жизнь и на нее ложишься. Или. Ты виделась или списа¬лась с Асей, она рассказала тебе про меня прошлою весной, и, за¬быв, что все это происходило до твоей просьбы, ты возмущена тем, что я твоей просьбы не послушался и что Ася знает, чтб ты состав¬ляешь для меня и т. д. Чем бы ты ни была задета, бесконечно ли большой оплошностью или бесконечно малой, умоляю тебя, опом¬нись и прости меня. Иногда же приходит мне в голову, что взяв¬шись переписывать обещанные три вещи, ты два-три слова в спис¬ке изменила, и отсюда вдруг пошла и разрослась переделка, кото¬рая тебя ото всего оторвала. И еще, несравненно естественнее: хлопоты по осуществлены© встречи с Асей, в которых, понятно, деятельной стороной приходится быть тебе. Такие предположе¬ны! успокаивают, и они вероятны. Но если ты даже сердишься на меня, то, уверен, сердясь, чудесно знаешь, что будь ты здесь, я был бы вполне счастлив родиной и либо совершенно не думал о «загранице», либо в той только части, которая приходится на ро¬дителей и сестер. Но тогда ведь и они были бы тут? И не потому, что я тут так очарован, а потому что мне должно быть особо по-русски темно и трудно, чтобы жить, подыматься и опускаться и за что-то перевешиваться, когда кажется, что тянет завтрашним днем или будущим годом. И так как вышеприведенное допущенье — пустая мечта, то зиму я потрачу на то, чтобы как-нибудь научить¬ся забываться по-немецки или по-французски, с тем, чтобы веро¬ятная будущим летом поездка была живым, а не только простран¬ственным фактом. Я пишу тебе сегодня страшно бедно и несво¬бодно. По правде говоря, печальная неизвестность гаданий о тебе, т. е. о твоем, вероятно, мнимом недовольстве — сейчас единствен¬ная моя тема, она глядит на меня изнутри и в окно, всей осенью, всем холодом и облачным небом. И так как вырваться из ее широ¬кого кольца у меня сейчас нет сил, то лучше я кончу.

Что сказать тебе нового, дельного, «фактического»? Я хочу все же написать статью о Р<ильке> — для здешнего критического журнала. Намеренье безнадежное, но попытаюсь. Говорил ли я тебе, что даже и расположенный ко мне редактор зимой сказал1, что о нем (т. е. о Р<ильке>) дадут писать уж никак не мне, а обле¬ченному доверьем знатоку из ГУС’а (госуд. ученого совета), пото¬му что в эту и без того жгущуюся тему я только масла подолью. А нужно бы — воды, чтобы от нее кроме шипенья и грязи ничего не осталось. Странно, все свои разговоры я всегда свожу к таким сплетням. Это простительно прислуге, и то не нынешней. Может быть по переезде с дачи в Москву я на неделю съезжу в Петербург.

Мне надо отдохнуть, хотя я за лето ничего ощутительного не сде¬лал. Оттуда я может быть напишу тебе о своих планах, но стро¬жайше только тебе: если их узнают Аля или С. Я., то уже и тогда есть риск, что им не сбыться. Ты на себе, верно, замечала, что нет такой мелочи, которой бы не подхватил общий сквозняк. Тебе зев-нется, и после ты об этом узнаешь из другого города или уж со¬всем с чортовых куличек.

Всей душой и всей осенней растерянностью крепко обнимаю тебя.

Твой Б.

Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922—1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 164). Датируется по почтовому штемпелю.

1 Имеется в виду В. П. Полонский, главный редактор «Нового мира», где Пастернак, по-видимому, предполагал напечатать статью о Рильке. См. письмо № 373 про книги о Рильке.

372. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

18 сентября 1927, Москва

18/IX/27

Дорогая Марина! С нетерпением жду Асю и рассказов о тебе. Мы друг у друга в долгу не остаемся. Последние наши письма как-то не наши. Я говорю о твоих. Вероятно таковы же и мои. В пред¬последнем меня огорчил играющий тон в отношении героя «П<оэ-мы> Конца»1. Давно как-то ты мне писала о своей «ненависти». Сейчас ты скажешь, что твоя манера думать о людях такова имен¬но, и если это мне не понравилось, то это — мое дело2. Да и что вообще ты такова, и т. д. Но так как кому и знать лучше твоего, к чему сводятся корни так называемого «характера», то долго тут го¬ворить не придется. Вся суть конечно в волевых оттенках самопоз-нанья, в их выборе. Может быть все это еще сложнее, чем я думаю, т. е. то, что мне кажется, природою в свою очередь еще сложено вдвое, но мне кажется, что ревновать тебя я могу только к тебе же, и мне было бы по-настоящему хорошо, если бы ты о нем не написала так бессердечно3. Однажды это было и с какими-то твоими слова¬ми о Р<ильке>4. Это трудно сказать в двух словах, но быть может ты все поймешь и с них. На меня веет от тебя холодом, и вызывает чувство, похожее на ревность, всякое проявленье добровольно бес¬плодного самопознанья с твоей стороны. Но теперь ты рассвирепе¬ешь за стиль, т. е. за то, что от этой психологии пахнет ладаном. —

