ночь, без малейшей тени даже метафизического пре-дательства в отношеньи Ж<ени>, встречавшей Новый Год с Асее¬вым, Маяком и всей лефовской компанией. И вот, так же точно как я не писал тебе все это время, или еще отчетливей и сильней, я вместо письма к тебе решил собраться с мыслями и с волей, и в эту-то ночь и зажила И-я часть как целое. В 6-м часу утра Женичка (мальчик) закашлял очень страшно, мне показалось, что у него коклюш. Я стал ему греть молоко, по страшной рассеянности делая страшные глу¬пости с примусом, на котором каждый раз то взрывом, то целым стол¬бом отзывался огонь, без опасных последствий, точно только оду¬шевленно говоря о своих способностях. Сейчас, написав это, я вспом¬нил о рожденьи Мура4. Со встречи вернулись Ж<еня> с Маяковским. Он был вторым поздравителем в эту ночь. Первою поздравила меня в 12 на минуту зашедшая Харазова5. Ты ни ее, ни, верно, о ней не знаешь. Существованье ее для меня (т. е. знакомство) начинается с Аси. Я тебе может быть когда-нибудь о ней расскажу и о том, как и чем она связана с Rilke. Связь далекая и легкая, и однако составляю¬щая единственный тон моего отеческого, редкого (т. е. неплотного) к ней отношенья. — Если И-я часть лучше отвратительной первой, то этим я обязан твоему осужденью.

Скоро напишу, с письмом к С<вятополку>-М<ирскому>6.

Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922—1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3. ед. хр. 161). Датируется по почтовому штемпелю.

И

1 Вместе с письмом Пастернак послал рукопись второй части «Лей¬тенанта Шмидта»: от начала гл. 11 (часть I, гл. 9 оконч. редакции): «Окре¬стности и крепость…» — до конца гл. 18 (часть III, гл. 1): «В старых газе¬тах — полный отчет» (опубликована в «Новом мире», 1927, № 2-4). На последней странице рукописи приписка с объяснениями морских терми¬нов: «Кин<г>стоны — каналы, ведущие в балластные цистерны двойного дна. Гальюн — место в носовой части корабля (где находятся отхожие и свалочные места). На «Пруте» находилась часть осужденных по Потем-кинскому бунту (который произошел перед тем за 5 месяцев). Бронено¬сец Потемкин после этого был переименован в «Пантелеймона». «Прут» служил плавучей каторжной тюрьмой» (там же. С. 311-312).

2 В последней главе посланной части (Пастернак называет главы «де-леньями») дано письмо Шмидта к своей «корреспондентке». Двадцатое число — до революции было днем выдачи жалованья чиновникам.

3 Строки многоточий стоят в конце гл. 17, отделяя две последние стро¬фы. Намерения переписать названные главы и расширить сцену боя не были осуществлены автором, напротив, при подготовке книги конец гл. 17 был отброшен.

4 Цветаева писала о рождении сына: «В самую секунду его рождения — на полу, возле кровати загорелся спирт, и он предстал во взрыве синего пламени» (14 февр. 1925; М. Ц. Собр. соч. Т. 6. С. 243).

5 Елена Георгиевна Харазова — поэтесса, писавшая по-немецки. См. о ней в письме № 431.

6 Письма Пастернака к Святополку- Мирскому не сохранились.

349. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

22 февраля 1927, Москва

У меня вышла почтовая бумага, и неприятно писать тебе на этой. Я только что получил «Попытку комнаты»1. Ты знаешь сама, — как это хорошо и как близко мне, утратившемуся, настоя¬щему. Но вот, только успел открыть рот, как уже — непрошенная бестактность. Нет, я не сравниваю. Я не могу не завидовать тебе, но сильнее моей зависти, — гордость и радость. Ты удивительно стройно растешь и последовательно. Всего больше поражает и вол¬нует меня в твоем безостановочно и безущербно развертывающемся мире тот стержень, по которому выравнивается твое богатство. За¬черкнул приблизительно то же, что следует дальше, по неудачнос-ти выраженья2. Мысль, т. е. самый шум «думанья», настолько по¬рабощена в тебе поэтом, что кажется победительницей. Кажется ей никуда еще не падалось так радостно и вольно, как в твои до последней степени сжатые и определенные строчки. Твои поэти-ческие формулировки до того по ней, до того ей подобны, что на¬чинает казаться, будто она сама (мысль) и есть источник твоей бес¬подобной музыки3. Точно, очищенная от всякой аритмии предпо-лаганий, она не может не превратиться в пенье, как до звучности очищенный шум. Т. е. это то, о чем мечтал (но конечно и мечтает, всеми страницами (т. е. они и живы этой мечтой)) Баратынский. Все это, я знаю, не понравится тебе. Меня-то, конечно, очень тро¬гает, нравится ли тебе что или нет. Мне хотелось бы удивляться тебе так, чтобы это тебе доставляло радость. Но не одни вещи, близко и лично касающиеся нас, нас с тобою связывают. Закону этой свя¬зи во многом до нас даже нет дела. Это сказывается между прочим и на «Попытке комнаты». Следуя твоей воле, я мыслю «Попытку» обращенною к Rilke4. Ты представить себе не можешь, как мне бы хотелось, чтобы всем движеньем своим она летела к нему. Нам нуж¬но в живом воздухе трусящих дней, в топотне поколенья, иметь звучащую связь с ним, т. е. надо завязать матерьяльный поэтичес¬кий узел, который как-то бы звучал им или о нем. Но «Попытка» страшно связана со мною. Ты не возмущайся, пожалуйста: я ни хочу, ни не хочу твоего посвященья. Не в нем дело. Но если даже не существо, — пусть эмоциональная роль, пусть именная маска — но маска тут задета и окликнута моя. То есть я хочу сказать, что R ты дани еще не уплатила. Субъективно, т. е. прямо от себя тебе ближе ко мне, чем к нему. Для соприкосновенья с ним требу¬ется перерыв волевой волны, с большой долей объективного раз¬мышляющего, изучающего усилья. Можно довериться сновиденью о себе самом и о близлежащем: такой сон местно вещественен5. Он всегда содержит много говорящего о существе вещей, вовлечен¬ных в его круг. Далекое же, чем оно роднее нам и больше (далекое в реализации сроков, возрастов, расстояний и пр.) и чем больше стра¬сти предполагает перспектива — всегда роняется сновиденьем. Если бы не было этого соотношенья, которое я выразил так плохо, что и сам, перечтя, не пойму, то, наряду со сном, не существовало бы искусства. Оно вызвано к существованью именно этой пер¬спективой — воздушно-далеких и сердечно-близких вещей, с ко¬торой никогда не справляется, которым никогда не воздает долж¬ного — бесперспективное сновиденье6. Род такого усилья, в высо¬чайшей, сверхчеловеческой степени, дан в философии Крысоло¬ва. Но я свалил чересчур в кучу несколько очень несвязных соображений на одну и ту же тему. Слышишь ли ты мой голос за всем этим? Напиши мне, что письмо не раздражило тебя. Через месяц мне обещают И-е Версты, Лестницу7 и все, что смогут дос¬тать. Светлову (о «Гренаде») передал8: это было первое мое знаком¬ство с ним. Тут много способных. Талантливым считаю одного Сельвинского. Он очень настоящий, очень замечательный.

Вот стихи Харазовой, возникшие в мыслях о R., ему посвящен¬ные и написанные, по ее словам, в последние дни года, за день, за два до ее полночного появленья у меня9. Я хочу, чтобы ты их знала. Она очень милый человек с совершенно потрясающей биографи¬ей, — попроси Асю, — она тебе расскажет ее историю. Она — нео¬быкновенный человек, чрезвычайно вдохновенный. Это я говорю о ней, а не о том, что она доносит до страницы. Ты знаешь, что это вещи разные. Но может быть, я слеп, и ты будешь справедливей к ней, и тогда окажется, что я ничего не понимаю и проглядел круп¬ное дарованье, оглушенный сухостью и педантизмом своих мерил.

