месяца я ничего ре¬шительно не видел специфически заводского или такого, зачем бы стоило ездить на Урал. Более того, никогда, даже в берлинское свое сиденье за Диккенсом1 я не уходил так далеко от своей при¬роды в совершенно животном и абсолютно пассивном прозяба-ньи, все время перемежаемом звонками по телефону и хожденьем по всяким ведомствам. Этого не понять, это должно показаться невероятным, если этого не испытать на месте. В городе имеется телефон, но он каждый день портится и всегда в тот момент, когда ты именно по нему завязал и уже довел до половины дело. В гос¬тинице есть электричество, но оно гаснет как раз в тот миг, как ты стал что-нибудь делать, исходя из его наличности. То же самое с водой, то же самое с людьми, то же самое со средствами сообще-нья. Все они служат лишь наполовину, достаточную, чтобы ото¬рвать тебя от навыков, с помощью которых человек справляется с жизнью, лишенной водопровода, телефонов и электричества, но вполне мыслимой и реальной, пока она верна себе. — Мы долж¬ны были переехать вчера на дачу, но машины не подали, потому что весь день был дождь и дороги размыло. Я не знаю, попадем ли мы туда сегодня. Перспективы такие. Лета осталось два месяца. Если я засяду там на этот срок за работу так, как я сейчас есть, это в лучшем случае будет какая-нибудь субъективная отсебятина о чем-нибудь личном, как до сих пор, т. е. нечто такое, что и в Мос¬кве, в старых домашних условьях, ставило меня в незавидные ус-ловья и делало год от году смешнее, и что особенно смешно будет именно тут, за 2000 верст от Москвы и не где-нибудь, а на Урале. Итак, такой план был бы заведомым пораженьем и для того, что¬бы осмыслить тяжелую поездку в такую даль, остающееся время придется потратить на что-нибудь другое. Я и думаю поездить по заводам, и возможность к тому кажется представится2. Художе¬ственно же реализовать все это придется гораздо позднее. Послед¬нее нимало не пугало бы меня, если бы не авансы, которые я этою весной забирал тысячами. По всем ним я обязался сдать осенью объемистые произведенья, и вот, как именно я буду выкручивать¬ся тут, я боюсь и думать. Обещаньями и обязательствами я себя связал так, как никогда, а прожил около полугода до тоскливости бесплодно. Мне грустно и страшно, за себя, за тебя, за Женю, за 3<ину>, за детей, — за всех.
И все же я не теряю надежды. Вероятно ты незаслуженным образом помогаешь мне, и я лишь этого пока не знаю и вдруг уз¬наю. Да и того, что знаю я достаточно, чтобы быть огромною под¬держкой. Ты работаешь, пишешь ты, и, следовательно, надо ду¬мать, здоровее душой, чем во время Жениной болезни, оторвав¬шей тебя от жизни. Ты, вероятно, здоровее нравственно и может быть это испытывает Женичка на себе; ты может быть ласковее с ним и ему не так одиноко. И опять ты наверное думаешь, что все это фразы, и сердишься. А я часто льщу себя такими иллюзиями и переполняюсь благодарностью к тебе, их рисуя. И наверное все это так. Напиши мне, прошу тебя. Обнимаю крепко вас обоих. Ваш Б.
Мой адрес. Свердловск. Пушкинская. П-й дом Горсовета, 4-й подъезд, кв. 43, Н. И. Харитонову для меня.
Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф.
1 Имеется в виду поездка в Берлин в 1922-1923 гт.
2 «Литературная газета» писала о пребывании Пастернака на Урале: «Он здесь в качестве гостя правительства, и ему дали возможность изучать когда и как это захочется, жизнь шахтеров и рабочих металлургических заводов Урала» (11 авг. 1932). В действительности, возможность осмотреть окрестные места и заводы обернулась ужасом увиденного голода и разо¬рения деревень, вызванных коллективизацией, и стоявшими на путях эшелонами вымиравших раскулаченных крестьян. Разница между поваль¬ным голодом деревень и обкомовской «обжираловкой», к которой был прикреплен Пастернак, была настолько невыносима, что он не смог до¬жить до конца срока и уехал в Москву, так ничего и не написав из требую¬щегося по договору с обкомом.
640. И. В. ЕВДОКИМОВУ
10 июля 1932, Шарташ
10. VII. 32
Дорогой Иван Васильевич!
Мы только на днях переехали на ту хваленую дачу под Сверд¬ловском, куда нас нетерпеливо и по телеграфу звали с самого мая: до сих пор она существовала скорее в идее. Сейчас это все устроилось, и потеряв больше месяца на утомительнейшие приготовления, глав¬ным образом по разным ведомствам, мы с удобством разместились в деревянном домике на участке детской санатории, — домике, кото¬рый можно было бы назвать монплезиром, если бы он в то же время не был мощным клоповником. Зато по питанью нас занесли в выс¬ший разряд крупнейших партработников, и эта сторона не оставляет желать ничего лучшего: в дачной столовой обкома, кухня, как в 1-й главе Евгения Онегина1; отношение «вдумчивое и чуткое».
Между тем, странным образом меня не перестает тянуть в Москву. Это по каким-то обертонным, неэгоистическим, внедач-ным причинам. Лично мне тут жаловаться не на что, и я бы их в гармонии Свердловского приема указать не мог, но тем больше их вне его круга.
