виду поэмы «Хорошо!» и «Семен Проскаков», написан¬ные Маяковским и Асеевым к десятилетию Октябрьской революции.

7 Речь идет о заявлении «Редакционному коллективу Лефа» (26 июня 1927) — см. письмо № 368.

8 Имеется в виду ответ Цветаевой Пастернаку на вопрос о приезде к ней весной 1926 г.

9 Цветаева писала о сыне 15 июля 1927: «Но Мур — заглядение. Чуд¬ная голова, львиная. Огромный лоб, лбище, вздым<ающийся> це<лой> белой бурей кудрей. Разгов<оры> такие: <...> Мама, поцелуй Мурке пузу» (там же. С. 360).

10 Имеется в виду начало письма N° 302, где Волошин и Ахматова про-тивопоставлены Цветаевой как подлинному поэту.

373. В. П. ПОЛОНСКОМУ

19 сентября 1927, Москва Дорогой Вячеслав Павлович!

Вероятно, я поздно хватился, и Вы даже при желании и го¬товности не успеете исполнить моей просьбы. Все же, на всякий случай, вот она. Не попадется ли Вам в Вене или Берлине1 сто¬ящая и исчерпывающая книга о Рильке (с большим биографичес¬ким матерьялом) или люди сведущие, которые таковую могли бы указать? Простите тут же неловкость, которую я сейчас же допу¬щу. Зная Вас, я прошу Вас принять мою просьбу во вниманье толь¬ко при том условии, что это не будет подарком. Лучше сказать, достаточным подарком будет уже и то, что среди множества легко представимых забот и поручений Вы уделите долю времени и ей.

У меня есть весь Rilke, кроме двух книжек дешевой библиоте¬ки. Inselbucherei: «Requiem» и «МапегйеЪеп». Если после книг, вы¬шедших при его жизни, появились какие-либо посмертные, т. е. какой-нибудь «Nachlass»*, то нет у меня и этого последнего. За эти пополненья был бы Вам также глубоко благодарен. Из книг же о Rilke есть у меня: книжка Faesi, сборник французских писа¬телей «Reconnaissance a Rilke» («Cahiers du mois»)*** и сборничек издательства Inselverlag под названием «Inselscliiff»****. Однако все это совсем не то, чего хочется и что, по всей вероятности, уже о нем имеется в немецкой печати.

Только вчера мы переехали с дачи. От Жкова> 3<ахарови-ча> узнал о громадной работе2, чудесно исполненной Вами в та¬кой невероятно короткий срок. Тем глупее чувствую себя я при сознании, что три с половиной месяца провел в прекрасной мест-

* Книжки издательства Инзель: «Реквием» и «Жизнь Ма¬рии» (нем.). » Наследие (нем.).

*** «Памяти Рильке» («Ежемесячной тетради») (фр.). **** «Корабль издательства Инзель» (нем.).

ности без видимой пользы. То немногое, что я сделал (несколько небольших стихотворений и небольшой набросок, имеющий от¬ношение к Октябрю3, но абсолютно не тематический и очень сла¬бый), я отдал в ЗиФ и «Звезду».

Я боялся впечатленья, что Вы так благоволите ко мне, что любая дрянь моя находит всегда гостеприимный кров «Нового Мира», и чтобы себя и Вас избавить хоть на время от этой тени, направил свои предложенья в другие места, затруднив соглаше¬нья повышенными требованьями гонорара. Однако их сговорчи¬вость превзошла все мои ожиданья, и после этого опыта совесть моя в отношении Вас и себя много чище и легче.

Страшно рад за Вас. Поработать с таким успехом и пользою в поездке это ведь одна из тех редкостностей, которые граничат с выигрышем в лотерею. И как Вам, наверно, ездится при таком «feci»*, дающем полный нечеловеческий отпуск Вашим глазам и ушам!

Крепко жму Вашу руку.

