закрытые неведомо куда заводят. Я начал тебе два пись-ма и они разрастаются в трактаты. Их не будет, потому что это та мера многословья, которая равносильна взаимному мучительству. Пиши и ты мне открытки, чтобы не было неравенства. Кругом все больны и мне месяц-другой придется страшно гнать работу, что¬бы оправдать себя и моих многочисленных своих. Но потом может быть станет немного легче и я буду тебе больше писать. Главное, что мы снова в совместном разговоре, мне просто не верится! На похоронах Б<елого> было меньше народу, чем того ждали П<иль-няк> и я. Мы были в пох<оронной> комиссии и я все это пережи¬вал с кровной деловитостью старух в семьях, где покойник (кто был, кого не было, сколько было цветов и пр. и пр.). В заметке моего только-две три деловых вставки и то не в моих выражень¬ях1. И мне и П<ильняку> не до содержанья было: надо было за¬дать тон всей последующей музыке, т. е. судьбе вдовы, произведе¬ний, самих даже похорон и пр. Подбор имен был не только не мой, но мне наперекор. Пруст у меня в родном мне ряду между Тол¬стым и Рильке2. Белый в ярком, но мне далеком. Будь здорова.
Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 73).
1 Речь идет о некрологе, подписанном Б. А. Пильняком, Б. Л. Пас¬тернаком и Г. А. Санниковым, где говорилось: «Творчество Андрея Бело¬го—не только гениальный вклад как в русскую, так и в мировую литера¬туру, оно — создатель громадной литературной школы» («Известия», 9 янв. 1934). Эти слова вызвали резкую критику со стороны Союза писателей, отразившуюся в «Литературной газете» (16 янв. 1934): «Реакционным ут¬верждением было бы зачислять Белого в классики мировой литературы, так как такое утверждение не соответствует истинному положению ве-щей — Белый слишком индивидуалистичен и манерен в своем творчестве, чтобы создать особую школу».
2 Имеется в виду следующая фраза из некролога: «Перекликаясь с Марселем Прустом в мастерстве воссоздания мира первоначальных ощу¬щений, А. Белый делал это полнее и совершеннее» («Известия», 9 янв. 1934). См. т. V наст, собр.: «Памяти А. Белого».
696. П. М. ФОЛЯНУ
14 февраля 1934, Москва
14. П. 1934 Дорогой тов. Фолян!
Был очень рад Вашему письму, и если меня немного и пугают Ваши ожидания и кажутся несколько преждевременными, то Вы нисколько в этом не виноваты, потому что Вам, наверное, ничего не известно.
В наше время одни известия о смерти воспринимаются как относительные перемены в жизни умершего, да и то при некото¬ром снисхождении к покойнику, все же остальное плывет мимо ушей, даже и дружеских.
Дело в том, что я в свое время писал Николо Мицишвили и, кажется, Г. В. Бебутову о сюрпризах, ожидавших меня дома по возвращении из Тифлиса1, но по-видимому это осталось тайною адресатов. Дети переболели корью, скарлатиной и ветряной ос¬пой, мальчиков разделяли, определяли в больницу, в квартире де¬лали дезинфекцию и пр. и пр. Когда в начале января наступил вре¬менный перерыв, я взялся за несколько подстрочников сразу, впрочем собственно тогда только и доставленных Гольцевым.
