как об именинах: ее писал дурак, и туг ничего не поделаешь. Тем лестнее, что несмотря на все его юби-лированье, воспроизведенные вещи выше его поздравлений.
Кроме галстуков, за которые, понятно, большое спасибо, Ли¬дия Алексеевна4 передала, что ты до сих пор продолжаешь работать, со все возрастающею бодростью и удачей. Какой ты молодец, и как я тебе завидую! Какая, верно, радость быть при тебе и все это видеть. Вероятно, это служит немалою поддержкой мамочке, а может быть, и Лиде с Жонею, и Феде. Завидую и им. Знаю, знаю все и себе пред¬ставляю, — (читаю, ведь, газеты, стал недавно читать)5.
Только представляешь ли ты себе там, далеко, все наше здеш¬нее? Думаю, что нет. По тону твоему кажется мне, что ты рисуешь себе все несоизмеримо нормальнее. Одухотворенные и неподкуп¬ные газетные корреспонденты, наверное, поддерживают тебя в этом мненьи, и такие гениальные, ответственные, бессмертные и свободные свидетели, как Б<орис> И<льич> или Л<ев> Г<риго¬рьевич>6. Между тем апокалипсис, который ты однажды покинул, только усложнился в своей безысходности.
Я догадываюсь, чем вызваны твои советы мне и Жене отно¬сительно воспитанья Женички: отчасти моими сожаленьями о том, что он у меня не бывает, отчасти же, может быть, неудовлетвори¬тельностью его писем. Наполовину все то, о чем ты напомина¬ешь, ты говоришь всерьез. Т. е., если бы положенье не изменилось (а на этом ни в коем случае не надо настаивать), я бы должен был больше проводить у Женечка времени, чем позволяет мне моя жизнь. А это совершенно невозможно. Может быть, так живут и могут жить наивные советские мещане, вроде Б. И. или Л. Г., ве¬рой своей в рассудок мнимо застрахованные от посмертной от¬ветственности и предчувствия больших катастроф. Ты побольше их расспрашивай. Много они знают, много тебе расскажут.
Я же относительно Женички мечтаю об одном: чтобы он уз¬нал когда-нибудь, и как можно скорее, как я любил и люблю его: и время мне эту возможность подарит. Тут непременно будет ка¬кая-нибудь случайность, которую надо будет подхватить и в ней укрепиться. Насиловать, пока что, тут ничего нельзя. Послав его к вам, несмотря ни на какие ваши кризисы, я хотел облегчить ему жизнь. Я хотел уберечь его от тех страшных возможностей, кото¬рые я относительно себя всегда допускаю, в допустимости кото¬рых себя стараюсь воспитать, если еще не воспитал. Это не уда¬лось. Что же теперь остается мне, кроме пожеланья, чтобы он был при мне, и, прижав его к сердцу, я бы мог сообщить ему жизне¬способность той моей тоски, которая не верит ни в какие страхов¬ки, ни на что не обижается и никого не обвиняет.
Работать я буду, работой я замаливаю богов, влияю на судьбу, работаю над своим бесстрашием. Работа приближает меня к безусловному, к единственной почве в беспочвенной вселенной, работой я утверждаю мальчика в пространстве, склоняю какие-то силы в его пользу.
Ах, ты так-таки не представляешь себе моего существованья. Ты от обрастанья семейственностью предостерегаешь меня и попадаешь мимо, как тонко б я тебя ни понимал (даже в смысле возможности нового ребенка). Это как если бы ты меня от насморка предостере¬гал, как от самой для меня серьезной опасности. Счастливый, счаст¬ливый. Отсюда у тебя и юмор, отсюда отсутствие его у меня. Это, верно, тетя Ася тебе писала, что я без юмора и слишком серьезен.
Но, чтобы вернуться к фактам, Зина ревниво оберегает меня от прикосновений семейственности, она дунуть не дает на меня ничему, что бы могло помешать моему уединенью в комнате, соб-ственно-ножно по-полотерски ею натираемой каждое утро, и она как изменой женщине огорчается моей необходимостью выслу¬шивать сотни людей и читать десятки рукописей, в наше страш¬ное голодное время, когда чужое несчастье лишает тебя всех тво¬их прав и превращает в порабощенного слушателя, пока, ошалев от частой повторяемости этих жертв, ты не убеждаешься, что эта отзывчивость не к добру, и в результате ничего не плодит, кроме твоего собственного бесплодья. И тогда ото всех и всего отказы¬ваешься, до какого-нибудь вопиющего промаха, который тебя пугает.
