где-то поблизости начались лесные пожары. Все время туман и солнце в нем — крас¬ное, похожее на луну. Это — лес горит и все застлано легкой га¬рью. На днях нашу дачу обокрали, взломали замок в нашем отсут¬ствии.

Поцелуй маму и Елизавету Михайловну. Крепко, крепко тебя обнимаю, золотой мой. Твой папа

Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф.

644. Л. О. ПАСТЕРНАКУ

18 октября 1932, Москва

18. X. 32

Дорогой папа, о прошлом ни слова, — вот мое прощенье тебе, прости и ты.

На днях видел тетю Асю, Олю, тетю Клару, ее мужа1. Живут они хуже и трудней, чем прошлый год, но, за редкими исключе¬ньями, это общее явленье.

Лишь недавно закончились у нас всякие перемещены! и пе¬ревозки. Женя переехала на Тверской бульвар (ее адрес — дом 25 кв. 7), в комнаты, ранее полученные нами, а мы — на Волхонку2. Старая квартира пришла в окончательный упадок, и я рад, что Женю удалось переместить в лучшие условия. Они лучше в квар¬тирном отношеньи, зато хуже в продовольственном: она берет обеды в столовой Союза писателей, находящейся на одном дворе с квартирой, и это, разумеется, хуже того домашнего стола, кото¬рым она пользовалась, пока у ней была моя книжка в закрытый распределитель, и пока мы обедали и думали и дальше всегда так питаться в той столовой, где теперь столуется она с Женичкой. Желанье переехать на Тверской бульвар исходило от нее, и выбо¬ра у меня не было, пришлось совершить полный обмен, т. е. по¬ставить ее в отношенье питанья в наши (т. е. мои с Зиной и ее маль-чиками) прежние условья, потому что, если бы я отказался от сто¬ловой и от продовольственной книжки, т. е. оставил последнюю у нее, нам не из чего было бы наладить питанье.

В прошлом году, в самые мучительные для Жени моменты у нее вырывалась просьба, чтобы я взял Женю к себе. Потом мы уехали на Урал, они — в Кисловодск, и все лето мы с Зиной леле¬яли мечту, что по возвращеньи в Москву Женя будет жить у нас. В первую же встречу с ним я увел его прогуляться и повел с Волхон¬ки на Тверской бульвар к нам и в гости к мальчикам. Дорогой он говорил со мной как взрослый, и у меня текли по лицу слезы от той трагически-зрелой и сдержанной деликатности, с которой он касался до всего, как ему казалось, «моего» и пробовал соединить с этим свое, свои пожеланья и предположенья. Он посвящен во все, все знает и понимает, и смысл этой прогулки и посещенья Зины и Ади и Ляли был тот, что и он был бы не прочь к нам пере¬ехать (только затем, чтобы жить со мной, как он счел потом нуж¬ным мне объяснить). Мальчики (старшему 7, младшему — 6 лет) с Ирпеня его не видали и встретили с шумной радостью. Он для них часть меня, а меня они любят. Было уговорено, что до каких бы то ни было решений он будет ходить к нам в гости.

Но потом выяснилось, что я Жени не понял, что тб была ис¬терика у ней, и она с Женичкой расстаться не хочет и не может3.

На новой квартире (первый этаж, вход со двора) Женя очень подружился с Димой, племянником Кости Большакова4, и все дни проводит во дворе, записался в библиотеку Союза — и очень ве¬сел. Из школы, куда его определяет Женя, до сих пор нельзя по¬лучить окончательного ответа, примут ли его или нет, — так все переполнено.

Женя очень удачно работает, прекрасно, с большим сходством и хорошей техникой нарисовала Елизавету Михайловну — и толь¬ко вечный страх будущего не позволяет мне сказать, что, по-ви¬димому, все обошлось в том смысле, что сумасшедшая болезнен¬ность прошлогодних переживаний изжита и избыта и стала вос¬поминаньем.

На Волхонке, когда мы переехали, не было ни одного стекла целого в оконных рамах5, плинтусы не только прогрызены, но и сорваны крысами, в одной из комнат (крыша худая) текло с по¬толка и во время дождей пришлось подставлять ванну; и во все время, что я на ней провел до поездки в Ленинград (на три дня) нельзя было добиться ничего от домоуправленья за совершенным отсутствием стекол и прочих нужных матерьялов. Кроме того Жене пришлось переехать со всей обстановкой (кроме одного Розен-фельдовского шкапа). Трудно было обставить огромную площадь мизерными пустяками, которые мы завели на скорую руку для крошечной квартиры на Тверском. Я это говорю для того, чтобы вам понятна была моя озадаченность, когда я, вернувшись через четыре дня домой, застал квартиру неузнаваемой и особенно ком-нату, отведенную Зиной для моей работы. Все это сделала она сама с той только поправкой, что стекла вставил стекольщик. Все же остальное было сделано ее руками, — раздвигающиеся портьеры на шнурах, ремонт матрацев, совершенно расползшихся, с пова¬ленными или вылезшими пружинами (из одного она сделала ди¬ван). Сама натерла полы в комнатах, сама вымыла и замазала на зиму окна. Устройство жилья было облегчено тем, что из Зиновь-евска (Елисаветграда) вледствие голода приехали со всеми свои¬ми вещами старики Нейгаузы6 (обоим по 85 лет) и дали нам два шкапа, несколько ковров и Зине — пианино (стоявший на Вол¬хонке рояль, как давно подаренный мамою Женичке, перевезен на Тверской бульвар).