AN R. М. RILKE 1

Das Дек yqnLerchenglocken schwer, Such ich dich einsam im Spiegel; Und leise fallt das Leben umher Von der Wande traulichem Hugel.

Als rauschte der Glasquelle steigender Teich, Worin Fenster und Teppich ertrinken, Ein Madchen im Sessel der Mondsichel gleich, Und Tlschtucher sinken und winken.

Und Stunden gehen aus und ein Und falten alternd die Hande, Bis die eine ergreifet des Некеш Schrein Mit sprengendem Schlusselwenden.

Oh! — Darauf ein RauschenL Ich glaube der Tod! — Holunder und tropfende Regen! — Weil in des Некеш leiser Not Sich Lerchen Kopfe bewegen.

2

Jeden Abend trittst du, ein veigess’ner Engel In des Некеш Kammer fordernd und bestimmt. Setzest dich ans Spinnrad und mit gold’nen Faden Leitest du mein Schicksal, bis die Herzwand glimmt.

Stunden Knien nieder, trinken mir aus Handen. Der Erinnru^ Murmeln Klujg undtranerdeer. Und die Ampel schrumpfet, eine rote Schale Wie Bananenwinken in des Teppichs Meer.

Draussen wachsen Blumen, nahen sich die Wolfe Und mit weichen Rufen locken sie dich fort. In des Blutes Brunnen sammelt sich der Nachklang, Naht mit Unbestimmtheit deinem letzten Wort.

Weiter ist Karfreitag. Weiter wird es Ostern, Wenn die Vogel fragen, wie ein Menschenherz… Und im Spiegel gleitet deine Auferstehung Hinter Wolkenstossen langsam himmelwarts*.

Maria Wyss (это ее псевдоним)1

Многоточьем подчеркнуто то, что тронуло.

* К Рильке. 1. «Уменя тяжело на сердце от колокольного звона жаворонков, я одиноко ищу тебя в зеркале; и вок¬руг тихо опадает жизнь с отвесных стен холма. Когда за¬шумел хрустальный родник вздымающегося пруда и им упивались окно и ковры, подобно девочке, сидящей в изгибе месяца, никли и трепетали скатерти. Часы идут вперед и назад, и, старясь, складывались руки, пока одна не вскрыла ларчик сердца, взломав его поворотом клю¬ча. Ах, — оттуда шум! Думаю, что — смерть! Бузина и капли дождя! Потому что в тихой печали сердца кача¬ются головки жаворонков». 2. «Каждый вечер, забытый ангел, ты уверенно и стремительно вступаешь в келью моего сердца, садишься за прялку и золотыми нитями вершишь мою судьбу, пока не истлеют стенки сердца. Часы преклоняют колена, мудро и бесслезно пьют из моих рук рокот воспоминаний. Висящая на шнуре лампа уменьшается в размерах, и ее красная раковина кивает, подобно банановым деревьям в море ковра. Снаружи растут цветы, волки все ближе и с нежным зовом увле¬кают тебя вдаль. В источнике крови возникает отзвук, неясно близится твое последнее слово. Затем — Страс¬тная Пятница. Потом настанет Пасха, когда вопроша¬ют птицы, словно человеческое сердце… «Твое воскре¬сение медленно скользит в зеркале за порывами обла¬ков ввысь, к небесам (нем.).

Св.-Мирскому напишу в следующем, и очень большое пись¬мо. Какая радость держать в руках твой дар и глядеть в глаза ему! Ни с чем не сравнимое наслажденье.

Получила ли ты П-ю часть Шмидта? Ругай свободно, если не нравится.

Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 161). Датируется по почтовому штемпелю.

1 Поэма «Попытка комнаты» была написана летом 1926 г., в ней от¬разились образы писем Пастернака этого времени.

2 Перед этим в письме зачеркнуто