с Гарриком Зину только воспитала и духовно обогатила, хотя школы эти, при всей разности наших характеров поразительно близкие. Что они близ-ки, явствует из продолжающейся моей дружбы с Генрихом Густа¬вовичем, как ни тяжка она ему бывает временами. Он человек очень противоречивый, и хотя все улеглось именно к истекшей осени, у него все же бывают состоянья, когда он говорит Зине, что когда-нибудь в приступе такой тоски убьет ее и меня. И все же с нами встречается почти что через день, не только потому, что не может забыть ее, но не может расстаться и со мною. Последнее доходит до трогательных курьезов.
В Москву приехали Гарриковы старики1 и живут с ним. Оба, в особенности отец, питают большую симпатию ко мне, в ответ на мою собственную, разумеется. Доходит до того, что когда они хотят оказать влиянье на сына (он совершенно не занимается, потому что по дарованью должен был бы быть мировым именем, и раз этого не случилось, то ему более или менее все равно), то 85-летний старик пешком является ко мне с соответствующим по¬рученьем (повлиять на Гаррика, если я с его, отцовыми доводами согласен), и тут в разговоре с этим замечательным стариком я об¬наруживаю, как перезабыл немецкий язык и как такой проник¬новенный разговор на нем меня утомляет. Удивительная семья! Отец немец, мать — полька (тетя Шимановского2), оба друг с дру¬гом разговаривают по-французски. Туда, познакомившись как-то у меня, зачастил в последнее время Паветти3. Однажды мы туда зашли с Зиной и застали разговор на четырех языках, потому что П<авел> Д<авыдович> говорил с Гарриком по-польски.
— Обо всем этом я в таком тоне пишу вам, кажется, впервые. Поздравьте меня с этим и позвольте с тем же поздравить вас. Бо¬юсь сглазить, но, по-видимому, все более или менее успокоилось, и я бы хотел, чтобы всегда мне и всем ближайшим кругом было, как сейчас, и лучше не нужно.
Единственное, что меня продолжает озабочивать, так это судьба Женёнка. Хотя и его теперешнего состоянья не сравнить с ужасами прошлого года (он с матерью в уютной квартирке, и я всегда застаю его шаловливым и даже до тоски, чуть-чуть чрезмерно-дурашли¬вым; кроме того, он в восторге от школы, в которую я его не без труда среди года определил). Но меня интересуют не одни настрое¬нья его: он ребенок, и мере имеющихся для него и только наполовину использованных ресурсов не судья. Для него можно было бы сде¬лать гораздо больше, если бы, по простительным странностям са-молюбья, этому не сопротивлялась Женя. Одного ее воспитанья для него будет мало. Исподволь ему надо было бы бывать со мной. Я ча¬сто бываю там, но там, как всегда и прежде, я слишком растворя¬юсь в атмосфере Женина требовательного и принципиального мира, которым Женёк дышит всегда и без того. Бывать со мной значило бы бывать у нас на Волхонке, потому что только тут я вполне я, ес¬тественен и реален. Я понимаю, с какою тяжелой сложностью в лице Зины, как факта, должен будет столкнуться ребенок, но именно с этою-то травмой было однажды благополучно покончено, когда в первую же встречу с ними я взял Жененка к себе, тогда еще на Твер¬ской бульвар, и он видел мальчиков и Зину, и не только рвался к нам (пусть и ко мне, главным образом) на другой день, но даже сам со мной готов был дебатировать вопрос о переезде к нам в положи¬тельном смысле. Однако к посещенью этому, которое мальчик сра¬зу со всем этим клубком освоил и очень благотворно, Женя отнес¬лась резко осуждающе и навсегда такие визиты запретила. С тех пор они не повторялись, и теперь некоторые приобретены!, важные для душевного равновесья Жененка, опять утрачены.