Ваш Б. Пастернак

Впервые: ЛН. Т. 93. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1328, on. 1, ед. хр. 268). Датируется по почтовому штемпелю.

1 В. П. Полонский в сентябре 1927 г. посетил Берлин, Вену и Париж.

2 Я. 3. Черняк, сотрудник Полонского по журн. «Печать и револю¬ция». Речь о книге «Очерки литературного движения революционной эпо¬хи. 1917-1927» (М.-Л., ГИЗ, 1928).

3 Цикл «антологических» стихотворений и 4 отрывка «К Октябрьской годовщине».

374. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

30 сентября 1927, Москва

Дорогая моя! Как ужасно! Опять я не исполнил твоей просьбы. Ты просила о немедленном знаке, что письмо дошло. Оно напи¬сано 14-го, пришло 20-го, как и все предшествующие без исклю¬ченья. Все они, перечисленные тобой, шли по 5-ти дней, как им полагается, и в свое время доходили, почта исправна, неисправен я. Я ездил в Петербург, я вез туда свою предвосхищенную поездку с предвосхищенным письмом к тебе из самой сердцевины пред¬положенного гощенья где-то, скажем, у тетки и двоюродной сест¬ры1. Из предвкушенной тишины давнишних и проверенных и но-

* «сделал» (лат.).

вых, заданных случайности впечатлений. В этом забеганьи впе¬ред нет для тебя ничего чуждого. Так ты живешь и жила всегда, так же и я. И у меня не было там разочарований от того, что все сложилось иначе и меня встретили другие неожиданные мелочи, благоприятные, но незначительные, за вычетом одной-единствен-ной, о которой два слова в конце. Вчера я вернулся оттуда. Я не написал тебе из П<етербурга> оттого, что остановился в проход¬ной комнате и все время, что бывал там, был на виду, отвечал на беспорядочно порывистые расспросы тетки и сестры и участво¬вал в сумбурных философствованьях этих существенных и по-сво¬ему мне близких женщин. У всякого в родне бывают исключенья, иллюстрирующие его собственный род и лучшую его зарядку. Так обстоит дело и с этими.

Но то, что мне стало трудно писать тебе, в этом есть некото¬рая закономерность. Ты на время отняла у меня легкое счастье писать тебе десятые и двадцатые письма, поставив перед ложною надобностью первого, т. е. первого вновь, и в который раз, пись¬ма. Ты что-то сказала о превращеньях, зимами постигающих нашу дружбу. Ты сравнила эти дни, которым зимой пойдет третий год, с чешской неизвестностью. Ты была всегда, ты открылась мне в Вер¬стах, но не надо смешивать, — полная и неприкосновенная исти¬на нашей связи начинается там, где именно это слово «ты» к тебе в одном письме надломило и сорвало мне голос2. И вот я говорю тебе его, и ничего с ним не делается зимами, и все было, не было только его в Чехии. Говорить же за птиц, а ими именно и будут те случайные вещи и прохожие и крыши над нами и французский язык, которым еще осталось сказать вокруг нас о том, что нами уже сказано друг другу — это выше моих сил. — Иногда же теперь, в самое последнее время, мне кажется, что это будет тут, что моя задача, в которой я еще не разобрался, чтобы место, где ты столько лет жила с такой силой в виде вздоха и сна и сердечного пробела, первым тебя увидело живою; не только чаянной, неповторимой. Слово же, которое тебе может быть весело услышать в двадцатый раз по тому труду, с каким оно произносится в разлуке, торчит из строк, и надо его хотеть не видеть и не слышать. — Где ты сейчас? Выздоровел ли Мур?3 С вами ли еще Ася? Перешли, пожалуйста, Св.-Мирскому его экземпляр «1905-го». Его наверное уже нет во Франции, нового же его адреса я не знаю. Тебе хотел послать 2 эк¬земпляра: один свой, другой расхожий, с надписями разных тем¬ператур. Стал надписывать, как расхожий, оставалось еще, в этом назначении, слово: современнице (в<еликой> и л<учшей> совре¬меннице); задержался на превосходных качествах, на живой тебе, и вот оба назначенья слились в одно. Можно таить и показывать. Обнимаю тебя. Твой Б.

