уже кончился? Как провели вы это время? Как здоро¬вье Жонички? Мне живется теперь легче, чем бывало раньше. О вас обоих много говорили и расспрашивали тетя Ася и Оля. Я только на днях вернулся из Питера, где пробыл неделю. Заранее благода¬рю тебя за огромную услугу.

Известие, которое вызвало эту просьбу с моей стороны, есте¬ственно, меня волнует и пугает. Вот ее адрес:

М. Tsvetaieva-Efron. 2 Avenu Jeanne d’Arc. Meudon (S. et O.) France.

Крепко обнимаю тебя и Жоню.

Твой Боря

3 /X /27

Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).

378. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

3 октября 1927, Москва

3. X. 27

Дорогая Марина!

Ну, как ты спала? Против нас на сквере храма Спасителя цве¬тут вторым цветом яблони. Посылаю тебе этот редкий обращик октябрьского цветенья на счастье1. Когда я был в Питере, то мало где бывал и с кем видался. Ник. Тихонов затащил меня к себе. Он славный и настоящий, и очень мне мил. У него хорошая жена2, из той редкой женской породы, у которой от женскости и даже -ствен-ности ничего не отымает и не отымет возраст. С вероятным нали¬вом крупного ума и сердечности, который раньше, чем сказаться в словах и делах, сквозит через внешность. Но я хотел тебе писать легко и весело, пишу же сложно и скучно. Вне сравнений и сбли¬жений, и только если говорить о ремесле в истории и обществе, Тихонов — имя, которое могу назвать по полуторачасовой паузе после тебя, единственной, ну, как ты называла мне иногда кое-кого из Верстовцев3. Пауза же после его имени, никем уже больше не прерывающаяся, целиком возвращается к тебе, в полуторачасовую. Т. е. если бы речь шла о журнале, и ты бы меня спросила, с кого начать ряд. Его жена из образованной военной семьи, может быть с примесью польской крови. 7 лет на фронте провел и он, кавалери¬стом. Умный, существенный человек, хороший друг, без наигран¬ной романтики. Очень просто и хорошо, не по-плебейски (тут на¬чинаются мании с эстрады) управляется с именем и успехом.

Но это не та мелочь, которая осталась за мной в последнем предскарлатинном письме4. А вот она. Там читали, людей было очень немного. Собрались поздно, в одиннадцатом часу. Читал в теченье часа отрывки большой прозы поэт Конст. Ватинов, моло¬дое дарованье, с которым там очень носятся. Среди его стихов, которые все — не от мира сего, попадаются такие, что нравятся и мне. Проза же не только не понравилась мне, но она нехороша и на деле. Я это сказал, чем очень огорчил автора, и гостей и хозяев. Однако, с разрастаньем разговора вокруг этой вещи и моих слов, все к концу со мной согласились. Потом читали стихи, и приста¬ли ко мне, прочесть хотя бы известные им вещи, потому что «чте¬нье мое не записано в граммофон, его нельзя завести, и они меня никогда не слыхали». Я прочел Ш-ю часть Шмидта. Среди при-сутствовавших оказался тот самый мальчик, которому Есенин кровью написал свое известное «До свиданья, друг мой, до свида¬нья». Действие, которое это чтенье на него произвело, ни он ни я не могли, конечно, оценить иначе, чем в том духе, что глухая тяж¬ба покойного со мной разрешилась наконец, в эти несколько ноч¬ных и напряженнейших минут. Бесследно растворено, и становит¬ся преданьем то, что однажды довело меня до озверенья5. Был шестой час утра, я возвращался с этим молодым полпредом того света на извощике с Петербургской стороны. Перед самым нашим носом развели мост, и пришлось стоять, пока проходили баржи, в широкой и неописуемой тишине забывшейся невской панорамы. В ее предрассветной сдержанности, в ее широковерстном отступ-леньи к самому крайнему берегу мыслимости и вообразимости было все, что когда-либо давали людям русская тонкость и зага¬дочность. Я принадлежал ей вместе с тобой, с этим спящим бере¬гом хотелось спать рядом, мне и сейчас не хочется и трудно гово¬рить о нем, разбивать же эту далеко ушедшую, вытянувшуюся тень на отдельные дома и тени меня ничто не заставит. Но тут были и Пушкин и Блок и все, кого бы ты, родства ради, в этот час ни по¬желала. Эту мелочь, случившуюся у Тихоновых, посылаю тебе вместе с цветком. Она в том же роде6.

Ты болеешь и выздоравливаешь, я об этом догадываюсь. Но когда ты выздоровеешь совсем и об этом мне напишешь?

Твоя болезнь в одно время с детьми не может не быть связана и с такими трудностями, которые стыдом ложатся на твое время и на далеких твоих поклонников и поклонниц, ничего впрочем о том не ведающих и ни в чем не повинных. На днях ты получишь немножко денег по почте. Если ты хоть словом о них заикнешься, Марина, это будет безмолвным знаком того, что ты со мной рвешь и меня намеренно за что-то оскорбляешь7.

В заключенье, прости за письмо. Так больным не пишут. Еще просьба. Если прямое обращенье (и почерк и стиль) тебя утомля¬ют, попроси Асю сообщить мне, и я буду писать тебе через нее. Кланяюсь сердечно ей и С. Я., и целую Мура и Алю.

Твой Б.

Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 165).

1 Благодаря за цветок, Цветаева писала 7 октября 1927: «Твой цвето¬чек растравителен, потому что с сквера Христа Спасителя, где я постоян¬но, все весны, лета и осени Революции гуляла с Алей. Пойди, во имя мое, к плотине. Там всё одиночество тех моих годов. Але было 5 лет, она читала андерсеновскую Русалочку, плотина шумела, я спала» (там же. С. 398).

