в пятнадцать лет началась эта ее безжалостно страшная жизнь. Помните мою «Повесть»? Помните, я писал Вам об участии некоторых встреч и привязанностей в образо¬ваны! главного заряда повести, и должен был написать о Вашем3. Ну вот, так 3<ина> — сама «Повесть», судьбой, внешностью, осуществ¬ленной идеей, тем, что она берет от меня и что делает со мною, она — сама Повесть и ее больше не надо писать.
Теперь о Женях. Они живут на старой Волхонской квартире (Волхонка 14 кв. 9). Месяц назад маленький Женичка заболел скар¬латиной, и обеспокоенный скорее за Женю большую, я временно у них поселился. Я провел там около месяца. Вероятно я несносно тяжелый и может быть просто дурной человек, и по-видимому моя неискоренимая потребность в широкой, исполненной взаимным уваженьем Жениной дружбе, — неслыханная и житейски невопло-тимая претензия, но я въехал туда с этим притязаньем, кажется, в последний раз, и выехал, совершенно от него навсегда отказавшись, так непохоже было, чтобы оно когда-нибудь было удовлетворено, так далеко все то, что я там увидел, от того, что я лишь мыслью, хотя бы отдаленно мог бы считать себе родным, даже если бы у меня не было полного контраста для сравненья.
Простите за глупое письмо. Мне очень хотелось поблагодарить Вас за все и рассказать, как хорошо мне и легко и как хочется жить.
Простите, далее, что мне тах хотелось сказать Вам хоть что-нибудь о Зине, и я так был полонен этой потребностью, что лишь сейчас только доставши Ваши последние открытки, перечел несколько строк, которыми Вы к нам прикоснулись, и увидал, как они тре¬вожны. Но это ведь ужасно, — операция за операцией4, — вообра¬жаю, как это Вас всегда волнует! Вы наверное не захотите написать мне, но не откажите в одном. Сообщите хотя бы открыткой о со-стояньи здоровья Чуба, очень прошу Вас, и так как я сейчас не знаю нашего будущего адреса, то в Свердловск, главный почтамт, до во-стребованья, — мне. Всего лучшего. Не смейтесь над моими при¬знаньями. Сердечный привет всем Вашим. Преданный Вам Б. И
Впервые: «Минувшее», № 16. — Автограф (Russian Archive, Leeds University). Отправлено в Лондон и оттуда в Кембридж.
1 О попытке отравления см. письмо № 630.
2 Пастернак был приглашен Свердловским обкомом в качестве офи¬циального гостя.
3 Речь идет о письме № 519: «…Воздух повести Вы могли признать, как в каком-то отношеньи знакомый, свой и родной: Вы в нем побывали <...> в лучших частях ее состава Вы принимали участье, чему-то Вашему я искал выраженья…».
4 Имеются в виду тяжелые обстоятельства лечения Ю. Ю. Ломоно¬сова (Чуба).
636. О. М. ФРЕЙДЕНБЕРГ
1 июня 1932, Москва
1. VI. 32
Дорогие мои Олюшка и тетя Ася!
Как хорошо, что я все время не писал Вам! Сколько глупос¬тей бы Вы наслышались, сколько тяжелого бы, и теперь уже лиш¬него, прочли!
Ах, какая тяжелая зима была, в особенности после приезда Жени. Мучилась, бедная, в первую очередь и она, но сколько и всем, и мне в том числе, было страданий! Сколько неразрешимых трудно¬стей с квартирой (нам с Зиной и ее мальчиками некуда было девать¬ся, когда очистили Волхонку, и надо было бы исписать много стра¬ниц, чтобы рассказать, как все это рассовывалось и рассасывалось). Невозможным бременем, реальным, как с пятнадцатилетнего воз¬раста сурово реальна вся ее жизнь женщины, легло все это на Зину. Вы думаете, не случилось той самой «небылицы, сказки и пр.», о которой Вы и слышать не хотели, и от безумья которой меня предо-стерегали?1 О, конечно! Я и на эту низость пустился, и если бы Вы знали, как боготворил я Зину, отпуская ее на это обидное закланье. Но пусть я и вернулся на несколько суток, пройти это насилье над жизнью не могло: я с ума сошел от тоски. Между прочим, я травил¬ся в те месяцы, и спасла меня Зина2. Ах, страшная была зима. Я, а потом и она со мной поселились у Шуры с Ириной. Начались ежедневные ее хожденья к детям и по рынкам (все, относящееся к закрытым распределителям, я оставил Жене), Зина по несколько раз сваливалась в гриппах и, наконец, к весне заболела воспаленьем легких. Мы были у Шуры, где тоже все время хворал Федя (сейчас у него корь с ушным осложненьем), мальчики же ее находились у отца, в совершенно запущенной квартире, потому что Зина не справля¬лась с двумя хозяйствами и ей приходилось быть им, так сказать, «приходящей» матерью, а не живущей, — я страшно виноват перед ней, ужасно расшатал ее здоровье и состарил, но и я в последнем счете был несвободен, мною слишком владела жалость к Жене, я как бы ей весь год предоставлял возможность сделать благородное движенье, признать свершившееся и простить, но не так, как она это делает, сурово и злобно или насмешливо, а широко, благородно, с затратой каких-то, пусть и дорого стоящих, сил, но с той добро¬той, без расчета, от которой одной и можно только ждать мыслимо¬го какого-то будущего, человеческого и достойного. Странным об¬разом у нее совершенно нет этих задатков, и она даже смеется над теми, кто этой мягкостью обладает. Да, так вот, мы жили с Зиною у Шуры, когда вдруг заболел скарлатиной Женичка3, и мне в после¬дний, вероятно, раз со всей наивностью стало страшно за нее, и тог¬да Зина предложила мне поселиться на Волхонке на срок его болез¬ни, а сама осталась на квартире у Шуры. И опять Жене было сказа¬но, что я поселяюсь у них на положеньи друга на шесть недель, и вновь это была, пускай и горькая для нее, но мыслимая и совершен¬но определенная рама, в которой можно и надо было найтись и как-то проявить себя, и вновь с этой стороны не было показано ничего отрадного. Хотя я и чистил платье щеткой в сулеме, но, встречаясь с Зиной у нее на дворе или на воздухе, подвергал ее детей страшной опасности, и просто чудесно, что они до сих пор не заразились.
