а всем своим фактом, родным тебе. Это был разговор не¬подвижно родных областей, более потрясающий, чем их метафо-ризированное Бирнамское передвиженье7. Ты только одного еще не знаешь, или не сказала. Что ты сама пока еще моложе своей поэтической зрелости. Этот факт единственная причина кажущей¬ся тебе беспредметности полета. Марина, прости, что сегодня я оставляю тебя при почти пустом листе вместо ответа. Обо всем перечисленном мне надо сказать тебе то, что я по себе знаю. Об этом и буду писать в следующем письме, что бы ни заключало твое ближайшее, если будет. И прости, прости меня. И не отвечай, пока я не заслужу, т. е. пока не на что. Кончаю ночью в страшной уста¬лости. Завтра в 6 часов утра в город.

Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922—1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 163).

1 Из стих. Гете «Gefunden» («Нашел»).

2 «Письмо к Рильке» стало поэмой «Новогоднее». Цветаева писала Пастернаку: «Борис, ты не знаешь «С моря», Письма к Рильке, Поэмы Воздуха, — сушайшего, что я когда-либо написала и напишу. Знаю, что нужно собраться с духом и переписать, но переписка — тебе — безвоз-вратнее подписания к печати» (там же. С. 363).

3 Чарльз Линдберг— американский летчик; 21-22 мая 1927 г. он со¬вершил перелет из Нью-Йорка в Париж; впечатления от этого события отразились в «Поэме Воздуха» Цветаевой. Ариэль — дух воздуха в пьесе Шекспира «Буря».

4 Наброски разбора поэмы имеются в черновых тетрадях Цветаевой. 15 июля 1927 она писала: «Борюшка, в последнем письме я писала тебе, что буду писать — и отчасти, чтб буду писать о Шмидте» (там же. С. 357). В письме 24 июня 1927: «Я не твой критик, Борис, я твой биограф, — ду-хописец. Такова будет моя статья о Шмидте, зорче и жестче, чем ждешь. <...> Весь Шмидт, Борис, весь ты — вопрос контекста, соотношения сло¬гов, слов, четверостиший, частей, перевода вовнутрь — где конец?!» (РГАЛИ, ф. 1334, on. 1, ед. хр. 834).

5 Нарым упоминается Цветаевой в письме 24 июня 1927: «Но я не хочу, чтоб Шмидт в твоей жизни был еще раз (Нарым)» (там же). Нарым — мес¬то ссылки и каторги в Томской области.

6 Имеются в виду слова Цветаевой: «Вообще, Борис, разъясни мне и одновременно знай — откуда это свободное уверенное двигание в возду¬хе, которым в жизни не дышал! Ведь — ни одного спиритического сеанса за жизнь (брезгую!), ни одного антропософского заседания, ни шприца кокаина, ничего. Откуда — опыт, точное знание, не-удивление, свойствен¬ность, осведомленность» (Цветаева. Пастернак. Письма 1922—1936. С. 358).

7 Исполнение предсказания о гибели Макбета: движущийся на его замок Бирнамский лес в «Макбете» Шекспира.

368. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

7—8 августа 1927, Мутовки

7/VII/27*

Марина, я страшно стыжусь своего последнего письма: мне хотелось сделать тебе несколько дельных сообщений, несколько наблюдений над самим собой, в ответ на то твое письмо, которое до конца исчерпало твой блокнот с синей каемкой. Между тем, дальше вдохновенных приготовлений и вступлений к этой «сути» дело не пошло. В свое извиненье скажу, что писал его в конце крат¬ковременной полосы, отданной работе, т. е., как это у меня всегда бывает с работой, в последний день недельного или десятиднев¬ного периода, уже с половины обыкновенно пугающего меня на-ступленьем бессонниц, пустой нервности и нестерпимой, по бес¬смысленной мучительности, подверженности настроеньям. Не поправить мне этого и сейчас, в исходе другого, тоже типического срока, — одного из тех, которыми я бессознательно уравновеши¬ваю действие первых и отдаю чтенью, домашним заботам и про¬чим таким вещам, никогда, в своих прямых целях, не удающимся, потому что отдыхать не умею, т. е. для отдыха добровольно пере¬рождаюсь в более или менее далекого мне истукана, от которого жду не дождусь избавиться, лишь установится сон и уходится уча¬щенная маховая инерция рабочего возбужденья. Если бы я был моложе и здоровее, или если бы была сделана уже более заметная доля должного, я бы никогда не жертвовал этими запасами лег¬кой и увеличивающейся стремительности. Я доверял бы им боль¬ше, чем переходам от нулевой точки до их вступных высот, за ко¬торыми начинается бесконечный и только выносливостью серд¬ца ограниченный разбег. Именно этому уровню, а не предвари¬тельным подъемам обязан я всем, что делал когда-то, лет десять назад и раньше. Когда ты говоришь о беспредметности полета, то сверх всего прямого, что заключено в этих словах, я понимаю тебя и так, что ты щадишь себя меньше, что от основных навыков, пря¬мо восходящих к прирожденностям, ты не отступаешь, что, сло¬вом, ты работаешь на несущихся возвышенностях полного душев¬ного разгона, а не на переходах к ним, как я в последние годы. Отчего и зачем это у меня, — разговор очень долгий, главное же — излишний в обращении к тебе: потому что любая из догадок, ка¬кие явятся тебе, будут живо-правдоподобны, а значит и истинны. Вот именно: корни этого душевного маневра целиком в современ¬ной действительности, в непреодолимом ее реализме. Только боль¬шое воображенье, способное живо и разом обнять ее, может ис¬толковать и это полусознательное перемещенье. Но сказав, что это разговор долгий, я как будто и начинаю вступать в него. Прервем эту тему.