Но не работал я не из-за этих помех: я сам их допускал пото¬му, что не мог работать. Не мог, при редком благоприятствованьи, при сравнительной обеспеченности, при счастливом взаимопони-маньи с Зиной, при почти бесшумном существованьи двух маль¬чиков, которых мать сумела научить не мешать мне без ущерба для их воли, мягко, без льда и мрака и обоюдной горечи; не мог при сильной тяге к работе, не мог: потому что той условной дей¬ствительности, которую воображают и о которой рассуждают Б. И., нет на свете, и искусство не может заниматься несуществующим, а оно сейчас притворяется, что им занимается. Наконец, должен был подумать и я, что я слеп или неглубок и малоопытен, если уже не критика или Б. И., а Ирина и Шура, и Гаррик, и близкие стали упрекать меня в узости, несовременности, недальномыслии. И по¬лученные тысячи угнетали меня, и страшная снисходительность порядка, и свидетельства признанья, — ах, опять ты неправильно представляешь меня, если думаешь, что я победителем выхожу на сцену, Могилевским или Собиновым7, нет: я Жонею выхожу на сцену к полуторатысячной Гос. Капелле сплошь близких людей — (Распутина это тете Асе напомнило) — и если бы они стали напа¬дать, я бы не защищался. Денег не было тогда, и мне в Ленинград было нужно. А когда со мной расплатились в Ленинграде за Ле¬нинград и Москву, я вдруг узнал, что опасно больна и совершен¬но, совершенно без средств Анна Ахматова, и 500 рублей, кото¬рые должен был привезть (но кое-что сверх этой суммы осталось) не без труда упросил принять ее близких8. Но в указаньях своих ты прав, они остаются истинами и вне рамок чуждого мне артис¬тического карьеризма, и спешу уверить тебя, что я им следую: я предельно, т. е. до непозволительности естественен, что в свою очередь людям слабым и без нравственного воображенья кажется особым актерством. — Так это все подав<ляет...>9
Этим обращеньем к ней10 мне б хотелось расцеловать ее и Лиду и мамочку и всех вас, и на этом кончить. Но так как Шура, наверное, не скоро напишет вам, то вот что о нем. Они верну¬лись из Крыма, Ирина поправившись, Шура же ничего не при¬бавив. Опять кашляет и лежит в постельке Федюшок (почти про¬зрачен и очень худ также и Женёнок: радость его по поводу по-ступленья в школу уже прошла, он одинок там, хотя его встрети¬ли ласково). Еще о Шуре. Они много работают. Он угрюм и скучен, и хотя не постарел, как где-то ты упоминаешь, но худ и несколько нелюдим, потому что даже и он твой сын, а не кого-нибудь еще другого и, следовательно, общая беспросветность, безрадостность и прочее не могут не отпечатлеться на нем, — не носорог же.
А я как, может быть, спросишь ты? А откуда же и взрыв был, так нас перекроивший и расшвырявший? Но в 30-м, летом, когда не стало сил существовать, и я поддался этому увлеченью, я ду¬мал, что никаких 31-го и 32-го года у нас не будет, и мы умрем зимой, а Женечка вы бы тогда, может быть, если бы он с Женею один остался, приняли, и они бы уцелели. Но вот мы все остались жить, и мне с Зиною хорошо, хорошо и в любой тревоге не тре¬вожно, но за Женечка часто сердце сжимается (и сжималось бы, если бы он был даже при мне) — но, по-видимому, все это бред. Ах, несчастная жизнь! Но таким делает меня что-то, без чего не было бы у меня ничего другого, ни глаза, ни слуха. Ты посмотри, что эта дикая война 1914-1918 наделала!! А теперь скоро 1933 — (язык не поворотится с новым годом поздравить) — и столько, столько еще времени будут расхлебывать, что когда-нибудь, в ка¬ком-нибудь 2014 году, пожалуй, убедятся, что война-то, ведь, дей¬ствительно, несмотря на четырехлетний корень, была столетней. Но как ужасно у вас, — знаю, знаю, и сердце кровью обливается: бедные, бедные, ни в чем не повинные немецкие дети, бедный немецкий MittelstancT, честный, благородный, гениальный! Пла¬чу и прощаюсь.
Ваш Боря
Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).
1 Речь идет о переданной с Б. И. Збарским маленькой фотографии 3. Н. Нейгауз, вырезанной из группы, о которой Пастернак писал отцу 24 нояб. 1932.
* среднее сословие (нем.). 642
2 Л. О. Пастернак писал сыну по поводу полученных карточек 3. Н. Нейгауз: «Я представлял ее себе только более крупной женщиной — а по фотографии судя, мне сдается, что она типа не крупных, но изящ¬ных» (там же. Кн. 2. С. 52).
3 Оттиск из худож. журн. «Westermanns Monatshefte» (В. 153,1; S. 915) со статьей Карла Мейснера о Л. О. Пастернаке и цветными репродукция¬ми его работ.
4 Л. А. Бах — историк рабочего движения, дочь академика А. Н. Ба¬ха, виделась с Пастернаками в Берлине и привезла от них подарки.
5 Надвигающаяся угроза фашизма в Германии заставила Пастернака читать газеты.
6 Отталкиваясь от совершающегося в Германии, Пастернак говорит, что благополучие, которое описывают советские репортеры или выезжа¬ющие за границу ответственные работники, как Б. И. Збарский, Л. Г. Ле¬вин или Л. А. Бах, — ложь и в действительности не существует.
7 Разговор о выступлениях в Ленинграде, начатый в письме А. О. Фрейденберг брату, был подхвачен Л. О. Пастернаком, который пи¬сал: «С этим поздравляю, но… я не сторонник таких успехов. Писатель, поэт, как Егова, должен быть невидимым и легендарным, как перед valet de chambre (слугой. — Е. П., М. Р.), так и перед толпою, чернью, ежели она его часто за полтинник может одобрить или освистать… — словом будь очень скуп на показыванье себя и не увлекайся этими материальными выгодами: только художественно литературная работа твоя ценна, значи¬тельна…» (там же. С. 53).
8 О болезни Ахматовой и необходимости помощи ей см. в письме №645.
9 Две страницы отсутствуют, и скорее всего, они были уничтожены. Заключительные слова письма о последствиях мировой войны, определя¬ющих политическую обстановку в Германии и России, своим неожидан¬ным перескоком проливают некоторый свет на содержание пропущенной части письма и позволяют предположить, что она была посвящена собы¬тиям, обусловившим победу Гитлера на выборах.
10 К Жозефине.
654. 3. А. НИКИТИНОЙ
27 декабря 1932, Москва
27. XII. 32
Дорогая Зоя Александровна!
Опять задержался ответом. Сергей Дмитриевич1, если был, мог порассказать о причинах, среди которых болезнь 3<инаи-ды> Н<иколаевны> (она уже выздоровела и шлет Вам привет и сердечное спасибо за добрую память) — была лишь каплей в море. Звонки и письма, и посещенья, просьбы и порученья,
