заставить себя быть еще точнее: я кланяюсь искре детскости, пробегающей сквозь его руки и рукописи и его душу и нисходящей на его детей. И я говорю не о том ложном, рафаэлизированном и переслащенном представле-ньи детства, которого на свете нет, если не считать конфетных коробок, но о простоте и вздорности и незащищенности ребенка, о его электропроводности. О способности детства выстроить мир на игрушке и погибнуть, переходя улицу. О зрелище ребенка в гуще большой, далеко тем временем вперед зашедшей жизни, с кото¬рой он справляется по-детски просто, вздорно, расторопно и не¬защищенно. Но этот поклон так тяжеловесен, что лучше его не передавать.
У Зайцева узнал, что Б<орису> Н<иколаевичу> стало немно¬го хуже4, и он в постели, но состоянье его здоровья не вызывает опасений. Вышло продолженье «Рубежа», второй том его воспо¬минаний5. Я его скоро увижу, приветы же Ваши передал через Зай¬цева.
Поцелуйте, пожалуйста, Ниту6, будьте здоровы и поскорее приезжайте. С нетерпеньем жду Тихонова и Павленку, чтобы уз¬нать, что было дальше. В их рассказах опять все увижу и снова буду с Вами. Как с юга привозят загар, так привез я на себе минут¬ный отсвет всего бывшего и отсверкавшего, он должен был бы потухнуть и забыться, но по выражению Яшвили, стал дружбою художника с любимым цветом и не уходит. Тициан, целую Вас.
Работаете ли Вы, Тициан? До получения подстрочников от Вас и Л<еонидзе> не прикоснусь к имеющимся подстрочникам других — скучно.
Ваш Б. Я.
Впервые: Тициан Табидзе. Статьи, очерки, переписка. — Автограф (ГМГЛ, № 20896).
1 Борис Иванович Корнеев — директор издательства «Заккнига» и его жена Серафима Васильевна. В дарственной надписи на книге «Второе рож¬дение» Пастернак выразил С. В. Корнеевой свои сожаления, что не успел выбраться к ним в гости: «Десять дней сряду я все мечтаю попасть к Вам, уславливаюсь с Борисом Ивановичем, и никак не могу попасть, это про¬сто фатально. Тем счастливее буду я познакомиться с Вами в следующий приезд, когда, может быть, нагрузка будет меньше. Привет Вам от всего сердца, будьте здоровы» (Г. Бебутов. Отражения. Тбилиси, 1973. С. 67).
2 Э. А. Бедия — партийный деятель.
3 Впечатления от встреч с Г. Леонидзе и его женой в ноябре 1933 г. отразились в стих. «Как-то в сумерки Тифлиса…», первонач. носившем посвящение Георгию Леонидзе (1936).
4 Б.Н. — Андрей Белый заболел в июле 1933 г. в Коктебеле, в начале декабря был помещен в больницу, где скончался 8 янв. 1934 г. П. Н. Зай¬цев — его ближайший друг и секретарь.
5 В ноябре 1933 г. вышли в свет воспоминания А. Белого «Начало века» (М.-Л., ГИХЛ). Первый том «На рубеже двух столетий» был издан в 1930 г. (М.-Л., «ЗиФ»).
6 Дочь Тициана Табидзе — Танит.
689. Л. О. ПАСТЕРНАКУ
8 декабря 1933, Москва
8. XI. 33* Дорогой папа, отвечаю тебе и через тебя маме, Жоне и Лиде, от которых имел отдельные письма. Поздравляю Лидочку со смелым и неожиданным дебютом, Жоню и Федю благодарю за новое доказательство их бесценной заботливости (еще не полу¬ченное, но названное в твоем письме), маму за трогательное об¬ращение к Зине. Зина хочет ответить ей, но не знаю, приведет ли в исполненье свое желанье; хотя она и обратилась в последнее вре¬мя к помощи Прасковьи Петровны (бывшей Паши), которая те¬перь работает у нас, но оба мальчика у ней в кори, а остаток досуга я отнимаю у ней своей болтовней и глупостями.
Я оттого так нехорошо и безобразно скомкал поздравленья и выраженья благодарностей в одной фразе в начале письма, что кое в чем ты и мама находитесь в заблужденьи, и я хотел бы его поско¬рее рассеять.
