поче¬му-то, имеющими быть додуманными при моем участии, та же интимность с крупным, не завоеванная, валящаяся в рот, даровая и пассивная4. Как-то повелось тут в последнее время, что когда хотят обставить что-нибудь по-настоящему, тут должен быть так¬же и я, или мой отказ, или чем-нибудь оправданное отсутствие.
И когда мне позвонили о прилете этого человека и о том, не захочу ли я завтра в печати отдельно приветствовать его рядом с Горьким, Вс. Ивановым и несколькими другими, каюсь, я не мог не поддаться тому давно накопленному восхищенью, с которым я следил за его судьбой. Я продиктовал это по телефону, и только со-вершенно неуместным подумалось мне обращаться от своего толь¬ко лица к такому моральному богатырю, мне — нравственной пеш¬ке. И я это адресовал от себя и друзей своих. Я завтра пожалею об этой торопливости и с другой стороны: это сделано слишком ко¬ротко и плохо. Кажется так: «Здравствуйте. В придачу к слышанно¬му со всех концов света примите выраженья восхищенья, моего и моих друзей. Год прошел под ежедневным отблеском вашего муже¬ства. Спасибо за пример, за образец того, источником каких чудес может быть чувство долга. Вы пожизненно обязали нас, украсив нам часть наших воспоминаний». И затем подпись моя и трех грузинс¬ких поэтов5. Успокойте меня насчет того, что это ничего, что это вам не неприятно. Не бойтесь того, что я раскачусь как-нибудь и дальше, что я забудусь. Я всегда связан вами и чту и люблю эту свя¬занность, но тут я не мог, так велика была сила аффекта.
У нас все более или менее здоровы, т. е. и у нас и у Шуры все, болевшие гриппом, постепенно повылезали из него. Только Зина, прямо с постели принявшаяся за невозможнейшую уборку, как никак трети всей бывшей Волхонской квартиры, с обметаньем пыли с потолков, мытьем полов и окон и пр. и пр., опять чувству¬ет себя очень плохо. Я уговариваю ее походить к докторам и наде¬юсь, все обойдется.
В истекшем году я при подаче сведений о заработке (с целью обложенья) указал доход в 29 ООО р., целиком до копейки израсхо¬дованный в теченье года. Может быть, если бы и была возмож¬ность делать сбереженья, я бы их не делал из полной к этому не¬способности, но такой возможности и нет, и только мне радост¬но, что при скромной сравнительно жизни (за исключеньем хо¬рошего питанья), я легко сравнительно справляюсь с довольно большим диапазоном забот, на мне лежащих.
Мне часто делают сейчас предложенья (из издательских сфер или вдруг от партийного руководства в Грузии, или еще откуда-нибудь, но при нашей централизованности все это исходит от одной высшей инициативы государства) совершенно перестро¬ить мою жизнь, облегчить ее, удвоить или даже утроить зарабо-ток, обеспечить одиночество где-нибудь на реке в ущелье, осво¬бодить от договорной зависимости, перепечатывать одно и тоже столько раз, сколько я захочу и пр. и пр.6, и на все это я неизмен¬но отвечаю, что прикидываться бедняком было бы с моей сторо¬ны ханжеством, что по сравненью с общим заработком не толь¬ко рабочих, но и благополучнейшего слоя интеллигенции мне приходится зарабатывать непозволительно и безнравственно много. Но что этого, пусть и не легко дающегося заработка и до¬статочно. Что я слишком люблю жизнь и искусство, во всей ре¬альной их прозе, и мне стало бы скучно и пусто без них по ту сторону, которая открывается за золотою границей приобрете-нья патефонов, американских шкапов, редких библиотек и пр. и пр. И отказываюсь. Правда, это делается немного и на ваш счет, и особенно на счет Зины, своими руками перелицовывающей даже и мои вещи (пальто, например), уже не говоря о ее собствен¬ных и детских, но, разумеется, стоит кое-чего и мне. И так, по-моему, все это и надо, иначе с любой из этих сторон это было бы бессовестно.
Правда и то, что в этом воздержаньи от соблазна нет ни кап¬ли самопожертвованья, потому что когда я прошу тысячу, а мне предлагают пять и я от четырех отказываюсь, я уступаю меньшую долю: главное, чем я живу, т. е. та неведомая и незаслуженная сим¬патия, которая все время пока что неведомо откуда на нас истека¬ет, остается при мне.
Но я записался, пора спать. Крепко-крепко обнимаю вас и еще раз поздравляю. Спасибо за открытку. Всем поклон. Утешьте насчет беспокоящего.
Целую Федю, Жоню, Лиду, Аленушку и Чарли.
Уже я получаю просьбы об автографе из… Аргентины, со вло-женьем моей карточки с испанской подписью: El poeta. Дописываю на остатке французского ответа.
Boris Pasternak
Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).
1 «Знаменательное утро пережили мы <...>, когда в день 45-летия на¬шего наши ангелочки (Аленушка и Чарли. — Е. Я., М. Р.), разодетые в чу¬десные карнавальные костюмы сказочных принца и принцессы — с цве¬точками в руках постучали к нам утром и в стишках поздравили нас», — писал Л. О. Пастернак 15 марта 1934; там же. С. 92.
2 Георгий Димитров — деятель болгарского и международного рабочего движения, обвиненный вместе с Благим Поповым и Василем Таневым в под¬жоге берлинского Рейхстага в 1933 г., после профессионально проведенной им защиты, поддержанной выступлениями мировой печати, был оправдан и вместе с другими участниками Лейпцигского процесса приехал в Москву.
3 По аналогии с советским опытом Пастернак опасался, что его учас¬тие в антифашистских выступлениях, в частности подпись под статьей в помощь австрийским участникам восстания 12-15 февр. 1934 г. («Литера¬турная газета», 22 февр. 1934), может поставить под удар родственные се¬мьи в Германии и им повредить.
