конечно, люблю тебя, это может быть ясно ребенку. Но я не был бы собой, теперешним, если бы оставался у этого сумасводящего родника, а не шел вниз вдоль его теченья, по всем последовательностям, ко¬торые лепит время. Время, твоя величина и моя тяга. И вот — пла¬ны, планы. Тебе кажется естественным положенье, в котором ты находишься, мне — нет. Выправить эту ошибку судьбы, по нашим дням, пока еще Геркулесово дело. Но оно и единственное, других я не знаю. И, клянусь тебе, оно будет совершено. В письме к Горь¬кому, между прочим, эту целенаправленность выразил так: «…Если бы Вы меня спросили, что я теперь собираюсь писать, я ответил бы: все что угодно, что может вырвать это огромное дарованье (т. е. тебя) из тисков ложной и невыносимой судьбы и вернуть его Рос¬сии»4. Не могу от тебя скрыть. Чем дальше, тем больше ты обез-различивала для меня прямую мою работу. Теперь она обезразли¬чена для меня до предела. По счастью все сплелось с такою логи¬кой и смыслом, что при этом я не кривлю ни душой, ни собствен¬ною судьбой, ни — возможным и мыслимым назначеньем. Я дол¬жен добиться авторитета и прав, которые были бы способны пе¬реплавить твои соотношенья с этой современностью5, в некото-ром отношении и субъективно, то есть в тебе самой. Прости за цинизм, но вот главные нервные пути моего влеченья к тебе, спо¬собные затмить более непосредственные: мне надо соблазнить тебя в пользу более светлой и менее отреченной судьбы, нежели твоя нынешняя, и я это так чувствую, точно именно это, а не что-ни¬будь другое, составляет мою грудь и плечи. Теперь все это тебе может быть чуждо, но мы ведь встретимся и, как этого ни пони¬май, будем жить друг возле друга. Тут это и сделается. Если мое¬му плану суждено осуществиться, то за границей я разделю с то¬бой работу, которая тебя обеспечит на год на два. Она будет тебе близка, я не хочу ее покамест называть из суеверья6. Я достиг не¬которой независимости тут, мне верят и имеют основанье верить. Но ради тебя я был бы даже готов лакействовать как Лефы. К сча¬стью не придется. Вечная моя просьба остается в силе. Когда у тебя продезинфицируют, и ты мне напишешь7, не апеллируй к моему чувству. Такое мгновенье, загоревшись от одного слова, обезоруживает меня против долгого, долгого года, и у меня опус¬каются руки. Менее, чем когда-либо, им теперь позволительно опускаться.
По словам Аси, она старалась рассказывать обо мне в наи-возможно худшем духе (чтоб уберечь тебя от неизбежного разоча¬рованья?). Она либо клеплет на себя, либо поступала, как надо, либо же мне все равно: ее заявленье меня не огорчило и не обес-покоило. Замечательно, что о тебе она рассказывала так, что я с трудом удерживался от слез. Очевидно на мой счет у ней нет опа¬сений.
Она дала мне свои экземпляры «С моря» и «Новогоднего», — Е<катерина> П<авловна>8 скоро должна привезти мои. Что ска¬зать, Марина! Непередаваемо хорошо. Изложенное легче оказы¬вается таким с разу, изложенное трудней, — со второго или тре¬тьего. Так, как это, я читал когда-то Блока; так, как читаю это, писал когда-то лучшее свое. Страшно сердечно и грустно и про¬зрачно. Выраженье, растущее и развивающееся, как всегда у тебя, живет, как в лучших твоих вещах, совпаденьем значительности и страсти, познанья и волненья. Особо горячо благодарю за «Море»; особо — за «Новогоднее». В обоих, сама знаешь, все до боли близ¬ко и лично. Благодарю за обращенье в «Море», за ссылку на мое сновиденье весны 1926-го9; прости, если прочел, вкладывая не то что вложено, так понял. За игру, за подарки, за бездну вниманья к сигналам земного инвентаря, утопленную в этой игре, за филосо-фию этих сигналов, живую, наслаивающуюся, непоспешную, — за море и мели и материки и толкованье рожденья и жизни: обме-левающее бессмертье (!). За ту же дикую в своей неподвижной, немстительной, плещущей тоске географию «Новогоднего». За идеальную естественность требованья: «Не один ведь рай, над ним другой ведь — Рай; не один ведь Бог, над ним другой ведь — Бог»10. За изумительную изложенность этой последней страницы, даю¬щейся, вместе с некоторыми другими местами, сразу, и оттого ка¬жущейся лучшей на первый раз. Очень хорошо, Марина. Хочется читать и перечитывать, не хочется разбирать, т. е. писать об этом. Спасибо, спасибо.