О присылке мне монографии7 узнал только из твоего письма, и по запросе Ирины это оправдалось. Не сердись на нее и на Шуру, это в порядке нашей жизни здесь, да, впрочем, и везде теперь, — ограничиваетесь же и вы сообщеньем, что там-то то-то и то-то читали, касающееся меня, а вырезку прислать не догадываетесь. Итак, монография у меня, большое тебе спасибо за подарок.

Во-первых, ты удивительно хорошо пишешь. Твои авто¬биографические отрывки я прочел не отрываясь, и только четвер¬тый, о Коринте, не понравился мне цитированьем рецензии. В этом же смысле не надо было в воспоминаниях о Рильке приво¬дить слова его обо мне из его последнего письма (Commerce и пр.). Замечанье о десятилетнем гимназисте на вокзале уместно8, пото¬му что это — жизнь и судьба, это нечто общее, это трогает. Таковы же и первые отзывы Толстого в твоих воспоминаньях. Это не по¬хвалы, а слова в Хамовниках, это безразлично живые, взятые на¬удачу звуки очень далекого воспоминанья. Что же касается тех же вещей в главе о Коринте и в конце Рильковской, то тут совсем другое дело, это близко по времени и получает характер самоатте¬стации путем рекомендательных писем. Этого не надо было де¬лать, все это немного как-то мелко.

Из неизвестных мне работ мне больше всего понравился пор¬трет Einstein’a (самая лучшая, как мне кажется, работа), затем Liebermann и Hauptmann. Особенное, сверх того, значенье име¬ет для меня портрет Rilke. Замечательные работы. Приятно было также вспомнить ряд вещей, как ломовика на морозе, «За само¬варом» и др., и все работы к Толстому. Но и монографию, как и автобиографические воспоминанья, портит одна неожиданность, которой я никак не могу себе объяснить. Зачем включил ты в число эскизов и портретов этого, не специально националисти¬ческого собранья столько портретов евреев и евреек, ничем, как модели, не замечательных. Одни из них некрасивы, другие урод¬ливы, и подбор их, по непонятности, имеет характер какой-то скрытой тезы. Точно ты хотел этим что-то доказать или прове¬рить.

Конечно, ограниченье деятельности изображеньем одного «красивого» находится вне искусства и есть удел Бондаревских9. Изображать можно и надо все. Но тогда и изображается все это как-то по-другому: эгоистичнее и как-то более в глубь и в даль самого искусства, техничнее, вольнее и вековечнее, у тебя же это часто са¬мые плоские и внешние твои вещи, т. е. из охваченной тобою гам¬мы достигнутого и продуманного самое нетворческое. Повторяю, — я знаю, почему ты их писал, но не знаю, зачем поместил в моногра¬фии. Она была бы полней, если бы была неполной, и что ты этого не понял, точно так же огорчило меня. Надо было ограничиться тем, что ты любил и запечатлел деятельно и симпатически (как все Толстовское) и вовсе не касаться остального, чему ты обязан был поддержкой в жизни. Может быть, туг имелось давленье, — можно и надо было теперь в твоем возрасте и положеньи, не считаться с ним, однажды им даже воспользовавшись.

Компоновка книги, которую, как всякий подумает, состав¬лял ты сам, ставит в тупик, потому что нельзя уловить, как смот¬ришь на себя ты сам и в чем себя видишь. Отсутствие такой твер¬дой точки зренья не только не роняло бы тебя, а напротив, даже возвышало, и я знаю, что на деле у тебя этого установленного взгляда нет. Но тогда этому ощущенью противоречит богатство и шикарность изданья, производящего впечатленье уверенности, а не сомнений.

Если бы я хоть на минуту думал, что все эти соображенья хоть сколько-нибудь касаются твоего художественного существа, я бы их не высказал, боясь огорчить тебя. Но обо всем этом можно го¬ворить ровно и почти радостно, потому что разговор сводится к тем детским твоим качествам, которые всегда молодили и все еще молодят тебя.

К их числу надо отнести твою вечную привычку говорить о тво¬ей «политической ошибке», преувеличивать гнет семейных забот, происки завистников и пр. и пр. Если бы даже это говорилось с ос¬нованьем, т. е. отвечало действительности, то, ведь, как мне кажется, наоборот, несчастно складывающиеся обстоятельства, непризнан-ность, гоненья и пр. только еще глаже обтачивают единство таланта и форму дара, в каком-то смысле однородную и целостную уже от рожденья, у тебя же, напротив, непоследовательность вкуса так силь¬на, что ее могли сохранить и выработать только большое счастье в жизни и усыпляющая всякую осторожность личная удача.

Не отвечай мне пространно, мне жаль твоего времени и сил и больно бывает отвечать кратко. В редкости и лаконизме моих пи¬сем не ищи особых «благородно-скрытых» причин: они отпечат¬лелись однажды и теперь перестали действовать. Единственно дей¬ствительная — во все увеличивающейся трудности разговора с кем бы то ни было на какую бы то ни было тему. Оттого же и ничего не делаю, теперь уже более года, а надо взяться.

Телеграмму посылал, потому что видел дурной и страшный сон. Все гораздо живее и шире, и семейные условности руководят мной гораздо меньше, чем это ты приписываешь мне.

Крепко целую тебя и маму. Благодарю за письмо.

Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).

1 Пастернак ездил на четыре дня в Ленинград, где 11, 12 и 13 окт. у него были выступления.

2 Переезды и перемены квартирами проходили достаточно болезнен¬но. Е. М. Стеценко писала в Берлин: «Долгие переговоры в какой