо иметь возмож¬ность сосредоточиться. А мы, как дымом курную избу, все время до неразличимости заваливаем эту прозу туманом счастья, и на¬верное, погибнем: так жить нельзя, и мы не справимся.
Она очень хороша, и была одной из считанных здесь краса¬виц. Я тебе сказал уже, как мы живем. Мы с заметной быстротой старим друг друга. В особенности это отражается на ней. Второй год, отчасти по вине моей милости, ей приходится стирать, мыть полы и пр. и двое детей на руках у ней; и все это еще очень хорошо в те полосы, когда дети с ней, так что все это под рукой, и ей не приходится разрываться между двумя домами.
Я тебе скажу, кто она. Если бы папа пятидесяти лет второй раз женился на восемнадцатилетней, и ты была бы третьей доче¬рью в этом браке, и он скончался бы, когда тебе было десять лет, и вдруг выяснилось бы, что вы бедны и генеральской пенсии на многочисленную семью от двух браков мало, и была бы шумная дача в Саблине, с обильной родней, юнкерами и лицеистами, и ты в 15 лет полюбила бы Н. Скрябина4 и отдалась ему, и он был бы твоим двоюродным братом, 45 лет и женатым, с детьми; и он с тобой, институткой, сначала встречался бы в отдельных кабине¬тах, а потом снял тайную квартиру для свиданий и ты полуребен¬ком три года была бы его любовницей, три эти года деля между этою тайной и приготовленьем уроков5. И потом пришла бы ре¬волюция и дальнейшая жизнь, для женщины так немилосердно рано начавшаяся, и эта вечная твоя красота, и вечное витье кру¬гом, и приставанья. Если бы все это было так, она была бы тебе, наверное, ближе, чем станет из моих писем и рассказов. Мне же она страшно сродни и ужасно, ужасно близка. И она близка мне не так, как на мой счет, наверное, подумал бы, скажем, папа. Она близ¬ка мне не действием мопассановского рассказа, не ревнивой жало¬стью всякого крупного творческого темперамента к участи девоч¬ки, будущей красавицы, — это сложный закон, об этом долго рас¬пространяться, — разумеется, я подвластен ему6. Но нельзя быть и большим, запоминающимся знаком времени, нельзя быть большим поэтом только в сумме благоприятно сложившихся данных, толь¬ко из средств врожденной талантливости, счастливо развитой, толь¬ко из жизнью почерпнутого опыта. Но обязательно требуется пол¬ное нарушенье всей этой логики, почти несчастье какое-то, для того чтобы во все это ворвалась улица и неизвестность.
Зина близка мне кровно тем, что она полною женской и че¬ловеческой ценою оплатила свое право, дающееся другим безвоз¬мездно, право, которым она почти не пользуется в противополож¬ность большинству интеллигентных женщин: право сужденья о жизни и душе и ее истории и ее страданьях. И она близка мне тем, что она им не пользуется. Она так же глупа, нелепа и первоэле-ментарна, как я. Так же чиста и свята при совершенной испорчен¬ности, так же радостна и мрачна.
Я Лиде послал «Охранную Грамоту»7. Получила ли она ее? Поблагодари ее за денежный перевод на Зинино имя.
Крепко целую тебя и всех твоих.
Твой Боря
Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Hoover Institution Archives, Stanford).
1В конце апреля заболел тяжелой формой скарлатины маленький Женя, отец переехал на время болезни на Волхонку. См. об этом в письме JSfe 635.
2 Два стих. «Из записок Спекторского» (1925) сохранились в собр. Л. Ю. Брик.
3 Имеется в виду флигель дома № 25, который в XIX в. принадлежал дяде А. И. Герцена и получил название «Дом Герцена». В этом флигеле Пастернак получил двухкомнатную квартиру, выделенную из пожертво¬ванных ему соседями, писателями В. В. Слетовым и И. В. Евдокимовым.
4 Ошибка Пастернака, надо В. Скрябина. О своей отроческой влюб¬ленности в сводного брата композитора 28-летнего Владимира Николае¬вича Скрябина Ж. Л. Пастернак писала брату вскоре после своего заму¬жества в 1924 г.
5 Краткое изложение биографии 3. Н. Нейгауз.
