готовит себе и всем участвующим каждый, пытаясь эти трудности… разрешить4.

Разорвите, пожалуйста, эту страничку и о ней забудьте. Ни¬чего не пишу о себе, обо всем этом при устной беседе.

Задушевный привет Софье Гитмановне и поцелуй дочке. Зи¬наида Николаевна просит присоединить и ее поклоны.

Пишите, пожалуйста. Ваш Б. Пастернак

Г. Одоев, Моск. Обл., бывш. Тульской губ.

Впервые: «Вопросы литературы», 1969, № 9 (с купюрами). — Собр. соч. Т. 5. — Автограф (собр. В. С. Спасской).

1 Выступление заведующего Отделом культуры и пропаганды лени¬низма ЦК ВКП(б) А. И. Стецкого было 30 августа, а 31-го на заключи¬тельном заседании выступал Горький.

2 Речь идет о первых писательских толках по поводу телефонного звонка Сталина, которые приписывали этому событию особое отношение к Пастернаку, установившееся на съезде. О желании Пастернака «скрыть» этот факт из боязни «искусственной легкости» его распространения см. письмо N° 700.

3 В Нащокинском пер. был построен писательский дом, в котором получил квартиру Мандельштам. А. А. Жаров — комсомольский поэт.

4 Воспоминания о пережитом в 1931-1932 гг. расставании с первой семьей.

2 октября 1934, Москва

2. X. 34

Дорогой Гаррегин Владимирович!

Вчера приехал из Одоева и у сына нашел Ваше письмо ко мне и Змеееда1. Чудно это все и очень меня радует. Какой хороший художник! Вагнеризм Важа Пшавелы (дракон, Зигфрид, птичка и пр.) еще усилился после того, что змея пошла лейтмотивом ко всем главам. Прекрасная графика и сколько вкуса!! Вообще очень все хорошо, только шпоны местами подгуляли: то редкая печать, нор¬мальная, то вдруг строка на строке, — Вы заметили? Но очень удач¬ное изданье, молодец Фолян. Бегло просмотрел сегодня утром (вчера вечером только получил) и не нашел ни одной досадной опечатки, а очень боялся. Редкая по аккуратности корректура, спасибо.

С принципом расположенья матерьяла в «Грузинских поэтах» совершенно согласен2. Надо еще кроме того перетасовать после¬довательность моих и Тихоновских переводов, когда у нас один автор. Или проще: либо чтобы он все время шел вперед меня, либо когда как, — но чтобы ни в коем случае я не предшествовал ему в виде правила, хотя бы и с точки зрения алфавита. Это глупо и было бы мне неприятно. Я без ума от его переводов, слышанных на ве¬чере. Я не предполагал, что такой класс вообразим и возможен.

Спасибо за деньги. Сколько же в общем Вы перевели мне за лето, вместе с этим последним переводом? Ввиду того, что адрес был дан сторонний (банк жилстроительства)3, я же, кроме того, жил в глуши и никаких известий от жилкооператива не имел, то я абсолютно ничего об этом не знаю, и Вы этому не удивляйтесь. Но узнайте в бухгалтерии, когда, куда и по скольку они мне пере¬водили (с «Рубежно-Восточными»), и меня из этого неведенья выведите с их помощью. Следующий гонорар, если действитель¬но есть еще остаток, пусть переведут по постоянному моему адре¬су: Москва 19 Волхонка 14 кв. 9.

Сюда же и авторские экземпляры «Змеееда», которых жду с не¬терпением. Если эта просьба исполнима, то пусть присоединят к ним еще 23 экземпляров, вычтя их цену из гонорара. Очень, очень за все Вам благодарен. Пишите, пожалуйста. Недостающие стихи прилагаю. Крепко жму Вашу руку. Всем друзьям сердечный привет.

Ваш Б. Я.

Впервые. — Автограф (РГАЛИ, ф. 3100, on. 1, ед. хр. 150).

