Жить и ездить с бригадою можно, но думать и чувствовать труд¬но. Не удивляйся поэтому, если почти не найдешь меня в пись¬ме. Я и простился с тобою не так, как если бы уезжал один, и когда на днях об этом вспомнил, то чуть не заплакал от обиды и жалости. Крепко обнимаю тебя, до скорого свиданья. Поцелуй, пожалуйста, Гаррика и детей.

Весь твой Б.

Впервые: Письма Пастернака к жене. — Автограф (РГАЛИ, ф. 379, оп. 2, ед. хр. 60).

1 Письмо написано на бланках с маркой «Изд-ва писателей в Ленин¬граде», редактором которого был Н. С. Тихонов.

2 Т. Г. Яшвили.

3 Н. А. Табидзе.

4 В письме JSfe 680 Пастернак просил выслать очередные деньги жене в Москву.

685. Ю. С. ГОЛЬЦЕВОЙ

21-23 ноября 1933, Тифлис

Милая Юлия Сергеевна!

Все мы разделяем Викторово беспокойство1 о Вашем здоро¬вье, а он целыми днями так полон этих забот, что прямо жалко смотреть. Ему удалось уверить меня, что если я познакомлю Вас с двумя-тремя вещицами друга моего Паоло Яшвили, то это Вас развлечет. Но еще больше развлеченья принесут Вам те блиста¬тельные предложения, которые только что тут сделали В<икто-ру> Викторовичу>, которых я был свидетелем, и о которых он Вам напишет. Поправляйтесь и не скучайте.

Ваш Б. П.

А вот Яшвили2.

Другое стихотворенье я Вам напишу как-нибудь в другой раз: я растянул себе мышцу большого пальца на правой руке, и хотя это пустяки, но писать больно и неудобно.

Всего лучшего, будьте здоровы.

Впервые. — Автограф (РГАЛИ, ф. 2530, оп. 3, ед. хр. 273). Написано на бланке: «Изд-во писателей в Ленинграде». Площадь Островского, д. 4. Телефон 9-55». Датируется по содержанию.

1 Юлия Сергеевна Гольцева — жена литературного критика Виктора Викторовича Гольцева, с которым Пастернак и Тихонов жили в одном но¬мере гостиницы «Ориант».

2 Переписано стих. Яшвили «Утро» («Рассвет пришел как мысли до-пущенье…»), оно было опубликовано в газ. «Известия», 6 марта 1934 г.

686. 3. Н. ПАСТЕРНАК

23 ноября 1933, Тифлис

23. XI. 33

Дорогая Киса, помнишь ли ты еще меня? Туг холодно и сыро, кругом Тифлиса на возвышенности (не выше Коджор) вчера выпал снег, в Орианте не топят, и так как ванны зависят от отопленья, то нельзя принять ванны, а в баню страшно пойти, можно простудить¬ся, выйдя в легком на такой холод. Я хотел выехать завтра, потому что оставаться дольше решительно незачем, но билеты должен до¬стать Павленко1, а он меня не отпускает раньше 26-го. Я не только сильно стосковался по тебе, но у меня есть еще и местные причины чувствовать себя неважно: параллельно с нарастающим моим убеж¬деньем в общем превосходстве Паоло и Тициана я встречаюсь с фактом их насильственного исключенья из списков авторов, реко¬мендованных к распространены© и обеспеченных официальной поддержкой. Я бы тут преуспел, если бы от них отказался. Тем жи¬вее будет моя верность им. Целую тебя без конца и счета.

Твой Б.

Телеграмму в Л<енингра>д послал, озабочен результатами2.

Впервые: Письма Пастернака к жене. — Автограф (РГАЛИ, ф. 379, оп. 2, ед. хр. 60).

1 П. А. Павленко был руководителем бригады.

2 Телеграмму Г. Э. Сорокину насчет денег.

687. 3. Н. ПАСТЕРНАК

25 ноября 1933, Тифлис

25. XI. 33

Радость моя, чудная Киса, я дико по тебе соскучился и сей¬час чуть не плачу: я должен был ехать завтра и уже купил себе би¬лет, как вдруг все это переделали. Пришел Мицишвили и уверил

меня, что если бы я остался еще неделю, то не уезжал бы с таким пустым карманом, как сейчас1. Я не буду входить в подробности, потому что все это расскажу тебе дома, но доводы его были на¬столько вески, что я позволил ему взять билет у меня из кармана и переложить в свой собственный. Итак, я тут еще останусь до 29-го, если верить Мицишвили, то это будет для меня с какою-то мате¬риальной пользой. Но ведь я мысленно уже был с тобою или по крайней мере к тебе ехал, и вот можешь себе представить, как мне теперь грустно и больно. Зато я, может быть, все-таки достану пла¬ток тебе, без которого уехал бы завтра, за недостатком времени и денег. Но если бы ты только знала, на какое страшное безделье уходит у нас день. Так как почти каждую ночь, одну за другой, мы ложимся не раньше 4-х, то встаем соответственно поздно. И в та¬ком же духе проходит остаток дня до вечера, с его неизбежным пьянством. Ты меня, верно, не узнаешь, так я похудел от этого неистового режима. Дорогой мой котик, киса, кисанька, я пишу с бешеной нежностью к тебе и в совершенно невозможной, до слез доходящей печали по поводу уступленного билета. Но зато у тебя, может быть, будет платок и у нас будут деньги. Мне тем тяжелее оставаться еще 3 дня, что для этого промедленья никаких причин кроме приведенных нет,— все видено и перевидено, все мы друг другу здорово надоели и будем помирать эти дни со скуки. Креп¬ко и с болью за то, что это лишь слова письма, целую тебя и боюсь вообразить полностью, что значит целовать тебя, чтобы не сойти с ума от печали.