Поправляешься ли ты? Жду косвенных о тебе сведений.
Твой Боря
Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 165).
1 См. письмо № 383 о полете над Москвой.
2 Di. 6-я III части «Лейтенанта Шмидта» предваряет сцену суда над Шмидтом: «Но зима не верит в близость, / В даль и смерть верит снег. / И седое небо, низясь, / Сыплет пригоршнями известь».
3 Какое-то время поезда из Западной Европы приходили на Виндавс-кий (Рижский) вокзал, затем снова — на Брестский (Белорусский). Триум¬фальные ворота находились на площади Белорусского вокзала, под ними проходили трамвайные пути.
4 См. письмо №381.
5 «Ради этого уже написан 1905-й год», — отсчитывал Пастернак оп¬ределенное «звено» на пути приобретения авторитета и права видоизме¬нять соотношение сил (письмо № 381). Об этом же см. в письме к сестре 16 окт. 1927 при посылке поэм: «Если не понравится, ругай, не скрывая. Эта книжка — звено в цепи необходимостей. Это убежденье освобождает меня от мыслей и забот о ее качествах» (Письма к родителям и сестрам. Кн. I. С. 148).
6 Речь идет о предложении, которое получил Пастернак со стороны издательства «Academia», подготовить новое издание «Фауста», который он предполагал делать за границей с участием Цветаевой.
7 Пастернак получил письмо от К. Родзевича, в котором тот «по по¬ручению Марины Ивановны» писал: «Собственным письмом она не хо¬чет нарушать запретную черту карантина, который продлится у нее, веро¬ятно, числа до 20-25 октября». Перечисляя по пунктам просьбы Цветае¬вой, он сообщал, что она пошлет ему свое письмо после дезинфекции (Цве¬таева. Пастернак. Письма 1922-1936. С. 402).
8 Е. П. Пешкова — первая жена М. Горького; вернулась из Сорренто в Москву 21 октября 1927 г.
9 В письме № 302 Пастернак описал Цветаевой свой сон, в котором встречался с ней. Отражения этого сна — в поэмах Цветаевой «С моря» и «Попытка комнаты», писавшихся летом 1926 г.
10 Из поэмы «Новогоднее» («Письмо к Рильке»), 1927.
383. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ
16 октября 1927, Москва
16. X. 27
Ты наверное, как все мы, не любишь технических новшеств, и ждешь, чтобы за их действием сменили друг друга три поколе¬нья пока их признаешь. Летала ли ты когда-нибудь? Представь, это знакомее и прирожденнее поезда, и больше похоже на музыку и влеченье, чем верховая езда. Сегодня я впервые подымался с Женей, одним знакомым и простой солдаткой, — женой комен¬данта аэродрома. На караулке надпись, неизвестно кем, когда и для чего составленная: привесвую дорох товарищиф 1905. Такова и вся Ходынка. Уже сейчас, по прошествии 6-ти часов, мне эти сорок минут представляются сном. Восстановляю, во всей реали¬стической точности. Восстановляю не в чаяньи передать ощуще¬нье, потому что знаю, что это еще не перетасовано, не испытано всеми, и значит, пока, невыразимо. Восстанавливаю скорее с це¬лью рекомендации тебе, на случай, что ты еще не летала, чтобы ты верила им снизу, когда они пролетают над тобой, и знала, что «ме¬ханизма» в них, в пропорции с целым, меньше, чем в рояли, и со¬гласилась бы когда-нибудь повторить это со мной: грохот и гуде¬нье нас заглушат, я не смогу помешать тебе, это будет одиноче¬ство вдвоем, вмененное высотой. Так как ощущенье это совсем особенное, совершенно не испытанное, то и в сыром переживаньи оно вкатывается волной навязывающейся аналогии. И до чего же неожиданно-родной! Ну вот. Разбегаешься по земле и не замеча¬ешь, как от нее отделяешься. Через мгновенье (два-три раза чуть-чуть успело упасть и подняться сердце) вся метаморфоза уже по¬зади, ты не заметила, как совершилось преображенье. На свете существует лишь: 1) твое безмолвно-оглушительное одиночество, громогласно-бессловесно любящее, поклоняющееся расстояни¬ям и высоте, да 2) огромное, покрывшее полгорода серое с черны¬ми исполинскими R.R.O.B. крыло справа, под тобой, под твоим окошком. И никого кругом. Небо, гром и грохот паренья, клочки несущихся туч, единство воздуха, обнятого этим «случаем с тобою», стоверстного и замкнутого, как сон о чем-то одном, Москва (ты¬сячу лет назад существовавший с людьми и движеньем город) на дне этого сна, и крыло о твою правую, огромное, неописуемое, в этой серой бездне крыло, с которым ты только и говоришь и ко¬торое обожествляешь. О эта твоя опущенность в мир в этот день, в этот час! Всего поразительнее, и я когда-нибудь научусь говорить об этом, как о дождях, всего поразительнее (в цвете, в страсти чер¬ноты и очертанья, в трагике затерянности и размеров и пр. и пр.) именно соотношенье этого крыла, страшного небесного туземца, Робинзона облаков, со всем миром, с землей, которая была до него, теперь — под ним, и вновь будет после него. Какова же она те¬перь, когда она не просто в себе, а в сколь угодно глубокой его па¬мяти, на том или ином дне и отвесе его 1000-метровой или 1500-метровой тоски? И тут вторая по важности замечательность, и вновь неожиданно родная, гигантски несоизмеримая с родствен-ностью лошади или паровоза. И опять я буду точен. Марина, най¬дись среди хаоса этих сближений, я их не успел еще отобрать, тут дать характеристику, приближенное представленье — предел меч¬таний. «Смыслы», которые подвернутся тебе, посвящены ей (харак¬теристике), а не обратно. Вещь тут на первом месте, нажимы фи¬лософских регистров, ее составляющих, — на втором. Что делает¬ся с землей, куда, во что она погружается? Какой отраженный об¬раз несется снизу в ответ на это ее окунанье? Как это отражается на тебе и на крыле? Эта, сеткою человечества исчерченная равни¬на, эта нежно-серая и волнующе одноцветная ширь, царапнутая там и сям коготками железных дорог, эта Москва в рыжем бисере кирпичных кружев, чайной дорожкою положенная на призрачную скатерть зимы (вот кончается кружево и рядом, — какая серви¬ровка! — отступя лежат мшистой подушкой Воробьевы Горы, вот, совсем тут же — другой конец, и мхи Сокольников). И все это взято опрятною октавой (палец тут, палец там) на снегу, и происходит в смертельной тишине. Так вот, эта Москва теперь такова, как Пе¬тербург у Достоевского и у Диккенса — Лондон. Если судить это волненье и запросить обо всем один глаз, то и тогда: эта Москва провалилась вся в таинственное виденье старинных мастеров: ее коричневость не нарушает призрачной одноцветности творяще¬гося: начни с