Вчера мы переехали в Москву. Писал ли я тебе в свое время о местности, в которой мы жили? Поначалу там было удивительно хорошо, и редкой сердечности люди в деревне. Всему этому есть объясненья в прошлом этого места, но это долго рассказывать. Я много гулял, почти совсем не работал и теперь не знаю, на что ухлопал больше трех месяцев. Приложенные пять стихотворений в редакциях принимают очень восторженно, но ты мне скажешь, как и о Шмидте, не есть ли это модифицированный Ходасевич, т. е. не пришел ли я, дав возобладать над собою 1етеански-Тют-чевской стихии, исторически тяготевшей над самим местом (Аб-рамцево и Мураново!), к какому-то подобию Ходасевичева «клас¬сицизма». Добавлю еще, что это никак не «вехи», что ни к чему я не шел и целей себе никаких не ставил, т. е. что все это — между прочим, но восходит к очень сильным и настоящим впечатлени¬ям5. Жаль, если они выставлены в смешном виде. В ощущении, история у меня вернулась в природу, где ей и подобает быть. — Маяковский и Асеев понемногу берутся за ум и написали по хо¬рошей поэме к десятилетью6. Меня это радует. Их благоденство¬вавшее безделье рядом с моим долго выбивавшимся из нужды тру¬дом стало меня просто задевать в последние годы. Теперь это урав¬новесится. Письма моего они не поместили, но имя с обложки сняли7. Встретились с Асеевым по-дружески. В авторском чтении его поэма показалась мне местами прямо-таки замечательной. Как выйдет, пошлю тебе. С Маяк<овским> еще не встречался. Одна¬ко в глубине отношенья эти непоправимо двойственны. Хуже всего то, что Асеев, защищая сантиметровые масштабы своего «миро-созерцанья», начинает швыряться и тоЬою, удивляясь, как, любя Крысолова, я не понимаю, за что его люблю. Ты, оказывается, тоже «формалистка», сознательная, как они, или бессознательная, как я, по их мненью. Все это совершенные пустяки, но бывают состо¬янья души, при которых даже положенья за столом или то, кто с кем идет на общей прогулке, переживаются с отчетливостью со-бытья. Именно этой повышенной чувствительностью я и страдаю по отношенью к тебе. — Временности начинают редеть. Их будет все меньше и меньше. Эту зиму я еще посвящу заделываныо пос¬ледних дыр: реализации Спекторского и прочего. О дальнейшем, т. е. о том, что тебе всего интереснее: о тебе, — боюсь говорить. Пока все шло, как надо. Спасибо тебе, что удержала меня год на¬зад8. Уже я знаю и вижу, зачем это было. Если и моя выдержка по¬лучит такое же оправданье, это будет просто удивительно. — Как здоровье Мура? С «пузом» — чудесно9. То, что ты написала о на¬шей «дружбе», конечно, неправда. Ты все прекрасно знаешь и толь¬ко дразнишь меня. Это опять одна из крайностей самосознанья. Но раз подпал ей и я. Это когда я поставил в пару (в одном письме к тебе) Ахматову с Волошиным. Ты сама знаешь, что по отноше¬нью к ней это было низостью10. Я не знаю зачем, т. е. как, это сде¬лал. Ты не остановила меня потому, что поняла, что это такое, я же настолько неловок и глуп, что каждую твою холодность к дру¬гому слышу собственной кожей.

Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 164).

1 Имеется в виду К. Б. Родзевич. В начале августа 1927 Цветаева пи¬сала о нем: «»Не тот человек» — совершенно верно, не тот человек, пото¬му что тот был, пока любила, но был» (там же. С. 372).

2 Пастернак имеет в виду слова о ненависти из письма 27 февр. 1927: «Святополк-Мирский в своей английской Истории русской литературы называет (прозу Цветаевой. — Е. П., М. Р.) «худшей на протяжении рус¬ской литературы». Он меня, между прочим, сейчас ненавидит — за всю меня — так же как я его и, должно быть, в ответ» (там же. С. 317).

3 Из наброска к письму конца августа: «Как это может быть, что после такого нудного чувства люди могут выносить друг друга не-чудных, вне этого чуда — без. <...> Как такое чувство локализировать, не распростр<анить> его на всё. Человек обрекается им на божественность. Как после него не пони¬мать стихов, смерт<и>, всего, куда он девал это знание» (там же. С. 380—381).

4 Цветаева писала 22 мая 1926 о Рильке: «На меня от него веет после¬дним холодом имущего, в имущество которого я заведомо и заранее вклю¬чена. Мне ему нечего дать: всё взято. Да, да, несмотря на жар писем, на безукоризненность слуха и чистоту вслушивания — я ему не нужна, и ты не нужен. Он старше друзей» (там же. С. 207).

5 Речь идет о приложенных к письму стих.: «Ландыши», «Простран¬ство», «История», «Приближенье грозы», «Сирень». Об их возникновении Пастернак писал 10 июля 1927: «Косвенно я уже тут сказал тебе, какие чувства у меня берут постепенно верх над прежними и недавними. Кажет¬ся, я оживаю. Как ни отличны условья, в которых мы с тобой живем, то, что меня начинает подымать, — шире этих различий. Т. е. я думаю (меня это чувство не покидает), что нечто, подобное моему, в то же самое время переживаешь и ты и делаешь из этого одинаковые выводы. <...> Я прого¬ворился против воли. Если по переезде в город мне нечего будет показать тебе, куда я денусь от стыда со всею этой метафизикой? Но с какою верой смотрю я на будущее!» (там же. С. 356-357).

6 Имеются в