есть возвращение в свою комнату, «к себе» после трехмесячного отсутствия.
2 Цитата из «Волн» (1931): «Перегородок тонкоребрость / Пройду насквозь, пройду как свет».
3 Имеется в виду стилистическая окраска образа маленького челове¬ка в романах Достоевского, идущая от «Повестей Белкина» Пушкина (Сам¬сона Вырина из «Станционного смотрителя») или Евгения из «Медного всадника».
4 Ср. в письме № 678 о «ночном разговоре девяностых годов», кото¬рый «стал жизнью» и теперь кажется «безумьем». «Но ничего аристокра¬тичнее и свободнее свет не видал, чем эта голая и хамская и пока еще про¬клинаемая и стонов достойная наша действительность».
5 Письмо №712.
6 В 1940 г. Цветаева сделала перевод двух поэм Важа Пшавелы «Ране¬ный барс» и «Этери».
7 Цветаева переехала из Кламара в Ванв, под Кламаром. «…Узнал вдруг от Аси, что у вас новый адрес. Ася обещала его найти, но видимо далеко куда-то заложила. Сегодня Ел. Як. (Эфрон. — Е. #., М. Р.), которой я за этим позвонил, обещала прислать его в письме», — писал Пастернак 2 нояб. 1934 (там же. С. 553).
7 ноября 1934, Москва
7. XI. 34
Жоничка, у меня неделю залеживается письмо, которое я на¬писал в ответ на твое вам обеим, тебе и Лиде. Мне больно обра¬щаться к одной тебе из Лидочкиной комнаты (пользованье ее ад¬ресом к этому приводит). С другой стороны неестественно обсуж-дать сообща твои недосказанности (хотя из нас двоих только Лида до конца знает, о чем в них речь, а не я).
Я его не посылаю, того письма, а пишу новое, потому что в нем было много лишнего.
Прежде всего. Смотрите легче и проще на ваши предположе¬ны!. Они не нуждаются в долгом обдумыванье, их надо спокойно привести в исполненье. Вы обе должны побывать у нас.
Ведь это не сопряжено ни с каким риском, и для этого ничего не требуется. К примеру, Лиде, как ни приятно будет ее видеть в гостях у себя нам, Шуре, или кому бы то ни было еще, — Лиде, говорю я всегда есть бессрочный и готовый кров и стол у Жени, которая уже одной этой возможности радуется, как безумная. Лида списывается издали о работе, а этого не надо делать, это она сде¬лает тут, не торопясь, — Жениных средств на нее хватит в той сте¬пени, что ни Лиде, ни Жене это не будет заметно. Отчего же не сделать приятного людям? Что может Лиду в этом направленьи остановить?
То же самое и о тебе, Жоня. Отчего тебе не прокатиться сюда весной, скажем, как туристке? Я тебя на майский парад сведу, в Ленинград и на Кавказ съездим. И опять, я это сам подыму, на это от тебя не потребуется своих средств. Потом вернешься. Я не знаю, какие у вас трудности, но возьми, например, визу в Японию или Китай, и у нас, транзитом, заболей, если мы даже и географичес¬ки вас дискредитируем1.
Недавно я получил от наших письмо, где родители приходят к мысли, и с горечью примиряются с ней, что нам больше никог¬да не свидеться. В особенности нам с ними.
Я сам стал приходить к этой мысли, и даже, может быть, им об этом писал. Но в последнее время у меня совсем другие настро¬енья. Если они будут беречь себя и Бог даст останутся здоровы, я уверен, что скоро повидаю их.
Если бы я всецело принадлежал себе, т. е. был бы совершен¬но частным человеком, я даже и сейчас бы отправился куда-ни¬будь в Швейцарию к Роллану и туда бы попробовал вызвать их. Или бы я транзитом через них отправился во Францию.
Но в моем положеньи съездить так куда-нибудь значит уже что-то сказать этим, или же обязаться что-нибудь сказать об этом непосредственно по возвращеньи. Вот почему я не могу собрать¬ся прямо к вам. Меня лично ничего бы от этого не удержало, по¬тому что никакого риска и никаких неприятностей не заключало. Но косвенно вы связали бы меня необходимостью молчать о сво¬ей поездке, задачею, в моей судьбе, непосильной и неестествен¬ной2.
Если я справлюсь с помехами, т. е. со всякими радостными неожиданностями, еженедельно волнующими меня отовсюду, и в тишине напишу, что задумал, я в будущем году, если буду жив, обя¬зательно соберусь за границу.
О твоих писаниях. Разумеется, мне дорого узнать, что ты пи¬шешь3. О чем тут распространяться. Посылай, когда перепишешь. О приложимости и применимости опять не поверю, чтобы ты сама не понимала: 1) Что не видевши, трудно судить. 2) Что об этом вообще трудно издали сговариваться или списываться. 3) Что в этом отношении моя одноименность и родство будут вредить тебе (папа тебе объяснит) и что из всех людей на свете мне будет труд¬нее, сложнее, больнее и неудобнее ратовать или страдать за тебя или вообще как бы то ни было переживать тебя в этом факте. Ты прости, что я об этом пишу без глубины и грубо: об этой области я по-другому не могу. Я убежден, что сделанное тобою все сплошь и в смысле вкуса и души и всего прочего — настоящее искусство. И вот, если этому суждено когда-нибудь проклятье объективнос¬ти, покинувшей чистые пределы отдельной жизни и ее круга, то это случится своим путем, который трудно предвидеть, и по кото¬рому пойдешь ты сама, конфузясь и рискуя.