Об одной петербургской подробности (очень важной) другой раз4. Напомни. Сообщи мне имя и отчество (и адрес) Сувчинско-го. Удобно ли послать ему 1905, его не зная?

Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 164). Датируется по содержанию.

1 А. О. и О. М. Фрейденберг.

2 Первый раз Пастернак обратился к Цветаевой на «ты» в письме № 283, когда сообщал ей «радость» о том, что Ахматова выздоровела. До этого он всеми силами сопротивлялся этому: «Мое вы к тебе найдено <...> как единственная мыслимость среди немыслимых трудностей времени» (№ 280).

3 Мур заболел в начале сентября скарлатиной, от него заразилась Аля, а потом и сама Цветаева.

4 Имеется в виду знакомство с молодым поэтом Вольфом Эрлихом, близким другом Есенина. См. письма № 375 и 378.

375. РОДИТЕЛЯМ

30 сентября 1927, Москва

30/DC/27

Дорогие! Нежность и доброта где-то соприкасаются с ленью. В том, что я о вас думаю, всегда сказывается нежность, пишу же я вам часто из лени, писать, конечно, надо не письма, а книги. Вчера я приехал из Ленинграда. Я ездил туда с единственною целью по¬видать теток и двоюродных сестер. Вы видите, что поездка ближай¬шим образом отразилась на наименовании города: трудно после повседневных сношений с трамваями, редакциями и железнодо¬рожными билетами помнить, что он — Петроград, или Петербург.

Так как в Москве даже и высокий заработок кучится в тесных и загроможденных квартирах, совершенно неописуемых, рожда¬ются дети, появляются няни и слуги, частые и многочисленные посетители и пр., — то неудивительно, что простор и чистота ре¬шительно всех виденных петербургских квартир производили на меня грустное впечатленье опрятной и благородной бедности, приблизительно по тому закону, по которому осень кажется тем печальнее, чем она тише и золотёе. Везде, на московский взгляд, открывались комнатные перспективы, охваченные непривычным для москвича покоем, и казалось, что по ним, и именно там, где у нас начинаются соседские примусй, бродит нужда в проседи и чи¬стом белье.

Объективно же, вне этого сочувствующего освещенья, справ¬ляются с трудностями и тут. Призрачный же и неземной налет ис¬ходит как раз от петербургских преимуществ, нам недоступных.

Я проверил впечатленье Еты1, передававшей весной, что ба¬бушкиной старости (физически) можно пожелать каждому. Она не привирала. Молодцом держится и тетя Клара2. Я зашел с вокзала к ним первым. Застигнутая врасплох, она выбежала ко мне прежнею красавицей в буре улыбок и восклицаний. Я ей это сказал, и потом, пока я умывался и брился в ванной, она успела себя обезобразить и состарить пудрою и прочим. Она вообще молодчина. По-видимо¬му, все не только материально, но и душевно держится на ней. Вы, вероятно, знаете о ее поездке на край Средней Азии на 16 дней пути отсюда, и о дорожной краже, и о других ее испытаньях. По той же драматической стезе тянется за ней и Машура3.

Болела перед тем тетя Ася. Но я ее застал выздоровевшей. Она немного постарела, так мне показалось в первый миг. Но потом я это чувство бесследно утратил за ее шутками и смехом и разгово¬рами. Сашка4 недавно выехал от них, и они сдали половину квар¬тиры троим жильцам, молодым одиноким ученым, разместившим¬ся в трех комнатах, ближайших к парадной лестнице. И это опять не московское уплотненье. Резкость различья, о котором я уже говорил, здесь сказывается еще сильнее, чем у тети Клары, где ничего никому не сдано. Это — я, живущий у хозяев в Лебяжьем5. Оля готовит новую большую работу. У ней