Вот отчего я решился напомнить Вам о себе. Удалось ли уже закончить оборудованье наших комнат2: наружной двери, ванны, освещенья и теплопроводки? Напоминать Вам об этом на расстоя-ньи ничуть не удобней, чем в непосредственном соседстве. Я также все не могу постигнуть, отчего со всем этим приходится обращать-ся к Вам, писателю в полуписательском флигеле, редкому и почти единственному, если только не переселились уже Сергеев-Ценский и Андрей Белый. Единственное объясненье этому может быть в том, что Вы подобно Фету не верите в действительность слова, не под¬крепленного деятельностью в какой-нибудь другой области. Если это не так, то все равно, — надоедая Вам по хозяйству, я-то, во вся¬ком случае пишу, Вам на Тверской бульвар, как в Воробьевку.
Как бы то ни было, — был тут такой момент, что я уже было собрался назад со всеми своими и только то удержало, что по бас¬нословной случайности я еще ничего тут не видал, — за хозяй¬ственными хлопотами смотреть было некогда, — брать сюда се¬мью было безумьем.
Теперь я это уггущенье наверстаю и, во всяком случае, к нача¬лу августа мы вернемся. Было бы, конечно, счастьем, если бы ос¬тававшиеся весною работы были произведены без нас.
Мы живем на озере Шарташ, на даче № 16а. Но тут нет почты и указанье это — не адрес. Если бы Вы захотели меня порадовать строчкой, то писать надо в: Свердловск, Пушкинская, 2-й дом Горсовета, кв. 43, Н. И. Харитонову, для меня. Тот же адрес для надобностей домоуправленья или Союза, или каких иных, если бы явились. Крепко жму Вашу руку. Простите, что беспокою.
Искренне и глубоко уважающий Вас Б. Пастернак
Впервые: Лазарь Флейшман. Борис Пастернак в тридцатые годы. Jerusalem, 1984. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1246, on. 1, ед. хр. 218).
Писатель И. В. Евдокимов был председателем хозяйственной комис¬сии Союза писателей, жил во флигеле дома № 25 по Тверскому бульвару. Он поделился с Пастернаком комнатой своей квартиры и следил за уст¬ройством квартиры для него.
1 «Пред ним mast-beef окровавленный, / И трюфли, роскошь юных лет, / Французской кухни лучший цвет…» (А. С. Пушкин. Евгений Оне¬гин. Глава первая. Строфа XVI).
2 Для входа в новую квартиру нужно было прорубать дверь, там не было ни кухни, ни ванны, надо было класть печь, проводить отопление и пр.
641. П. ЯШВИЛИ
30 июля 1932, Свердловск
30. VII. 32
Проходят недели, слагаясь в месяцы, и если продолжать и дальше так, то Вы никогда не узнаете, что, едва поселившись здесь на озере1, я тотчас же стал писать Вам. Я начал Вам несколько писем и последовательно их оставлял вследствие их размеров. Они выходили то исследованьями по истории Урала, то попытками рассказать Вам (!), что такое Грузия.
Замечательно, что, едва тут водворившись, мы стали вторич¬но переживать проведенное с Вами лето2. В такой цельности и с такой преследующей силой это случилось с нами впервые. Про¬явилось это в первое утро, что мы проснулись в нашей трехком¬натной даче с террасой, предоставленной нам уральским обкомом партии, и пошли на озеро и увидели стоверстные леса на том бе¬регу, сосны и березы на этом, слюдяную гладь воды, тучи, могилы разрушенного кладбища, северную, бедную, привычную гамму. Мы ничего не сравнивали. Мы не сравнивали природы, мы не сравнивали людей. Мы просто, точно сговорившись, в один го¬лос назвали Коджоры, и потом с возвращающимся постоянством стали вспоминать Тифлис, Окроханы, Кобулеты, Цагвери и Баку-риани, и все места и все положения. Сегодня Тезик вставал в во¬ображении с Тамарой Александровной3, завтра кто-нибудь другой. Я со страшной силой почувствовал радость за Вас, что Вы сейчас там, что это опять окружает Вас, и Вы всех увидите.
Потому, что это не только юг и Кавказ, т. е. красота всегда бездонная и везде ошеломляющая; и это не только Тициан и Шан-шиашвили, Надирадзе и Мицишвили, Гаприндашвили и Леонид-зе4, т. е. люди замечательные на любой почве и не нуждающиеся в сравнении, чтобы догадаться об их несравнимости. А это нечто большее, и притом такое, что и на всем свете стало теперь редкос¬тью. Потому что (оставляя в стороне ее сказочную самобытность) это и в более общих отношениях страна, удивительным образом не испытавшая перерыва в своем существованьи, страна, еще и теперь оставшаяся на земле и не унесенная в сферу совершенной абстракции, страна неотсроченной краски и ежесуточной действи¬тельности, как бы велики ни были ее нынешние лишенья.
Именно в этом свете увидели мы сейчас Грузию и порази¬лись пережитому с Вами, как немыслимости и легенде. Ах, ведь это я, наверное, и предчувствовал, когда путаясь и не находя вы¬ражений, говорил с М. С. Джавахишвили о Грузии как о форме5. Но надо было сперва попасть сюда, в этот организм без духовных отправлений, неведомо зачем желающий привить себе эти потреб¬ности механически, без представлений о последних, чужими ру¬ками и за большую плату6, чтобы все это понять: чтобы в тоске по русской культуре вспомнить с благодарностью Тифлис и затоско¬вать по нем именно этой тоскою. И мне теперь ясно. Этот город со всеми, кого я в нем видел, и совсем тем, за чем из него ездил и что в него привозил, будет для меня тем же, чем были Шопен, Скря¬бин, Марбург, Венеция и Рильке, — одной из глав Охранной гра¬моты, длящейся для меня всю жизнь, одной из глав, как Вы знае¬те, — немногочисленных; одной из этих глав и,