2 М. К. Неслуховская.

3 То есть сотрудников журнала «Версты».

4 В письме № 374 Пастернак упомянул «об одной петербургской под¬робности (очень важной)» и обещал написать «другой раз».

5 См. описанную в письме № 270 ссору Пастернака с Есениным. Пас¬тернак признавал, что для «антипатий» Есенина «имелось много врожден¬ных оснований», которые он принимал, — «как принимаю, — писал он, — до крайности неудачную, совершенно мне не нужную и чуждую по духу част¬ность моего рожденья» («Охранная грамота», из ранней редакции). Цветаева поняла мистический смысл встречи Пастернака с В. Эрлихом: «Рада за тебя и Есенина. Помирились» (Цветаева. Пастернак. Письма 1922—1936. С. 398).

6 Вечер у Тихонова состоялся 27 сентября, этим числом надписаны «Две книги» (М., 1927), которые Пастернак подарил В. Эрлиху (Journal of Russian Studies, 1984, JSfe 47). Цветаева оценила «посылку» в письме 7 окт. 1927: «Борис, выпила всю твою петербургскую ночь, вобрала и не захлеб¬нулась. Всю Неву, всё небо над ней, все баржи с грузом, всего тебя — с грузом неменьшим — хотя бы одной моей любви к тебе» (там же).

7 Деньги были посланы через Ф. К. Пастернака. См. письмо № 377.

379. А. М. ГОРЬКОМУ

10 октября 1927, Москва

Ю/Х/27

Дорогой Алексей Максимович!

Горячо благодарю Вас за письмо1. Ваше обещанье сообщить мне дальнейшие подробности относительно перевода «Д<етства> Л<юверс>» смутило меня до крайности2. В неловкости, которую оно для меня несет, я неповинен. Неужели не найдется никого другого, кто бы это сделал вместо Вас? Ваш рабочий день для всех нас драгоценен. Легко вообразить, сколько на него делается ото¬всюду покушений. Вы у всех на виду и, вероятно, связаны дру¬жеской перепиской с лучшими людьми мира. Вы в родстве и пе¬рекличке с крупнейшими его событиями.

Можно догадаться, с какой бесцеремонностью и в каком чис¬ле забрасывают Вас всякими просьбами и вопросами отсюда. Ведь каждый тысячный считает себя первым и единственным, произ¬ведения же Ваши, обращенные к человеку без обиняков и око-личностей, вероятно, развязывают в русском читателе его искон¬ную сущность, и он, «тоже» не чинясь и точно делая Вам этим честь, тотчас лезет к Вам в прямые собеседники. К этому надо при¬бавить Вашу удивительную отзывчивость и редкую заботливость о людях, примеры которой и у меня перед глазами. — Пополнять эти ряды, даже и с Вашего согласия, я считал бы преступлением. Ради Бога, бросьте мысль о «Детстве Люверс», и в том случае, если только этой мысли я и обязан переводом вещи.

Выставляя себя таким непритязательным, я себе как будто противоречу. Я послал Вам книжку и, может быть, на Ваш отклик рассчитывал. Но вот и точные границы моей претензии. Я не мог не послать ее Вам. О посылке Вам первому и более, чем кому-либо другому, именно этой книги я мечтал, когда еще только собирал ее для отдельного издания. Определяющие мотивы этой мечты мне хотелось выразить в надписи Вам, но, может быть, это не удалось мне. Взволноваться Вами как писателем особой заслуги не состав¬ляет. Проглотить в два долгих вечера «Артамоновых»3, не отрыва¬ясь, это только естественно для всякого, кто не кривит натурой и не создал себе искусственной чувствительности взамен прирож¬денной и наличной. Однако эта естественная читательская благо¬дарность тонет у меня в более широкой признательности Вам как единственному, по исключительности, историческому олицетво¬рению. Я не знаю, что бы для меня осталось от революции и где была бы ее правда, если бы в русской истории не было Вас. Вне вас, во всей плоти и отдельности, и вне Вас, как огромной родо¬вой персонификации, прямо открываются ее выдумки и пустоты, частью приобщенные ей пострадавшими всех толков, то есть ли-цемерничающим поколеньем, частью же перешедшие по револю¬ционной преемственности, тоже достаточно фиктивной.

Дышав эти десять лет вместе со всеми ее обязательной фаль¬шью, я постепенно думал об освобождении. Для этого революци¬онную тему надо было взять исторически, как главу меж глав, как событие меж событий, и возвести в какую-то пластическую, не¬сектантскую, общерусскую степень. Эту цель я преследовал по-сланной Вам книгой. Если бы я ее достиг, Вы скорее и лучше вся¬кого другого на это бы откликнулись. Вы о ней не обмолвились ни словом, — очевидно, попытка мне не удалась.

Еще раз горячо благодарю Вас за письмо. Трудно говорить о неудаче без некоторой печали в голосе. Но Вы бы ее только усугу¬били, если бы в моих последних словах прочли что-либо подоб¬ное упреку. Откуда и быть ему.

Не сердитесь на неприлично-скупую запись полей4.

Глубоко Вам преданный Б. Пастернак

Впервые: ЛН. Т. 70. — Автограф (Архив Горького, КГ-П 56.12.2).

1 Письмо от 4 окт. 1927 в ответ на присылку книги «Девятьсот пятый год» (М.-Л., 1927) с надписью: «Алексею Максимовичу Горькому, вели¬чайшему выраженью и оправданью эпохи с почтительной и глубокой лю¬бовью. Б. Пастернак. 20. IX. 27. Москва» (там же. С. 297).

2 «…Извещаю вас, — писал Горький, — что «Детство Люверс» пере¬ведено на английский язык и, вероятно, в ближайшие недели выйдет из печати в Америке. Условия перевода и издателей я еще