6 Об этом в начале мая Пастернак писал также отцу: «Зина больше, чем жена мне. Помимо большого все более углубляющегося чувства, чув¬ства ясности, чувства счастья, — меня связывает с нею тысяча мелочей, ей и мне не известных, темное множество подробностей, рассариваемых че¬ловеком в жизни и забывающихся, но составляющих главную тайну его явленья и предназначенья. Она очень родная мне. Мне очень хотелось бы написать о ней, но как раз все то, что меня всего больше всего ранит и поражает в ее немилосердно рано и страшно (с 15-ти лет) начавшейся жиз¬ни женщины, тебе, пока ты ее не узнаешь, скажет очень мало и, может быть, даже уронит ее. Но все это, между прочим, и неважно, за мненьем о ней, как и за всем имеющим к ней отношенье я стал бы стучаться только в те двери, к которым естественно привела бы меня моя судьба художника, если бы я был предельно свободен и счастлив, то есть жил, как Рильке, один. Мир одиночества, глубиной которого всегда приходится поступать¬ся, когда его с кем-нибудь разделяешь, ничего не потерпел и не утратил, когда я попробовал разделить его с ней» (там же. Кн. П. С. 36).
7 «Охранная грамота» вышла отдельным изданием в конце 1931 г. в «Изд-ве писателей в Ленинграде».
635. Р. Н. ЛОМОНОСОВОЙ
27мая 1932, Москва
27.V.32
Дорогая Раиса Николаевна!
Непростительно, что я так долго оставлял Вас без известий, после всего перекрестно сказанного и понятого за эти годы, после всего сделанного за них Вами, Вами одной. Чем же объясняется мое молчанье? О, — слишком сложно было все, слишком трудно. И когда меня заставали Ваши запросы за последовательными частями со¬вершавшегося, я остерегался писать Вам из их разгара, потому что и без того всякое душевное осложненье заставляет нас задерживаться на преходящих стадиях страданья, точно на всей нашей жизни, и принимать отдельные событья нашего существованья за весь его смысл. Мы и молча преувеличиваем и гиперболизируем. Когда же обстоятельства заставляют нас еще и выражать испытанное в разга¬ре испытаний, то это не облегчает их, как напрасно думают, а толь-ко усугубляет. Итак я не писал Вам, потому что не мог, а мог бы, — все равно не написал бы, из предосторожности.
Роковою ошибкой было возвращенье Жени, в котором отча¬сти виноваты мои родные. Горе ее или раздраженье или недоволь¬ство все еще не унялось. Бытовые московские особенности (глав¬ным образом отсутствие комнат для найма) все это очень услож¬нили. Не могу пересказать Вам всех глупостей, которые я делал и готов был довести до конца в теченье этого года. Сосредоточивать все в отношеньи Жени в одной участливой заботе, пусть и доста¬точно горячей, не запрашивая никаких других сторон сердца, точ¬но их и не бывает, стало такою прочной для меня привычкой, что и сильно любя другого человека и вырвав его из его налаженной семейной жизни, я готов был ото всего отказаться, только бы успокоить свою совесть, напуганную Жениными состояньями. В этом направленьи было сделано так много шагов, роковых и не¬позволительных, что просто чудесно, что этого не случилось. Я ис¬кушал судьбу больше, чем на это решается счастливый, изумлен¬ный своим собственным счастьем человек, я два-три раза так все подводил, что как бы предоставлял обстоятельствам самим от меня отвернуться, если бы это было угодно случаю. Я не скажу Вам, как бы я стал жить дальше, лишившись Зины, но я вообще не смот¬рел вперед, потому что знал, чтб увижу, и руководствовался толь¬ко невыносимою болью минуты. А когда, подчас, все же загляды¬вал в будущее, и не Бог весть какое отдаленное (оно представля¬лось мне немыслимым), в будущее ближайшей недели, то жадно и почти практически желал себе смерти, как единственного выхо¬да. Я даже травился тогда зимой, и меня спасло только то, что меня спасли в самый же вечер этого поступка1. А теперь, излагая Вам это все, я уже того себя тогдашнего не понимаю.
Я пишу Вам из еще недоделанной двухкомнатной квартиры в доме Герцена на Тверском бульваре, предоставленной нам Союзом писателей. Несколько дней, как мы сюда переехали. Мне страшно хорошо тут с 3<иной>. И как ни трудно ей с двумя мальчиками на руках без прислуги (на днях мы все поедем на летние месяцы на Урал2 и работницы не стоит на такой срок нанимать) — неплохо, вероятно, и ей. Я так распространяюсь о своей радости, что Вы, пожалуй, в ней усомнитесь. Тогда в двух словах. Удивительна ее жизнь, трудная, ис¬ключительно страшная. Удивительно, по глубокой близости мне всего того, что ее сложило, — удивительно, говорю я, что я так опоздал, что я не узнал ее лет 18 назад, когда,
