не знаю, узнав — немедля сообщу Вам» (там же. С. 296). Перевод должна была делать М. И. Будберг, издание не состоялось.
3 Роман М. Горького «Дело Артамоновых» (1925).
4 Последние строки написаны на полях.
380. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ
13 октября 1927, Москва
Мой родной друг! Вчера приехала Ася1. Она прямо от тебя. Лишний, и судьбой воплощенный, каламбур: она даже может зара¬зить тобою. Мой друг, знаешь отчего я почти никогда не пишу тебе о чувстве? Потому что оно настолько неизмеримо больше существу¬ет, чем… называется, что все ушло в эту потрясающую разницу меж¬ду фактом и словом, и в ней живет. О, как оно существует! О если бы мне или тебе существовать хоть в его половину! Но ближе, бли¬же. Оказывается, я без головокруженья не могу слышать о твоих трудностях и слезах2. Родная моя, любимая Марина, слушай меня со всей усталостью, со всей обидой, со всей простотой! Я все это сделаю, все это сделается постепенно. Все, задолженное тебе вре¬менем, будет заплачено тебе. Ты все это увидишь. Скоро весь этот выверт, в который попала твоя судьба, как и многих из нас, выпра¬вится и станет воспоминаньем. Все, что в моих силах, я сделаю, что¬бы приблизить это время. Сейчас я больше ничего не скажу тебе. Умоляю, верь мне, что тебе заживется легче! Я отвечаю перед тобой за эти слова: в них — клятва. Не относись к ним свысока, как к низ¬менным представленьям, не наполненным духом, достойным тебя! О, никогда так естественно и разом я не отдавал всей своей души даже и музыке, как отдаю и отдам ее мечте о том, чтоб тебе жилось легче, лучше и вольней. И я этого добьюсь. О, ты увидишь, как все сойдется. Ради этого уже написан 1905-й год. Мы потом поймем, чтб это было за звено, и зачем и в какой цепи. Сейчас выздоравли¬вай, и не думай о мире и о своей жизни в целом. Я прошу тебя! Про¬сти и отпусти себя, но ради Бога не так, как ты это толкуешь. Стань девочкой, этого хотела скарлатина. Сколько сделанного уже, сколь¬ко силовых швырков, приросших к нашей родовой истории, — и ты не заслужила отдыха? Но я знаю, как вы живете. Этого позора на нас больше не будет. Облегченья пойдут с разных сторон, вот уви¬дишь. Так было и со мной, как я любил эти проявленья поддержки, как их принимал. Прости что пишу о пустяках, это оттого, что я боюсь <за> тебя. А потом кому-то и чему-то надо тебя рассудить и примирить с Россией. Как это будет, в подробностях не вижу. Будет сплошь в случайностях и неожиданностях. И скоро. Опять (я и дру¬гие люди) в этом году попробуем двинуть это колесо. А дальше оно само пойдет. Я не знаю, как это будет. Может быть разлетятся дру¬гие жизни и я увезу тебя сюда. Но нет, этого не будет, это они так думают, никому нет надобности разлетаться: у тебя и у меня в доме светятся лампы, играют дети, движутся близкие люди. Они облиты светом. Но насколько они облиты моим и твоим созерцаньем, это¬го они не знают. Никого и ничего не покинем и не подкинем. Хва¬тит сил и дыханья и за этими пристрастными кавычками и вне их. Я увижусь с тобой совсем не так, как ты иногда представляла. Сво¬бодно, широко, бессчетное число раз А сейчас обнимаю, люблю, люблю и целую. Твой Боря
Две цели умеряют и теснят это письмо: нежеланье волновать тебя и нежеланье описывать перечувствованное. За подарки и сти¬хи благодарю в следующем.
Но мундштук, какая мысль, Марина! Совершилось, и этот миллионно первый, где-то на полпути между настоящим полным и всеми прежними, пережитыми и писанными3. Но если б ты зна¬ла, как я люблю тебя!
Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 165). Датируется по почтовому штемпелю.
1 Пастернак был предупрежден телеграммой о приезде А И. Цветае¬вой и встречал ее на вокзале.
2 На эти слова Цветаева отвечала: «Борис, твое письмо после приезда Аси. Мне стыдно, Бог весть чего насказала, мне совсем не плохо живется, моя беда в том, что я не могу растроиться — десятериться — и т. д., древ¬няя беда. <...> Боюсь, моя беда во мне, в германском, Бог весть отколе, не понятии, а чувстве долга, съевшем всё» (там же. С. 410).
3 А. И. Цветаева привезла от сестры мундштук. М. Цветаева писала в ответ на угаданный Пастернаком символический смысл подарка: «О мун¬дштуке. Без подлежащего, без сказуемого, какими путями сказанное то¬бой — дошло. Вот минута, когда слову грозит опасность (еще секунда — его не будет), отказавшись от всех своих охранных грамот и прав на жи¬тельство, оно становится чистым духом, самой вещью, тем, о чем, в дан¬ном случае — ртом, твоем на моем» (там же. С. 411).
381. А. М. ГОРЬКОМУ
13 октября 1927, Москва
13/Х/27
Дорогой Алексей Максимович!
Приехала Ан. Цветаева, и я спешу загладить несколько оп¬лошностей, допущенных во вчерашнем письме по незнанию. Прежде всего я глубоко признателен Марии Игнатьевне за пере¬вод «Люверс». На эту тему я говорил, как о какой-то далекой, зао-кеанской вещи. Ничего дурного я этим не сказал, но именно в этом упоминании факта, находящегося под Вашей крышей, в холод¬но-неопределенном тоне безразличного неведения и заключена неловкость, и Вы мне ее простите. Об этом же прошу и Марию Игнатьевну.