Когда умер Андрей Белый, мне нельзя было отказаться от непосредственного участия в организации похорон, улажении пер¬вых дел и пр., да это и соответствовало моим ощущеньям. В конце января оргкомитету дали телеграмму о выезде бригады грузинс¬ких писателей, опять эти ожидания, к сожалению ложные (они не приехали), меня близко коснулись; в те же дни продольным сече-ньем, способом открытой сапы стали подрывать для Московско¬го метро двухэтажный дом, в котором я живу. Сначала я лишился сна от восхищения работою молодежи, дни и ночи производив¬шей чудеса последовательного превращения знакомого двора во что-то среднее между немецким Эссеном и греческим Тартаром, вскоре же чудеса эти обернулись для меня другой стороною, ког¬да черный ход забили, обвалили лестницу на чердак, и мой конец квартиры стал хозяйственным трактом для остальных соседей, находящихся, конечно, в худшем положении, нежели я, потому что в чаяньи обвала я могу требовать для себя квартиры с некото¬рой надеждой ее когда-нибудь получить, с их же стороны такие попытки обогатили бы только народный фольклор, являясь бес¬корыстнейшими образцами устного творчества, ни к чему прак¬тически не ведущими. За этими хлопотами о квартире, отнюдь не безысходными, но и на строчку не подвигающими Важа Пшавелу, приехали, к большой моей радости, семьи Табидзе и Мицишвили (Т<ициан> Т<абидзе> болен гриппом и только завтра встанет с постели). Наконец, на днях заболела жена, как нам кажется (врач еще не определил), воспалением легких.
Все это я выписал нарочно для того, чтобы после всего этого Вам сказать, что если в отличье от только сидящих и болеющих кто и работает в республиках рассудку вопреки, наперекор сти¬хии, так это: 1) рабочие метро, 2) я и 3) Гаприндашвили2.
Все его подстрочники замечательные и кроме того он и сам еще замечательный поэт. К моему прискорбию у меня нет времени на¬писать ему лично. Также хотел бы я написать Б. И. Корнееву.
Но эти письма меня далеко заведут, я вынужден писать ком¬бинированные письма, где вместе о деле и о жизни, и иногда пишу их в надежде, что второю своей частью они не останутся достоя¬нием одних получателей, а пойдут и дальше волною поклонов и передач, по сделанным в них указаниям. Но правда, все так заня¬ты, что нельзя быть в претензии на Мицишвили, у него и самого голова кругом от тысячи разноречивых миссий, на него легших. То, что отделывалось, посылалось ему, но при его недосуге руко¬писи попадают в положение порнографических открыток, кото¬рых никому не показывают. Так я перевел две вещи Чиковани и Абашидзе3 и если бы «На Рубеже» хотели ими воспользоваться, то можно бы, но я не знаю, известно ли это Б<орису> И<вановичу> и Г<арегину> В<ладимировичу>4.
Мне очень бы хотелось в ответ на Ваше нетерпенье сказать Вам, что я за Важу еще не садился, но к крайнему сожалению я себе это удовольствие испортил тем фактом, что сверх несколь¬ких вещей Надирадзе, Гришашвили, Гаприндашвили и Мициш-вилевского «Сталина» (не считая вышеназванных Чиковани и Абашидзе) я еще перевел 200—300 строк Змеееда5.
Однако не делайте из этого опрометчивых выводов. Это нисколько не значит, что этих строк завтра будет 350, а послезавт¬ра 400. Так может быть пошло бы дело, если бы Вы прислали мне на дом наряд Тифлисской милиции, которая перерезала бы теле-фонные провода, несла караул у дверей моей комнаты, ходила бы детям за молоком и пр. и пр. Вам хотелось бы Важу пригнать к съезду6, издатели же современных антологий, обуреваемые тем же похвальным желанием, рекомендуют мне временно отложить Важу Пшавелу во имя того же съезда и ради современников. Но ни Вы, ни они не хотите учесть того, что с не меньшим рвением готовят¬ся к съезду самые всевозможные стороны жизни, и всех больше — микробы и бактерии, положившие именно до съезда, а никак не после, извести меня и угробить моих близких.
Я работаю над всем сразу, не гуляю, не читаю книг, два меся¬ца не видел своего сына, живущего в 20 минутах езды от меня — что большего могу я сделать для Вас и Гудиашвили, которому я от души кланяюсь и согласию которого иллюстрировать книгу7, ра¬дуюсь как первой радости на протяжении этих 9 страниц. Больше ничего не скажу. Крепко жму Вашу руку. Гаприндашвили же — молодец, и мне так нравится, что я прямо опасаюсь, не провел ли он эти 2У2 месяца так же пестро и бурно, как я.
