есть друзья и враги, ее ждет большое ученое будущее. Она — та же Олюшка, что и рань¬ше, и лицом не переменилась. И естественно, что те же чувства к ним обеим и у меня, а вы их знаете.
Но все меньше и меньше в моем отношении к людям, и к бли¬жайшим, участвуют те активные формы, которые сами они нашли для своего существа. Они и не подозревают, насколько их соб¬ственное сырье ближе и роднее мне той оправы, которой они ду¬мают его облагородить. Часто равными мне я воспринимаю толь¬ко их неудачи и вообще все то, чего они стесняются, рассказы же их об удачах принимаю только из умиленья, вызванного их само¬любивыми умолчаньями о препятствиях, тенях и преградах. Если вы не согласны, что всю совокупность дарований, составляющих природу их дома, пронизывает тема неутоленной или надорван¬ной гордости, то я вам напомню о Сашке, где направляющая ма¬гистраль этих качеств оголена до крайности. Фантазирующее са¬молюбье разрослось тут до вихря. Оно носит его по морю бесплод-нейшего нигилизма. Без удивляющегося слушателя этой жизни нельзя вообразить.
Как во всякой семье, здесь мрачатся и умываются друг другом два разные мира. Я не знаю, что из этой меняющейся и движущей¬ся смеси надо отнести на счет покойного дяди Миши6. Может быть, я буду несправедлив и дам лишку, сказав, что авторство этой темы восходит к твоей крови, папа. Но толчки и барахтанье ее помню в себе. Я догадываюсь, как свертывал ты шею этой чертовщине, ко¬торая унижает человека и делает смешным, если дать ей волю. Я знаю, как расправлялся и расправляюсь с ней я сам.
И вот: трактовку успеха приходится прощать даже и Оле, несмотря на то, что по сравненью с Сашкиными россказнями ее рассказы — ангельская чистота, горний воздух, органная музыка. И вот я слушаю их, ее и тетю, и люблю, и трогаюсь, и восхища¬юсь, и они не знают, что действует на меня не место их среди лю¬дей, а только то, что частью растеряв, частью донесши, они воло¬кут за собой на это место. Я их люблю так, точно их написал: это не сверхчеловечество, тут нечем хвастаться, это невымышленная психологическая странность. Но она же обращена и к тете Кларе, и это стирает иерархические отличия.
Тетя Ася и Оля ближе Клары мне, потому что они продира¬ются сквозь живую заросль образованности и культуры, и у меня с ними общий язык. Тетя Клара же ближе мне потому, что проди¬рается через живую толпу пьяных на Лиговке, и у меня с ней об¬щие движенья. От одной хочется к другой со всей правдивостью разных мест одного пространства, тянущегося, — в Питере из Питера в Москву, в Москве же из Москвы в Питер. —
О себе не пишу, потому что если коснуться внешней сторо¬ны, и в особенности в двух словах, то она такова, что рассказ об этом неизбежно отдаст хвастовством, и незаметно все сказанное о людях опрокинется и на меня самого. Все идет надлежащим и наилучшим порядком. Одна вещь случилась в Ленинграде, нико¬му с виду не заметная и не поддающаяся описанью. Она имеет величайшее и решающее значенье для меня. Для меня, т. е. еще зЬке: — для моего сердца закончилась и разрешилась моя давняя тяжба с Есениным, навязанная мне им самим при жизни. Может быть, я предвосхищаю событье, и оно еще разрастется и подтвер¬дится, но кажется мне, что это уже исчерпано и сейчас через того самого мальчика (молодого поэта), которому Е<сенин> кровью написал стихи перед смертью7. Я видел его и говорил с ним.
— Получили ли вы посланную книжку и не доставила ли она вам разочарованья8.
Горячо благодарю вас за письма Женечке. Вас и Жоню. Крепко обнимаю вас всех.
Ваш Боря
Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).
1 Генриэтта Абрамовна Дайлис, двоюродная сестра Р. И. Пастернак, навещавшая в Петербурге свою тетку, Берту Самойловну Кауфман.
2 Клара Исидоровна Лапшова — сестра Р. И. Пастернак.
3 Мария Александровна Маркова — ее дочь.
4 Александр Михайлович — брат О. М. Фрейденберг.
5 Пастернак снимал комнату в Лебяжьем пер. зимой 1913-1914 и вес¬ной 1917 гг.
6 Михаил Филиппович Фрейденберг, муж Анны Осиповны.
7 Имеется в виду В. И. Эрлих, к которому Есенин обратил стих. «До свиданья, друг мой, до свиданья…», опубликованное на следующий день после самоубийства. Об отношениях с Есениным см. в письме № 270.
8 «Девятьсот пятый год» (М.-Л., 1927) с надписью: «Дорогим папе и маме с глубоким чувством, которого сыновняя любовь—только малая часть. Боря. 20. IX. 27. Москва» (Pasternak Trust, Oxford). Благодаря за книгу, Л. О. Пастернак 5 нояб. 1927 писал сыну, что «испытал искреннее удоволь¬ствие от самих стихов», но подумал, что нужно было бы «дать ряд истори¬ческих справок в конце книги, что облегчило бы просто последовательное понимание забытых современниками событий (а будущим поколениям и вовсе ничего не поймется) и исторических фактов» (там же. Кн. I. С. 151). Соглашаясь с отцом, Пастернак объяснял причины своего отказа от этого: «Все, что вы мне написали (ты и Лида) о «Девятьсот пятом», было бы со¬вершенно справедливо, если бы только фактическая ткань Года не была эле¬ментарной исторической азбукой для всего здешнего грамотного юноше¬ства. Правда, в отличье от этой «Богородицы», наизусть известной каждо¬му, я мог бы дать свой прагматический комментарий; однако в таком случае книга по цензурным соображеньям не увидала бы света. Мне кажется, кни¬га имеет успех. <...> Летом, до корректуры, она была понятнее, но всю по¬ясняющую воду, в количестве одной пятой всей книги, я из нее отвел» (там же. С. 153). Знание общеизвестных фактов 1905 г. Пастернак сравнивает с заученной с детства молитвой «Богородице, Дево, радуйся…».
376. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ
2 октября 1927у Москва
2. X. 27
Дорогая! Вот несчастье! Новость эта страшно меня встрево¬жила1. Береги себя и будь осторожна. Ничего не читай и не пиши, и остерегайся долгих разговоров с Асей и близкими. Это очень важно. Лучше скучай и тоскуй, но избегай хотя бы и мнимых и, — на самом ходу, незаметных напряжений. По выздоровлении, а ты должна выздороветь без малейших следов перенесенного, если только твое дьявольское своеволье не вмешается в дело приро¬ды, которая ведь больше, горячее и привязчивее меня, — по выздоровлении тебе покажется, что твоя память переродилась и притупились ее острия, в тех местах, где ты их привыкла всю жизнь находить. Не бойся этой перемены обстановки. Позднее ты найдешь другие воспоминанья, в новом расположеньи. Это не изменит ни тебя, ни мира. А может быть даже и этого не будет с тобой. Остального не помню, болел ею в 909-м году. Но ведь к тебе ходит врач, и все скажет? Бедные дети, и особенно Мур! Ничего не пиши, старайся ни о чем не думать. Это последнее длинное мое письмо к тебе. Буду исподволь тебе писать легкие и короткие, для развлеченья. Страшно жалею, что успел послать тебе «1905», надеюсь С. Я. или Ася догадались не давать его тебе. Ты же не пиши мне не только оттого, что ничего тебе писать не полагается, а и по другому: тут кругом дети (не один мой, но ко-нечно и он в их числе), а скарлатина колдовски прилипчива. Она может п<е>редаться и через конверт с письмом. Однажды моя старшая сестра заразилась от младшей через прикосновенье к ее школьному учебнику спустя месяц после (несовершенной, ве-роятно) дезинфекции2. Если можешь, наладь, пожалуйста, что¬бы меня о твоем здоровьи извещал кто-нибудь другой, не из тво¬ей квартиры, этот неизвестный навсегда меня этим обяжет. Мо¬жет быть Св.-М<ирский>? Или может быть Надежда Александ¬ровна3, которая через неделю собирается в Париж? Нет, она будет опасаться за сына, если только у них не было скарлатины. Упо¬добься растенью, прошу тебя. Вообрази, что ты — ползучее, и всеми стеблями в цветах лежишь на гряде. Отдайся этому лежа¬нью целиком, дай времени течь и свертываться над тобой, и близ¬ким — поливать тебя лаской, когда это надо. Над всеми своими демонами поставь духов лени, лежи и ленись изо всех сил. Это и ради детей. Возвысься до совершенной бездумности, от сна ко сну, от слова до другого, по одному в сутки; это будет лучшей и труднейшей твоей заботой о них. Житейски очень хлопотливо и тяжко, что вы болеете все сразу втроем. Глубже однако и в сторо¬не от этой трудности то, что Мур Алю и тебя возвращает детс¬кой, обращенной в больницу. Подчинись его внушенью и болей, как его ровесница. Кляну вчерашнее свое письмо4. Оно могло взволновать тебя. Думаю и все время буду о тебе думать мысля¬ми той же усыпительной и успокоительной силы, как эти сегод¬няшние колыбельные заклятья.
Целую тебя. Выздоравливай поскорее, лежи как можно глупей.
Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 165).
1 Известие о скарлатине, которой Цветаева заразилась от своих де¬тей.
2 В 1914 г. весной болела Лида, — в августе заболела Жоня.
3 Н. А. Нолле-Коган.
4 Письмо № 374.
377. Ф. К. ПАСТЕРНАКУ
3 октября 1921 у Москва
Дорогой мой Федя! У меня к тебе большая просьба, и я не обращаюсь с нею к Жоничке только оттого, что она, вероятно, вся в заботах, а кроме того, все равно, в решающей инстанции просьба эта перейдет к тебе. В Париже заболела скарлатиной Марина Ива¬новна Цветаева, мой большой друг, вместе с обоими своими деть¬ми. Вероятно, они нуждаются в помощи, может быть, и в денеж¬ной. Я мог бы это сделать и отсюда, но в той комбинации, о кото¬рой я тебя хочу попросить, это будет скорее. Тут время уйдет и на неизбежные формальности. Будь другом, переведи, пожалуйста, по адресу, который — ниже, сумму, равную ста рублям и, если мож¬но, по телеграфу. Я знаю, вы иногда помогаете бабушке и Кларе. Названные деньги у меня на руках, я их откладываю и в любое время немедленно по твоему порученью целиком или по частям готов их перевести, куда ты мне укажешь. Прибавлю еще, что этой просьбой я нисколько не обхожу наших законов: сумма, о кото¬рой я тебя прошу, является максимальной разрешенной нормой перевода русских денег за границу от частного лица в теченье каж¬дого месяца. Но и не переблагородничай. Ста рублей, отложен¬ных в твое распоряженье, я не коснусь и с нетерпеньем буду ждать твоих относительно их указаний. На переводе, если можно, ко¬роткое замечанье: «по просьбе Б. Пастернака», или «по поруче¬нью Б. П.» — по-немецки или по-французски.
Прости, что надоедаю тебе во время твоего короткого отды¬ха. Или он