Вероятно, каждый человек как мотив или мелодия, чаще все¬го подвергающийся искаженыо на протяженье своей жизни, де-тонируемый леностью или забывчивостью, обрываемый обстоя¬тельствами, и лишь в редких случаях вдруг опять себя слышишь и обретаешь. По-видимому, я мотив для насвистыванья, до пустоты мажорный, потому что существо мое — сквозь все случившееся и что еще случится, — в счастьи, в факте счастья, в бессодержатель¬ности счастья, беспричинного и часто противопричинного. Все это я опять по-новому испытал в Грузии, чудесной стране, с кото¬рой я связан литературными традициями прошлого века и лич¬ной дружбой с двумя-тремя людьми нынешнего. Дорогой туда я сознавал не только свой собственный возраст, но и года моего то¬варища по купе, а потом и по номеру в гостинице (Ник. Тихоно¬ва). Уезжал же я оттуда без этого сознанья, после бездонных вин¬ных ванн, которые принимал там ежесуточно две недели сряду. Знаете ли вы, что такое литр? Это две бутылки обыкновенного размера. Ну так вот на одном обеде под Кутаисом (или, по геогра-
* Авторская ошибка датировки. 698 фическому расположенью над ним), 30-ю человеками в теченье 10—12 часов было выпито сто десять литров красного вина. Оно замечательное, от него можно потерять память, но никогда не тош¬нит, и, при таких порциях приходится только часто бегать pour 1е petit. Это было в конце ноября, уезжал я из Москвы еще снежной, а в саду на горе над Рионом, где устроена была и за ночь разобрана названная винная электростанция — доцветали последние розы. Это было в сердце древней Колхиды, на развалинах древней горы Эа, цели экспедиции аргонавтов, в месте, куда археология поме¬щает резиденцию Медеи1, близ Рионской электрической станции (на этот раз уже всерьез), только что воздвигнутой. Это я расска¬зываю об одном вечере, а таких было 14, в разных местах, и вы получите о них понятье, если я скажу, что для этих разъездов луч¬шие друзья мои Паоло Яшвили и Тициан Табидзе добыли отдель¬ный вагон с проводником, который отцеплял и прицеплял его в пути по усмотренью Паоло, усложняя эти маневры только тем, что пересыпал ночные станции и оставлял нас в пути не там, где надо, так что просто чудо, что мы не потерпели крушенья и на нас не налетели дальние поезда. Не надо прибавлять, что это был (пара¬фразируя одно заглавье Rimbaud) — wagon ivre и утром на воз¬вратном пути в Тифлис мне стало так весело, что захотелось по¬швырять все с себя в окошко и заменить новым, и только созна¬нье того, что в Тифлисе ничего не достать, заставило ограничить¬ся одною шапкой, после чего я купил себе новую. Таковы были и все мои остальные подвиги, если умолчать о том, что в составе делегации я был единственным бессловесным членом, не только не произносившим нигде никаких речей, но не принявшим учас¬тья ни в одном из собраний и деловых заседаний, когда они соби¬рались официально.
И ты поймешь, как рассмешили и сконфузили меня твои по-здравленья и громом поразил факт появленья всего этого в анг¬лийской, как ты говоришь, печати2. Неужели ты не мистифици¬руешь меня и, действительно, что-то где-то прочел? Нет, правда, ты надо мной не смеешься? Но тогда ведь это еще хуже, чем ты думаешь, и только вывезенная из Грузии беззаботность поможет скользнуть мимо этого позорного недоразуменья и его забыть.
Ты, наверное, не понимаешь, как это ужасно. Если бы я изоб¬рел какой-нибудь хлородонт, который везде рекламировали, или
* пьяный вагон, по аналогии со стих. Артюра Рембо «Пья¬ный корабль» (#.)• торговал презервативами или чулками, я еще понимаю: моя пози¬ция была бы рыцарски-возвышенна и благородна по сравненью с моей нынешней. Я понял бы далее, если бы выдумки плодились о Горьком или Гладкове, Федине или Пильняке, или даже об Эрен-бурге. Тут есть о чем выдумывать, люди эти что-то сделали, и что бы ни сделали, — ажиотажу есть к чему прицепиться. Но я уже и в основаньи миф и ажиотаж (вне моей воли и помимо участия); я выдуман доброжелателями для дальнейших выдумок обо мне. Я да¬лек от переоцениванья твоего сообщенья, я понимаю крохотность этой мифической заметки, это чеховская известность человека, сшибленного извозчиком и попавшего в дневник происшествий. Но все же, почему Х-ом или У-греком для таких фантазий стал го¬диться я, а не кто-нибудь другой из ничего не делающих и мало чего сказавших, ведь таких людей не мало? Итак, вот первое оп-роверженье. Второе — не совсем мне понравилось (чтобы быть искренним) и еще в скобках (с Зиной я своим впечатленьем не делился) мамина оговорка насчет того, что не знает она, пользо¬валась ли также и Зина, как она, мама, публичным успехом (это не собственные мамины выраженья, заменяю своими для кратко¬сти, но мысль та же), что дескать, мамина трагедия хотя и круп¬нее, но она Зину все же понимает, и да будет ей мамин пример, во всей его несоизмеримости, поддержкой и успокоеньем. Товари¬щи-родители, узнаю этот тон, я его никогда не приветствовал. Это — решительная мелочь, но задевала она меня и раньше, с Женей и Женичкой, т. е. всякий раз, как мне хотелось, чтобы кров¬но близкие мне люди узнавали вас, больших и замечательных лю-дей, в настоящем вашем свете, а не с теми комментариями, кото¬рыми вы рекомендуете себя их вниманью и подражанью. Потому что настолько же, насколько крупны вы в своем существе, без слов самоочевидном для каждого, настолько бывает иногда мелка ваша философия о себе и о жизни3.
Отсюда и частое непониманье, которому, может быть, я сам подаю повод. Я не помню, что писал Лидочке, но вряд ли я мог жа¬ловаться на трудности моей или Зининой жизни, я, может быть, просто описывал их, не только без вздохов, но и не ставя себе в зас¬лугу их преодоленье, потому что преодолеваю их не я, а сами они как-то преодолеваются. Зина же без всякого трагизма и напыщен¬ности относится к действительности, временами ее обессиливаю¬щей, потому что, во-первых, она человек очень легкой и молодой души, во-вторых же, потому, что она с 14 лет пережила так много всякого, не в воображеньи, а на деле, сотой доли чего иной хватило
бы на всю жизнь для воспоминаний и цитированья, что она, ско¬рей бы я сказал, — живет, чем относится как-нибудь к жизни, тра¬гически или не трагически. Это свойственно ей в высочайшей сте¬пени, но отсутствие этой тяжеловесности отличает даже и Женю, и даже Женек маленький знает жизнь лучше и глубже, чем в свое вре¬мя мы у вас. Was ist der langen Rede kurzer Sinn? * Мне бывает непри¬ятно, когда для каких-то движений души или мыслей ваших, само¬ценных по существу, вы избираете абсолютно непригодную и со стороны взятую форму мещанских поучений, неизбежно ложную и всегда ханжескую. Форма эта произвольна и ничего общего с вами не имеет, и тем легче мне сказать, что она иногда повергает меня в