Милый папа, он все время смешивает свою интимность и мою: это разные вещи. Он мне пишет о ваших стихах и шутливо спра¬шивает, не возьмусь ли издать я. Он это говорит в шутку, но так как он в глубине души допускает, что нешуточные вещи на свете могут иметь шуточное начало, то это можно понимать и всерьез. Я боюсь, что тебе это все неприятно. Я же это говорю так, что ни¬как это неприятным быть не может, и, значит, только не умею этого сказать. И опять это не тема для письма: тут надо бы мне многое сказать о себе, но об этом пришлось бы томы писать.
Всего же меньше тема для переписки твои недосказанности4. Однажды ночью я переулками возвращался к себе и вдруг стал думать о твоих детях так, как никогда до тех пор не думал. Я вдруг ошугил, что они — как мы были у наших когда-то: т. е. я сравнил их с нашим детством. Ближе и кровнее нельзя. Я так никогда ни Феди Шуриного, ни Женечка не воспринимал.
Замечательно, что эти мысли (связывающие и предельно не¬безразличные) явились у меня за размышленьями о том, что тебе обязательно надо было бы к нам приехать.
Я это вспомнил, когда читал твое письмо. Меня все в нем взволновало. Зачем мне скрывать от тебя, что если бы ты приеха¬ла, возможно было бы всякое, возможно было бы и то, что я бы куда-нибудь поехал с тобой и дорогой бы в тебя влюбился. Тебе смешно и глупо это читать, а я чтб хочу сказать: что когда я читал твое письмо, я так его читал, что моя вера в тебя освобождала все твои недосказанности, предположенья и планы от каких-то сдер-жек, привязывающих их к месту, и они приходили в движенье и приносили последствия. Я все за тебя пережил, не зная чтб соб¬ственно переживать (ты свои сообщенья оставляешь в состоянии расплывчатого психологизма) — так велика у меня способность пережить с тобой самые сильные вещи, — и все это с моей мыс¬лью о детях твоих ни в какое противоречье не пришло.
И опять, как говорить об этом в письме. Что нужнее всего на свете? Деятельная доброта. А куда угнаться в тонкости и жаре доб¬роте правого за добротою виноватого, что-то видевшего и где-то побывавшего, и своими силами без чужой помощи с чем-то спра¬вившегося. Что добрее его опыта и утомленья.
Если бы я сказал, что я это пишу, и у меня Федя перед глаза¬ми, это было бы глупо в том только смысле, что сказанного было бы слишком мало. Вся жизнь у меня перед глазами и, значит, все твое, личное в ней.
Ах и это не тема для письма. Надо свидеться и поговорить. Приезжайте же обе, и поскорее.
Боря
Жоня, если будешь писать мне, пиши смелее, без недомол¬вок. О фактах. И посылай свое, очень прошу тебя.
Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Hoover Institution Archives, Stanford).
1 Речь идет о возможной поездке сестер в Россию, но советская виза могла повлечь за собой серьезные неприятности в нацистской Германии.
2 Написанный в официальном духе отчет о виденном в Германии мог отразиться на уязвимом положении родителей.
3 Речь идет о стихах Жозефины, которые позже были собраны в ее книгу «Координаты» (Берлин, <1938>).
4 Недосказанности касались сильного увлечения, которое пережива¬ла тогда Жозефина. И хотя Пастернак не знает фактических обстоятельств, но его мысли о ее детях и муже от этого приобретают непосредственную яркость.
715. Ж. Л. ПАСТЕРНАК
27 ноября — 12 декабря 1934, Москва
27. XI. 34
Дорогая Жоня! Прости, что написал тебе тогда такое пустое и спокойное письмо. Но мы столького туг навидались, и, в частности, мне так много приходится узнавать про всякие несчастия и неудачи, столько всего разбирать и по таким поводам хлопотать и вступаться, что некоторое огрубенье, меня не избежавшее, — простительно.
Неожиданно от Жени узнал, что часть написанного тобой есть у Стеллы, и попросил у нее сейчас и прочел. Помнишь ли ты, чтб ей посылала?
Это: «Так медленно», «Я песен слагать не умею», «Ты ждешь?», Ночная фиалка, Воздух, 1934, осень, Цинерарии.
Для меня все это было поразительно. Я ждал большего бес¬порядка, душевной незрелости, недообобщенной и никого не ка¬сающейся прозы, беспомощности вкуса. За редкими исключень¬ями очевидной победы, искусство без мастерства всегда смущает: становится неловко за человека, который потянулся к области, призванной давать больше, чем составляет сам человек, и вместо того дает на языке этой области какую-то часть себя, малую и нео¬бязательную.
Такой тени ты на себя не бросила. Наоборот. Я в совершен¬ном удивленьи от этой стороны дела. Уверенность прикоснове¬нья к теме, естественность спокойно исчерпывающего ее оборо¬та, движенье в том промежутке между напряженностью и прозрач¬ностью, в каком только и можно сказать то, что хотел, так, как этого хотелось — все это я у тебя встретил в степени, редкой даже у сложившихся художников. Если частью своей искусство всегда свидетельствует об авторе, то с его свидетельством о тебе тебя мож¬но поздравить. Облик очень серьезной, очень благородной жизни встает за сказанным; как хорошо я тебя ни знаю, как ни думал, что знаю, такою я тебя еще не знал.
Ты должна обязательно съездить к нам. Там, где ты рассчиты¬ваешь на приложимость сделанного, начинаются ненужные ил¬люзии. Это и иллюзии,