1 Важа Пшавела. «Змееед». Тифлис, Закгиз, 1934.

2 Сб.: Поэты Грузии в переводах Б. Л. Пастернака и Н. С. Тихонова. Тифлис, Закгиз, 1935.

3 См. об этом в письме № 703: «Поступленья из Грузии <...> я переад¬ресовал в Жилстроительство в Лаврушинском, под будущую квартиру».

711. РОДИТЕЛЯМ

2 октября 1934, Москва

2. X. 34

Дорогие мои пала и мама!

Вчера приехали в Москву, и я узнал, что с середины сентября тут дожидается меня твоя открытка. А я-то беспокоился в Одоеве! Что мне только в голову ни приходило! Ну слава Богу: до сих пор, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить, мы с жизнью все-таки так распреде¬лили роли, что я каждую минуту готов к наихудшему и прав за со¬бою ни к чему другому не знаю, она же ведет меня сплошным ря¬дом радостных неожиданностей.

О вас — дальше (меня очень напугали мамины жалобы на ча¬стые головокруженья в письме Женёнку). Что же касается меня, то, повторяю, жаловаться не на что, и даже напротив, — неожи¬данно все хорошо.

Мы ехали очень трудно, как это всегда бывало в России по захолустьям, в стороне от прямых и главных магистралей.

Ведь, лето стояло чудное. В Тульской губернии (!), не в Кры¬му где-нибудь, я до конца сентября в реке купался.

А тут неожиданно пошли по утрам заморозки и целодневные дожди развели дороги. Позавчера в 8 часов утра мы напялили на себя каждый по сорок одежек, двойные пиджаки, польта, сверх них огромноворотые и долгорукавые армяки (у меня с собой ни¬чего теплого, даже пальто не было) и около 5-ти часов ехали на лошадях, потом до 8 часов вечера в поезде, с которого в Сухини-чах должны были пересесть на ускоренный, идущий в Москву по Брянской ж. д. Ну и разумеется, наш опоздал на 20 минут, и мы с площадки видели, как уходит поезд, в котором нам по телеграмме в Брянск забронировали три мягких (соответствующих бывшему 2-му классу) места. И началась ночь на глухой станции, с прохо¬дящими ночными поездами и невозможностью попасть на них, с начальником станции, мягко что-то обещающим и бессильным эти обещанья исполнить, с подушками и одеялами, приносимы¬ми ему стрелочником в кабинет и страхом того, чтб же будет с то¬бой теперь, когда он ляжет спать и его неудобно будет будить, если и при нем ничего не выходит! Социалистический Чехов и только, очень хорошо тебе, папа, вероятно, памятный по годам, когда ты визитную карточку Маркова (кажется) на Курской дороге в такие же кабинеты носил (тебя, наверное, удивит, что я такие вещи по¬мню, я меньше Женички был). Ночь с детьми и вещами, вещами, в этот переезд, наконец, сведенными у нас до трех мест, в предви-деньи таких осложнений, но вновь с трех штук распухшими до девяти, и преогромными, благодаря попутчице с девочкой (заве¬довавшей хозяйством в Одоевском доме). Клеванья носом, убор¬ка буфета перед рассветом, чувство уваженья к людям, заставляю¬щее просить вежливо и растерянно, наравне со всеми, и сознанье, что при твоих связях и с твоими возможностями другой был бы давно в Москве, и, наконец, неожиданный взрыв под давленьем Зины: посещенье линейного стрелкового поста станции (ты дога¬дываешься, чему это соответствует в прошлом), угрозы телеграм¬мы в Наркомвнудел, если мы сейчас же не уедем, подходящий в это время поезд с восьмиминутной сутолокой сундуков и мешков, и чудо нашего отъезда при расползшихся в разные стороны: мне, носильщиках и дамах, ищущих друг друга и потерявших связь. Потому что ответ им не известен, проводники их отказываются сажать, а я получаю плацкарты и перебегаю пути перед самым сви¬стком к отходу. И все-таки, все-таки все это прекрасно.