Твой Б.

Впервые: Письма Пастернака к жене. — Автограф (РГАЛИ, ф. 379, оп. 2, ед. хр. 60).

1 Поэт Николо Мицишвили был гл. редактором Закгиза, где готовился сборник переводов Пастернака, и деньги, которые он обещал ему выпла¬тить, были издательским авансом.

688. Т. ТАБИДЗЕ

6 декабря 1933, Москва

6. XI. 33*

Дорогие друзья мои, Нина Александровна и Тициан! Я не знаю, как называется возвышенность, по которой уходят поезда из Тифлиса. Ее видно было из нашего окна в Орианте, я часто смот-

* Авторская ошибка датировки. 694 рел на нее, следя за медленно плывшим дымом, то скрывавшимся за каменными выступами, то снова появлявшимся. Те же мани¬пуляции, что и этот дым, стал производить я, когда Вы и Корнее-вы1 остались за поворотом, и Николай с Гольцевым могли, если захотели бы, вычислить по часам из окна гостиницы, как медлен¬но было мое прощанье с чудным городом, сколько явлений его из-за скал я счел последними и уже окончательными, после чего он вновь показывался, как бы оглядываясь уже из невозможности и сверх ожиданья, и как трудно было мне за всем этим удержаться от слез. Счастливые, счастливые! Как охотно я поменялся бы с вами судьбой, если бы только не любил вас.

Несловоохотливым пассажиром ехал я среди соседей по ва¬гону; слишком большое богатство увозил я с собою в душе, но не с кем было им делиться: все это были люди, не знающие Вас, не бывшие той ночью у Леонидзе, не защищавшие Ладо от нападок Шаншиашвили, не искавшие Казбека в сумеречно-туманной па¬нораме с террасы Э. А. Бедиа2, — несчастные невежды, без цели и призванья в жизни, раз их не было за теми столами, явившиеся на свет Божий за час до отхода поезда специально для заполненья билетной брони.

Вы легко представите себе, дорогие мои, сколько раз я имел время и случай вновь и вновь пережить все перечувствованное и виденное. Времени для этого было тем больше, что опоздали мы в Москву более, чем на сутки, — на 30 часов. Сперва под Баку нас на 9 часов задержала снеговая буря, потом мы целую ночь просто¬яли под Махач-Калой, остановленные происшедшим на следую¬щем перегоне крушеньем. А потом с нами стали обращаться как с выпавшими из графика по заслугам: семафоры, как подкошен¬ные, опускались перед нами на полустанках и в полях. И, конеч¬но, ясно было мне, что из расписанья выпал я, а не поезд, потому что всеми мыслями моими я был не в дороге, а в днях, среди Вас проведенных.

И так как я наговорил уже Вам столько глупостей, что их ко¬личество переходит в качество и как бы превращается в право про¬должать и дальше в таком же духе, то сознаюсь Вам, что по приез¬де домой меня ждало возобновленье всего пережитого с Зиной с самого начала, во всем былом драматизме, но на этот раз только вдвоем, под мирным, никем не оспариваемым кровом, так что временами брало сомненье, уместна ли эта глупая буря нового оз¬накомлены!, раз она так давно признана и стала такой очевиднос¬тью.

А вот на совсем другую тему, из области чистой глупости, об¬разцы «идиотизма как такового».

На основании каких-то телеграмм в английской и скандинав¬ской печати отец радуется в письме моей поездке и… поздравляет меня (!). Прочел он, видите ли, что возглавлял (!!) я экспедицию писателей, потом в том же поезде проехавшую в Крым(!!!) и папе очень понравилась моя речь (!!!!), произнесенная в Тифлисе (!!!!!).

Дорогие мои, стоит ли жить после этого и работать, когда каж¬дый из нас, не подавая к тому никакого повода, оказывается вдруг жертвой неведомой спекуляции, нереальной не только в отноше¬ньи нас, но и с точки зренья ее собственных видов, и даже не раз¬бирающей, где ей сесть и снести свое яйцо кукушки! Наудачу и совершенно случайно (так, очевидно, засевают поля с аэропла¬нов) избираются объекты для ажиотажа, и человек, который же¬лал бы честно прожить в горячих границах своей напряженной ограниченности, попадает в биржевую сказку. В моем случае это тем тошнее, что ведь и вес действительно сделанного мною напо¬ловину отягощен фальшивою легендой: не разлагается ли поло¬вина моей наличности на такие «речи в Тифлисе» и «Крымские поездки»?

Ах, Тициан, как хотел бы я знать, но во всей действительнос¬ти, кто я и что я, чтобы прийти на судебный процесс со своей судь¬бой во всеоружьи вещественных доказательств! У Зины есть ответ на этот вопрос, она со всей заинтересованностью большого друга полагает, что я бездельник, и ставит под сомненье нашу дальней¬шую совместность, если, наконец, я снова не примусь за работу.

Но не совсем права она, потому что черта привязчивости, которую я за собой знаю как единственную определенность, так велика во мне, что заменяет мне дело и кажется профессией.

Привязываться к местам и некоторым часам дня, к деревьям, к людям, к историям душ, в пересказе которых я не нуждаюсь, так фигурно-геральдичны самые о них умолчанья, так готов я бываю пересказать их за них самих, — привязываться как-то не по-муж¬ски и по-дурацки, вот единственное, что я без всякой радости для кого бы то ни было знаю и умею.

Среди поклонов, которыми я Вас нагружу сейчас, будет один, — Вы знаете, — которого я не смогу оформить, до того пе¬режитой он и настоящий. Существо его в том, что я кланяюсь по¬эту Леонидзе и его поэзии тем же одним низким поклоном, что и его жене, и его судьбе, и дому3. И я могу