Но я очень многословен, — доскажу, что осталось, короче.
Женичке болеть еще 11/2 недели. До сих пор все шло благопо¬лучно. С неделю я живу с Зиною в двухкомнатной и еще недоде¬ланной квартире, уделенной нам Союзом писателей на Тверском бульваре. Здесь не проведено еще электричество и не собрана ван¬на. С нами же ее чудесные мальчики. Они на руках у нее, и 3<и-на> чуть ли не ежедневно стирает и моет полы, так как кругом ведутся строительные работы, и, когда входят со двора, следят мелом и песком. Через неделю мы вчетвером поедем на Урал, и на этот срок брать работницу не имеет смысла. Не думайте, что Женя оставлена материально и, так сказать, в загоне. При Женичке вос¬питательница, и у Жени пожилая опытная прислуга. Будьте спра¬ведливы и к ней: все это делается против ее воли, для меня боль¬шим облегченьем служит сравнительная сносность ее внешнего быта, и всякий раз, как дело доходит до новых денег, мне больших и горьких трудов стоит, чтобы она их приняла. Но, Бог ей судья, в ней есть что-то совершенно непонятное мне и глубоко чужое. Когда я о ней думаю после длительных разлук, я всегда прихожу в ужас от той черной двойственности и неискренности, в которой держал ее всегда, и несу ей навстречу волну готовой прямоты, что¬бы все исправить, и когда оказываюсь вместе с ней, то вновь и вновь единственной моей целью становится, чтобы она была ве¬села, а для этого я должен говорить не то, что думаю, потому что она не терпит прекословии, и все это повторяется вновь и вновь и всегда мучит тем, что то чужое, что сидит в ней, совершенно рас¬ходится с ее внешним обликом и ее внутренней сутью в другие минуты, и все это так странно, что похоже на колдовство.
Я совершенно счастлив с Зиною. Не говоря обо мне, думаю, что и для нее встреча со мной не случайна. Я не знаю, как вы к ней относитесь. Вы плакали, особенно ты, Оля, когда мы уходили. Эти слезы были к месту, потому что ничего веселого мои гаданья не заключали, но я не знаю, к кому они относились.
Она очень хороша, но страшно дурнеет в те дни, когда в тор¬жественных случаях ходит в парикмахерскую и приходит оттуда вульгарно изуродованною на два-три дня, пока не разовьется за¬вивка. Таким торжественным случаем было посещенье вас, и она к вам пришла прямо от парикмахера. Я не знаю, как Вы ее нашли и к ней относитесь. О полученном же ею впечатленьи я Вам говорил.
Она несколько раз порывалась писать Вам, тетя, в декабре истекшего года, когда вдруг так быстро стали близиться событья, предсказанные Вами в качестве недопустимостей или неслыхан-ностей. Я Вам их уже описал. Она бросалась к Вам за помощью в их предупрежденье. Тогда же она думала обратиться к папе. Она справедливо боялась искаженного изображенья всего происшед¬шего, какое могло получиться за границей. Ей было очень тяже¬ло, и эта тягостность была тем нелепее, что мы взаимно были уве¬рены друг во друге и в наших чувствах. Я помешал ей написать Вам и родителям из страха, как бы это не повредило Жене. В отно¬шенье последней у меня за годы жизни с ней развилась неестествен¬ная, безрадостная заботливость, часто расходящаяся со всеми мои¬ми убежденьями и внутренне меня возмущающая, потому что я никогда не видал человека, воспитанного в таком глупом, по-детс¬ки бездеятельном ослепляющем эгоизме, как она. Плоды этого ду¬рацкого воспитанья сказались в виде такой опасности, что я ни¬когда не мог избавиться от суеверного страха за нее, тем более суе¬верного, чем дальше меня отталкивали некоторые ее проявленья. Последним случаем такой нежности, основанной на осужденьи, ужасе и испуге, были зимние месяцы, когда, как я повторяю, я опять было готов был пожертвовать ей не только собственным счастьем, но и счастьем и честью близкого человека, но на этот раз уже вос¬стала сама логика вещей, и этот бред не имел продолженья.
Если захотите, напишите мне, пожалуйста, в Свердловск, Главный почтамт, до востребованья. — Вы знаете, какою радос¬тью будет весть от Вас. Напиши, пожалуйста, ты, Оля, родная. Было бы очень мило, если бы у Вас нашлись слова для Зины, она бы оценила их. Она очень простой, горячо привязывающийся и страшно родной мне человек и чудесная, незаслуженно естествен¬ная, прирожденно сужденная мне — жена.
Ваш Боря
Впервые: Переписка с О. Фрейденберг. — Автограф.
1 Объяснение этих слов в письме Пастернака № 630: «…тетя Ася на¬звала «неслыханностью,