4 Имеется в виду знакомство с Н. И. Бухариным, который привлек Пастернака к участию в газ. «Известия», гл. редактором которой он был тогда назначен.
5 Точный текст письма, опубликованного в «Литературной газете» (28 февр. 1934) за подписью Пастернака, Паоло Яшвили, Тициана Табид¬зе и Николо Мицишвили.
6 Подобные предложения могли исходить также от Бухарина, кото¬рый считал, что Пастернак возьмет на себя роль «первого поэта», отража¬ющего величие эпохи. Но подобная перспектива его отталкивала, и он ясно чувствовал смертельную опасность этой ловушки. См. об этом в письме Цветаевой 2 нояб. 1934: «Мне бы надо куда-нибудь на год, на два скрыть¬ся, а то тут ни жить, ни работать не дают. У нас как-то по-детски или по-американски ко всему относятся. Вдруг какое-то неумеренное, вздорное, разгоряченное вниманье. Теперь только мне открылось, что я ничего не сделал, и нечего показать. Ты одна бы только поняла меня» (Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. С. 553-554).
698. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ
16 марта 1934, Москва
Дорогая Марина! Я совсем не согласен с твоим предложень¬ем не считаться письмами, и если до сих пор не поблагодарил тебя за письмо, то только оттого, что все надеялся в закрытом передать тебе: 1) свое восхищенье Муром (какой наполеонид1, что за пре¬лесть мальчик, спасибо!) 2) свой ужас перед трудностями вашей жизни. И в закрытом я, к твоему негодованью, может быть, робко бы предположил, что ты слишком горяча и наверное несправед¬лива. Но, нимало в этом не служа примером общей здешней жиз¬ни, лично у меня этот год сложился очень трудно. Я писал тебе о болезнях и пр. Последние недели сильно продвинулась вперед работа по сооруженью метрополитена как раз под нашим домом. Двухэтажный флигель стал маленькой частностью очень сложной конструкции, обнявшей его снизу, с боков и отчасти даже сверху. Меня удивляет, что эта развалина, всегда вздрагивавшая от про¬бега трамвайных вагонов, еще не расселась и не рухнула. Очевид¬но надо переезжать, но пока некуда. Обещают помочь в союзе пис<ателей> и вообще мне жаловаться нечего, но вот чем занят тот плацдарм, с которого я должен был бы расположить свое пись¬мо тебе. Благодарю тебя без счета за все твои мысли и за рассказ о себе. На днях опять в открытке скажу, в цепи каких уравнений находится мое задолженное письмо к тебе. Будь здорова. Твой Б.
Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922—1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 173). Датируется по почтовому штемпелю на открытке.
1 Наполеонидом Пастернак называл Мура в письме № 347 в ответ на восхищение Цветаевой сходством своего сына с Наполеоном.
699. Е. В. ПАСТЕРНАК
И июня 1934, Москва
11. VI. 34 Дорогая Женя!
Вначале я мечтал в десятых числах попасть к вам. Но это ни¬как не выходит. К 3<ининому> воспаленью прибавился грипп, в доме делается неведомо что, Пр<асковья> Петровна со всем спра¬виться не в силах, круглые сутки грохот, пыль и грязь1, а ко всему и у меня без температуры сильно болит горло, вероятно это лег¬кий грипп, который я переношу на ногах. Вы не беспокойтесь, лично для ваших опасений никаких оснований нет, т. е. я здоров и со всеми трудностями слажу; — я хочу сказать, что хотя трудно¬стей этих много, все они идут по далекой тебе линии и чужой. Объяснила ли тебе, Женюра, Лена2, что теперь стали выдавать новый сухой паек (кажется 30 яиц, 2 кило сыра и 2 кило масла, — может быть, ошибаюсь), который ты сможешь получать полнос¬тью в месяцы нашего отъезда? Хотя мне очень бы хотелось к вам приехать, возможно, что первым свиданьем с тобой будет встреча с тобою в Москве числа 15—16-го, как ты, кажется собиралась. Не сердись на меня. Я тебе еще кое-что расскажу, что меня тут задер¬жало3, в придачу к горлу. Крепко расцелуй Женечка. Загорает ли он? Правда ли все так хорошо (кроме твоей ноги)4, как мне пере¬давала Лена? В ладу ли вы с хозяевами? Как здоровье Елизаветы Михайловны. Сегодня тут первые проблески жары, которые меня должны были бы пугать как городского жителя, и радуют при мыс¬ли о вас. Поцелуй, пожалуйста, Елизавету Михайловну и Женич-ку. Привет Лене.
Твой Б.
Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф.
1 Грохот, пыль и грязь объяснялись работами по проведению метро открытой сапой, которые велись прямо под домом, под окнами. Газеты восхищались героическим трудом комсомольцев, но нечеловеческие ус¬ловия работы губили жизнь и здоровье не только самих рабочих, но лиша¬ли возможности открывать выходящие на улицу окна, пыль проникала сквозь все щели, болело горло, закладывало грудь. Этим объяснялись за¬болевания всего дома.
2 Прислуга Е. В. Пастернак — Елена Петровна Кузьмина, которая регулярно ездила в Москву за продуктами и возила их в Марьино под Зве¬нигородом.
3 Имеется в виду телефонный звонок Сталина, о котором Пастернак не решался писать, но собирался рассказать при встрече. Сталин позво¬нил Пастернаку, узнав из письма Бухарина о его беспокойстве по поводу ареста Мандельштама. Эта открытка позволяет считать, что разговор со Сталиным предшествовал официальному пересмотру дела Мандельшта¬ма и мог иметь на