Ан<настасия> Ив<ановна> передала мне вскользь и Ваше впечатление от «Девятьсот пятого года». Мое предположение под¬твердилось, и если бы я об этом узнал вчера, я бы его не стал высказывать Вам в виде догадки1. Я знаю, как неприятно бывает говорить человеку, что его работа не годится или тебе не нравится. Как ни счастлив я был бы получить от Вас еще одно письмо, я еще более хотел бы Вас уверить в сказанном уже вчера. Среди случаев, когда Вы жертвуете своим временем и силами в чужую пользу, по¬падаются и стоющие, серьезные. Мой пока не из таких. Я не жду от Вас ответа. Если в нем явится неизбежная и крайняя надоб¬ность, я сам Вам об этом напишу
Еще одна неотложная поправка. Не понимаю, как это могло случиться. Цветаева и Зубакин, между прочим, как-то рассказы¬вали Вам о моем житье-бытье. В том бедственном виде*, в каком
* С начала абзаца и до этих слов подчеркнуто рукою Горь¬кого.
они Вам его представили, оно было года два еще назад, однако от этих трудностей теперь ни следа не осталось. Переменой этой я как раз и обязан «1905-му году». Теперь я не только не нуждаюсь, но иногда имею возможность помогать и другим в нужде. В этом неприятном недоразумении кругом виноват я. Очевидно, я не умею с таким же красноречием радоваться удачам, с каким, вид¬но, жалуюсь на препятствия.
Алексей Максимович, оснований моей душевнейшей благо¬дарности Вам — не перечислить. Иных я и не вправе касаться. Го¬рячо Вас за все благодарю. Кроме того, кто еще лучше Вас знает природу прямых человеческих связей и их дальнейших случайных ветвлений! Поэтому я ложных сближений на мой счет с Вашей стороны не боюсь.
В том узле лиц и фактов, которого Вы с таким великодушием этим летом коснулись, важно и близко мне огромное дарование Марины Цветаевой и ее несчастная, непосильно запутанная судь¬ба. Существенная и в отдельности, Ан<настасия> Ив<ановна> во многом родная сестра ей. Вот и все, поскольку может быть речь обо мне. Роль же и участь первой, то есть М<арины> Ц<ветае-вой>, таковы, что если бы Вы спросили, что я собираюсь писать или делать, я бы ответил: все, что угодно, что может помочь ей и поднять и вернуть России этого большого человека2, может быть, не сумевшего выровнять свой дар по судьбе или, вернее, обрат¬но. — Я не имел еще возможности прочесть «Жизнь Клима Сам-гина»3. Это моя ближайшая мечта. Если разрешите, я запишу то, что эта книга во мне вызовет.
Впервые: ЛН. Т. 70. — Автограф (Архив Горького, КГ-П 56.12.3).
1 Горький рассердился на А. И. Цветаеву за передачу его слов и 19 октября, опровергая их, писал Пастернаку: «Вы сообщаете, что Цвета¬ева «передала вскользь» мое «впечатление» о «905 г.» и «подтвердила» Ваше «предположение». Из моего второго письма Вам (18 окт. — Е. П., М. Р.) Вы, конечно, видите, что не «подтвердила». Но она подтвердила сложив¬шееся у меня представление о ней, как о человеке слишком высоко и не¬верно оценившем себя и слишком болезненно занятым собою для того, чтобы уметь — и хотеть — понимать других людей» (там же. С. 301).
2 Слова о возвращении России этого большого человека Пастернак трак¬товал широко, то есть как доступ и публикацию в России книг Цветаевой, в частности готовящейся выйти книги «После России», о чем просила М. Цветаева Горького: «Вещь вернулась бы в свое лоно. Здесь она никому не нужна, а в России меня еще помнят» (24 августа 1927. «Новый мир», 1969, № 4. С. 201). Горький не ответил Цветаевой, а Пастернаку писал:
«М. Цветаевой, конечно, следовало бы возвратиться в Россию, но — это едва ли возможно» (ЛН. Т. 70. С. 302). Для Пастернака дело в первую оче¬редь касалось его будущей работы, того, что он собирался писать или де¬лать. См. также письмо N° 382.
3 М. Горький. «Жизнь Клима Самгина» (Сорок лет). М., Госиздат, 1927.
382. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ
15 октября 1927, Москва
15. X. 27
Дорогая Марина! Валит снег, я простужен, хмурое, хмурое утро. Хорошо верно сейчас проплыть на аэроплане над Москвой1, вмешаться в этот поход хлопьев и их глазами увидать, что они де¬лают с городом, с утром и с человеком у окна. В Шмидте инстин¬ктивно и случайно поиски матерьялов о смерти ведутся именно в таком мокром снеге2. Зима открылась с Аси. Первою крупой из первой обреченной тучи я был осыпан под Триумфальными, по дороге на вокзал. Теперь опять стали прибывать на Брестский, а не на Виндавский, как недавно3. Я отвез ее домой. Против ее окон за лето вырос кирпичный остов нового дома, в голых мокрых ле¬сах, с каменщиками и черными тучами, разглядывающими ее ком¬нату из тоскливых сквозных пролетов. В комнате же сухой и пыль¬ный хаос тряпья и книг, постепенно сползших на диван и на пол с размягчившихся полок и этажерок. И вот она стала переодевать¬ся, начала раскладывать вещи, рассказывать. Волевой, практичес¬кий вывод из той тоски, которая все сильней стала меня при этом душить, я изложил тебе вчера. Прежде и больше всего я,