Он не впал в прошлогоднюю грусть, и повторяю, настроенье у него вполне веселое, но повторив в двадцатый раз в его присут¬ствии (техническая неизбежность) свою просьбу к Жене о том, чтобы она пускала его к нам, в гости к мальчикам, я с грустью убе¬дился, что выделяя Зину (ни в чем не повинную, кстати), он смот¬рит или старается на нее смотреть глазами Жени, т. е. как на ма¬мину обидчицу. А это шаг назад по отношенью к осени, и притом шаг пока что для него безболезненный, но который может дать ненужно горькую для его души складку в будущем.
Настоянья мои, чтобы Женя победила свои взгляды и эта пре¬града для мальчика была сломлена (т. е., чтобы он бывал у меня), Женя отстраняет доводами, что это сумасшествие, и ни один здравый че¬ловек меня не поддержит. Она находит вредным в воспитательном отношеньи то, что кажется мне педагогически полезным и нужным.
Когда же я ссылаюсь на Нейгаузовский пример (никого не спрашиваясь старший мальчик Адик (Адриан), возвращаясь из детского сада, затащил воспитательницу к Женичке, и потом еще раз заходил с ней к нему в гости) — отец бывает у детей, дети у отца, дети видят нас обоих, трагедии пережиты взрослыми и на детей не перенесены, — когда я на это ссылаюсь, она отвечает, что это вообще не люди и сумасшедший дом, и что Зина не мать, и надо еще подождать, каковы вырастут дети (они и правда не так изнежены, как Женя) и пр. и пр. Абсолютно несправедливая в суж-деньи о Нейгаузах (какой это притон, явствует из того, как льнут к этому кругу Павел Давыдович или Ольга Александровна4), Женя, может быть, права в том отношеньи, что знает что-нибудь лучшее и деятельно даст это Женёнку. Именно в допущеньи такой воз-можности я не превращаю своей просьбы в требованье, чтобы не срывать Жениных планов. Но, как сказано, лишь это продолжает омрачать меня и заботит.
Если бы у вас явились мысли по этому поводу, и не в пользу Жениной точки зренья, и если бы вы пожелали написать что-ни¬будь по этому поводу Жене, сделайте это в сердечной и наименее для нее обидной форме и так, чтобы это носило характер случай¬ности, не инспирируемой мною. Сделайте так же задушевно, как всегда говорили с ней. Я не знаю, чего она, глупая, боится.
Что же касается до Зины, то ваше сближенье произойдет само собой, потому что она простой, сердечный, ничем не исхищрен-ный человек, и как бы вы ни хотели подойти к ней, это надо сде¬лать благородно, т. е. без всякого напряженья, без фамильярнос¬ти, как и без всякой стилизации, в какую бы то ни было сторону.
Крепко обнимаю вас. Ваш Боря
Вообще говоря, в отношеньи Зины ничего не надо, и только пригодно одно свободное, достойное, натуральное. Задетая пери¬петиями прошлого года за живое, она хотела тогда писать папе, но я ей запретил. Это повредило бы Жене.
У меня нет времени перечитывать написанное. Видите, как я рискую. Мысль, что мои письма, может быть когда-нибудь кому-нибудь понадобятся, и неряшливое мое многословье будет обна¬ружено с позором, кажется мне временами вероятной5.
Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).
1 Г. В. и О. М. Нейгаузы.
2 Кароль Шимановский — польский композитор.
3 П. Д. Эттингер.
4 О. А. Айзенман.
5 Л. О. Пастернак отвечал на эти слова сына: «Да! В одном из тво¬их писем ты беспокоишься (может когда-нибудь мои письма понадо¬бятся!) за неряшливое твое многословие (из-за неперечитывания), но этот твой страх совершенно неоснователен. Я нахожу прекрасными твои мысли, доводы и вообще поражаюсь твоему умению основательно, тол¬ково и логично излагать свои мысли (пусть иногда — парадоксы, — но разобрано логично, серьезно и плавно). Так что страх твой зря» (там же. С. 53).