Но конечно, не этой дорожной ночью хотел я вас порадовать, а легкостью приезда, т. е. радостностью того, когда после разлуки и неизвестности находишь все в лучшем виде, чем сам посмел бы желать.

Вчера вечером, только пообедав, я отправился на Тверской бульвар, откуда накануне Женек справлялся по телефону, не при¬ехал ли я, сообщив, что у них будет купальный день, т. е. истопят ванну, и чтобы я пришел помыться с дороги. Когда я пришел, то на дворе перед квартирой Женек колол березовые (пополам рас¬пиленные) дрова для ванны. Он не знал о том, что я приехал, и не сразу разглядел меня в темноте двора, которого населенность уст¬раняла для него удивительность неясной фигуры, остановившей¬ся невдалеке. Так что было у меня время наглядеться на его колку. И неплохо колол, молодец! Когда колун в суковатой плашке за¬щемлялся, он по всем правилам его переворачивал и обушком по камню колотил. Ну и обрадовался же он, когда меня узнал!

Мамы не было дома, она на родительское совещанье в его школу ушла. Мы чудно с ним провели три часа. У них опять пре¬жняя домработница, что еще на Волхонке после заграницы у них служила, а потом ушла; пожилая, полная, спокойная, — Елена Петровна, она летом к ним вернулась. Ну вот, Женек и Лена меня чаем угощали, ванну растапливали и пр. и пр. Много и очень хо¬рошо он мне о лете рассказывал, небезуспешно, оказывается, рыб¬ной ловлей занимался. Однажды даже большого голавля с песка¬рем поймал, и жарили. На будущий год собирается покупать вер¬шу. Побелили у них, и теперь еще светлее у них и уютней. Женя на рожденье подарила ему (кроме книг и пр.) застекленный свой ри¬сунок с меня (ты его не знаешь) в фас, очень хороший, лучшее, кроме твоих работ, что с меня делали. Кстати, очень удачно я вы¬ходил в Одоеве у провинциального фотографа (бывшего учителя), который чуть ли не из самодельного аппарата снимал, дощатого и ободранного, как шарманка. Или это у него какой-то футляр при¬ставной? Но только он с ним по деревням ходил, как с ученым попугаем. Так вот, эта фотография (в середине сентября) и Женин портрет — единственные, что я стоящего с себя знаю, никогда не выхожу, и страшно уродливые вещи распространяют.

Про вас мне рассказывал, про ваш подарок — горячее вам всем спасибо. И письмо показал, читали, горевали насчет бабушки и Лидка. Страшно он мне в этот раз понравился и порадовал меня. Одно не хорошо — всякие пределы потерявшее его обожанье, ко¬торым он меня окружает. Т. е. то, что это чрезмерно. Но это хоро¬шая, мужская, радующаяся любовь. Без надрыва.

Лена (домработница) рассказала, что каждый вечер, ложась спать, он с портретом моим (маминой работы) на стене прощает¬ся, как со мной, крича через всю комнату «Спокойной ночи, па¬почка». Все подробности о съезде писателей знает, по газетам сле¬дил (как и Зина в Одоеве) и вырезал, вместе с Елизаветой Михай¬ловной. И вдруг совсем меня сразил словами: «Ах ты мой Мин-дия, Миндия мой!» Дело в том, что это имя героя одной хевсурской (высокогорная область Грузии) поэмы, которую я зимой перево¬дил и никому не показывал1. Оказалось, что в Тифлисе она на днях вышла из печати, и не зная, где меня искать, пробный экземпляр прислали по их адресу совсем недавно. Можете себе представить, как я был поражен, пока он мне не разъяснил всего. Было это, когда уже он лег в кроватку. Я не мог ее найти по его указаньям (то, говорит, на столе в соседней комнате, то там же на буфете), и вот он выскочил из постели, и мечась