Ты пишешь о своем недохождении при первой читке, о кру¬говом молчаньи, воцаряющемся за ней1. Мой опыт в этом отно¬шении страдает если не той же, то очень близкой правильностью. Только самые ранние и сырые вещи, лет 15 назад (т. е. буквально первые и самые начальные) доходили (но и до 1У2-ра только че¬ловек) немедленно. Вскоре же я стал считать двухлетний проме¬жуток между вещью и ее дохожденьем за мгновенье, за недели¬мую единицу, потому что только в редких случаях опаздывали на эти два года, чаще же на три и больше.

Разумеется, ты не только не в счет, но ты и настолько не в счет, что те два-три непостоянных исключенья (сегодня один че¬ловек, завтра другой), которые тоже отступают от этого закона, тоже подчинены тебе, т. е. они и переживаются мною, как част¬ность нашей истории, как ее третьи лица, и сами, в действитель¬ности, тебе подчинены: переписчики твоих поэм, распрощики о тебе, твои верные.

У Б. П., пишешь ты в Чехию, «есть двое-трое друзей поэтов… и т. д.»2. Итак, значит о Б. П. речь, если принимать в расчет эти две буквы, могла бы идти только об Асееве и Маяковском. Сель-винский и Тихонов не хуже и не враждебней. Но ты, ты, напри¬мер, меня приковала. Ты — родной, главное же громадный поэти¬ческий мир. Громадным он сказался раньше, чем оказался, мало-помалу, родным. Потом внутренние истории (мать, музыка, Rilke, Германия, — чтобы что-нибудь сказать) стали поражать сходства¬ми. Раньше же всего были — размеры и крепость (чистота). Так вот. Требуется теперь нечто такое, чтобы оно вошло в мою жизнь, как бы о том не вопияли вакансии. Ни Сельвинский, ни Тихонов, вероятно, этого предъявить не могут. Вероятно. А то бы они места эти заняли, я и сам не заметил бы, как и когда. Я их не собираюсь порочить, как не опорочу и Маяковского с Асеевым дальнейшим о них разговором. М<аяковский> предъявлял нечто равнозначи-тельное. Это я помню и не хочу забывать. Отошло же это в такое незапамятное прошлое, что моя потребность в их дружбе фамиль¬ярна с обоими одинаково. Но и эта фамильярность еще достаточ¬но была бы горяча, и от этого чувства, оглядывающегося на дав¬ность связи, на ту Москву, те годы и тех нас (в особенности с А<сеевым>, от этого чувства было бы одно благо, все еще переве¬шивающее свежий интерес С<ельвинского>, Т<ихонова> и дру¬гих молодых дарований. Но деятельность А<сеева> и М<аяковс-кого>, теперь имеющая значенье лишь поведенья, — так враждеб¬на всему тому, что я люблю, так давно этому враждебна; допуще-нье же их, что их неумеренная преданность мне может примирить меня с этим, с таким расхожденьем, — так противно пониманью истинной жизни и живых перспектив; все это отдает такой жал¬кой удовлетворимостыо, таким рыночным релятивизмом, так где-то не у меня в Москве, а где-то там, в отвлеченной провинции происходит, что наконец я (совсем недавно) с ними порвал доку¬ментально. Я двадцать раз выходил из Лефа, и весною — катего¬рически. Мне рассказали, что и в последнем номерке я значусь на обложке участником. И вот недавно я послал им заявленье в тоне, который им, в их ослепленьи, покажется пределом подлости, не¬благодарности и прочих качеств. «Благоволите поместить… и т. д.»3 Ничего, кроме просьбы сотрудником не считать и эту просьбу о том напечатать.

Я жалею об этой утрате. Зима в Москве, еще и без них, — не знаю, что это будет! Но побочных смыслов (не для посторонних, а для самого чувства), выраставших из этого взаимокасательства, было чересчур много. Простой факт близости (а как бы мне ее хо¬телось сохранить; о, конечно в тысячу раз больше, чем им) прохо¬дил, активно прогонялся ими через цыплячью призму «Лефа», это¬го неописуемого органа с комариными запросами.

8 / VII* Конечно ты уже списалась с Асей и поражена этой сбывшейся несбыточностью не меньше моего4. Ну что ты скажешь! Надо тебе еще знать, как она тут жила! И вдруг, в самое средоточье этой героической, без ропота отбивающейся от самой оскорби¬тельной прозы борьбы за существованье — такой сон, такая поез¬дка! Это так исключительно, что от ее поездки я получил больше удовольствия, чем получил бы, отправься я сам. А ведь как я рвусь!..

И наверное сама путешественница не испытала той радости, что я. — Как и с письмами, так и в остальном у меня с городом связь очень случайна. Известие это привез брат, да и то не сам говорил с ней по телефону, а соседи передали. Она звонила, отправляясь на вокзал!! Ведь вы съедетесь, странно даже спрашивать?5 У меня столько наверно промахов по отношенью к ней, что тот факт, что она меня не известила о поездке заблаговременно, при вероятной суматохе последних сборов, не стоит упоминанья. Ну что б я еще сделал? Что-нибудь может быть передал? Умею ли я вообще это делать? Все равно, ей есть что рассказать и передать, если только избыточная, переливающаяся через край полнопробность встре¬чи с тобой не вытеснит памяти о всех Мерзляковских и Волхон-ках6. Каких несколько у ней будет дней: снова вполне сегодняш¬них, присущих всему сердцу, оглушительно настоящих! — На¬столько не знаю ни адреса ее, ни обстоятельств поездки (кроме гаданий, которые тебе сообщал), что наконец и не уверен, не впу¬стую ли радуюсь: может быть не поняли и переврали. —

Вместе с этой новостью привезли из