652. 3. А. НИКИТИНОЙ
3 декабря 1932, Москва
3. XII. 32
Дорогая Зоя Александровна!
Зина и я благодарим Вас за приветы и желаем Вам всего лучшего. В следующий приезд надо будет повидаться основа¬тельней.
Отсылаю договора с задержкою, непонятной и мне самому. Мне хотелось написать Вам большое письмо. Так хочется мне на¬писать Марине Николаевне, Вам и М. Комиссаровой1, последней, сверх желанья, еще и надо. Но всякий раз, как за это берусь, кто-нибудь приходит, или случается еще что-нибудь, и быстро насту¬пает ночь, и так до следующего дня, когда все это повторяется в том же порядке.
У меня к Вам техническая просьба, если не забудете. Вы луч¬ше меня сообразите, кому и как это сказать.
Во «Втором рожд<ении>» совершенно зря, как я это теперь вижу, разбиты «Волны» на ряд отдельных страниц2. При печата-ньи в однотомнике всю эту совокупность надо набрать так, как было в «Красной Нови»3, т. е. попросту говоря, восстановить заг-лавье «Волны» и набирать цельною вещью, отмечая разделы толь¬ко теми знаками (тире или пробелами), которыми обозначаются внутренние, второстепенные деленья.
Кланяйтесь, пожалуйста, Григорию Эммануиловичу4, очень благодарю его за письмо. Кстати, когда я подписывал договор № 534 на однотомник, где общее количество строк исчислено в 9000, я все боялся, что число их меньше и между 8-ю и 9 тысяча¬ми. Дома я подсчитал, и оказалось, что их будет за 9 тысяч и мо¬жет быть до 10-ти.
Еще раз спасибо. Всего, всего лучшего. Ваш Б. Пастернак
Впервые: «Путь», 1995, № 8. — Автограф (РГАЛИ, ф. 2533, on. 1, ед. хр. 321).
1 Марина Николаевна Чуковская, жена Николая Корнеевича. Мария Ивановна Комиссарова — поэт, переводчик, жена поэта Н. Л. Брауна.
2 То есть отрывки «Волн» набраны в корректуре как отдельные сти¬хотворения в цикле.
3 «Красная новь», 1932, № 1.
4 Григорий Эммануилович Сорокин.
653. Л. О. ПАСТЕРНАКУ
27 декабря 1932, Москва
27. XII.32
Дорогой папа, я изнемогаю под бременем моего «авторите¬та», ложного, скверного, мифического: он мне жить не дает. Лишь этим объясняется, что так запаздываю ответом.
Сердечно благодарю тебя за письмо. Жаль, если вырезка из группы пропала. Спрошу у Б<ориса> И<льича>1. Ты спрашива¬ешь, какого разряда Зина, маленьких или изящных женщин или какого-нибудь другого?2 Она моего роста, и я скорее бы назвал ее высокой. Видишь, как неудачна улыбающаяся карточка: игриво¬стью и лукавством она натолкнула тебя на естественные, но не¬правильные догадки. Итак, спасибо за письмо.
Но еще раньше и гораздо больше я должен был поблагодарить тебя за Вестермановский оттиск3. Прежде всего целую и поздрав¬ляю тебя с самым фактом отвода стольких страниц ежемесячника под тебя и твое дело. Репродукции, по-видимому, очень близкие. Не правда ли? Я очень безотчетно, непосредственно, как бывает только при виде самих полотен, воспринял твою новую манеру, твою гармоническую, счастливую красочность и восхищен ею.
Статья же, от которой, по картинам, я ждал многого, не по¬нравилась мне. Она недостаточно суха и дельна, в ней нет той по¬четной строгости, которой ты заслуживаешь; в ней царит какая-то неавторитетная, фамильярная болтливость; написанная о худож¬нике, она говорит об искусстве,