Не откажите передать мой сердечный привет всем общим дру¬зьям. Будьте здоровы.
Искренне уважающий Вас Б. Пастернак
Сделайте милость, доведите хоть часть рассказанного до све¬дения тех нескольких, которых я люблю, дружбою которых доро¬жу живейше и от невозможности написать которым, очень стра¬даю.
Впервые: «Литературная Грузия», 1966, № 1. — Местонахождение автографа неизвестно.
Паруйр Меликсетович Фолян — директор Закгиза, с которым был подписан договор на книгу «Поэты Грузии в переводах Б. Пастернака и Н. Тихонова» (1935).
1 См. письмо № 692.
2 Пастернак переводил поэму Важа Пшавела «Змееед» по подстроч¬никам, которые делал поэт В. Гаприндашвилщ кроме того в 1934 г. Пастер¬нак перевел несколько стихотворений Гаприндашвили.
3 Имеются в виду переводы «Баллады спасения» И. Абашидзе и «Уш-гульского комсомола» С. Чиковани.
4 Б. И. Корнеев и Г. В. Бебутов были сотрудниками газ. «На рубеже Востока», где печатались переводы Пастернака. Сохранилось письмо Кор-нееву по поводу публикаций в газете: «Дорогой Борис Иванович! Свин¬ство, что ни разу я не написал Вам, сколько ни собирался. Да и сейчас обращаюсь с деловой просьбой, отчего и ограничиваюсь открыткой. Если мне причитается какая-нибудь мелочь с «Рубежа Востока», и она еще не переведена по тому адресу, который я дал т. Фоляну, то она очень бы при¬годилась мне тут, в доме отдыха. <...>£. Пастернак. Не напечатаете ли Вы в «На Р<убеже> В<остока>» Чиковани «Мингрельские вечера» в моем переводе?» («Дом под чинарами», Тбилиси, «Мерани», 1970. С. 232).
5 Поэма Важа Пшавелы «Змееед» была издана в 1934 г. (Тифлис, Закгиз).
6 Речь идет о съезде писателей, который происходил в 1934 г.
7 Оформление сб. Пастернака «Грузинские лирики» в Москве (1935) было сделано Ладо Гудиашвили.
697. РОДИТЕЛЯМ
27 февраля 1934, Москва
27. П. 34
Дорогие мои! Сегодня день вашей свадьбы. Как бы мне хоте¬лось быть с вами в этот день1. И опять, который уже год мы — врозь. Поздравляю вас. Будьте здоровы и живите долго-долго.
И судьбе угодно, чтобы именно в этот день прилетел в Моск¬ву на аэроплане освобожденный Дм<итров>2. Как часто за после¬дние годы останавливала меня в иных движеньях мысль о вас. Жертвовали на австрийских рабочих, я пожертвовал 500 р. и по¬думал: смею ли, не отзовется ли это как-нибудь косвенно на вас3.
Здесь незаслуженно носятся со мной. Это совершенно как в дет¬стве, когда в доме, созданном тобой и твоими заслугами, столбами свежего воздуха ходило веянье всего крупного и значащего, когда я перевидал, как простых завсегдатаев, столько больших людей, когда я мог пользоваться как чем-то саморазумеющимся, близостью Скря¬бина и пр. и пр.: когда все это, отпущенное судьбою тебе, я глотал даром, как одну из полагающихся мне частностей моей детской.
У меня нет ни одной заслуги революционной, ни одной — общественной, при всем преклоненьи перед иными сторонами нашей действительности мне хотелось бы спокойно и незаметно писать хорошие вещи. Но тот же широкий стиль детства прони-кает и мою нынешнюю жизнь, на этот раз уже ничем не объясни¬мый, потому что уже не в такой степени, как прежде, объяснимый тобою. Та же короткость со всем совершающимся на свете, с луч¬шими мыслями, именно сейчас всеми додумываемыми и,
