ни к кому из них по по¬воду путаницы, и как ее распутать. К кому бы из них я с этим ни обратился, все равно это отдастся по ней, так как она — сердце семьи, или просто взяла на себя труд его во плоти представлять. Она любит тебя и, кажется, Поэму Конца ей возили. Не знаю, до¬шел ли до нее «Крысолов». Восторженность, с какой они встрети¬ли твое письмо, имеет давние корни. Она не выносит своего име¬ни за его «красивость», и тяготится множеством таких же пустя-ков, которым придает преувеличенное значенье. В ответ на книж¬ку она зальет тебя потоком пессимистической метафизики, наивной, сырой и детской, несмотря на ее 27 лет. За всем тем это человек прекрасной души, склонный к экзальтации, по-своему умный, и много страдающий от своей мягкости и вовремя не пре¬одоленного самомучительства.

Вновь из ее письма о письме узнал о твоем, готовящемся, с тем же чувством, какое вызвало и сообщенье К. Б. Ася находит, что нам лучше не переписываться непосредственно. Заражаюсь ее осмотрительностью. Пишу статью «о поэте»; подвигается мед¬ленно: звонки, посещенья, просьбы, бесчисленные «начинаю¬щие», никогда не кончающие.

Это не письмо. Запрети мне писать их, ради статьи. Обнимаю тебя.

Твой Боря

Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 165). Датируется по почтовому штемпелю.

1 Благодарность за деньги, присланные Ф. К. Пастернаком, Цветаева выразила в письме Л. О. Пастернаку, написанном по-французски. В нем она просила также передать в Москву Борису, что получила «Девятьсот пятый год», что дети почти выздоровели, сама поправляется, и что как только бу¬дет сделана дезинфекция, пришлет ему большое письмо (11 окт. 1927. Ма¬рина Цветаева. Неизданные письма. Paris. Ymka-press, 1972. С. 251-253).

2 Цветаева просила у Л. О. Пастернака позволения прислать ему в знак дружбы и восхищения книгу «После России», не пугаясь ее «новиз¬ны» (там же). Пастернак называет свою младшую на десять лет сестру «стар¬шей», потому что она старшая из двух сестер и в письмах к брату держит ноту нравственного старшинства по отношению к нему.

3 Опасения Пастернака были напрасны, Цветаеву очень обрадовало и взволновало письмо Л. О. Пастернака: «И вчера, Борис, письмо от твое¬го отца: чудесное, молодое, доброе, без обращения Chere, но ст<оль> зву¬чащее им, <...> письмо — эра во мне к тебе» (Цветаева. Пастернак. Пись¬ма 1922-1936. С. 426).

4 О своем французском письме Л. О. Пастернаку Цветаева писала: «Письмо к твоему отцу! Ты не знаешь меня по-французски. Первое: безу¬коризненность. Почему по-французски? Потому что он по-французски, он Chere Madame, я Cher Monsieur. <...> Чуя, что ты в каком-то смысле его больное место (большое больное место), я конечно не преминула порадов-<аться> его honneur и bonheur (чести и счастью. — фр.) иметь такого сына. — Цитата из твоей автобиографии — (указание на отца). Параллель с Марком Аврелием» (там же. С. 404).

5 «Вчера твое письмо об отце и сестре; параллель с мои<ми> неког-даш<ними> опас<ениями>. Будем ясны: не хочу себя никогда друг<ому> из ничьих рук, особенно родств<енных>, особенно — любящ<их>. В этом, если хочешь, частичное отречение от родства» (там же. С. 427-428).

386. А. М. ГОРЬКОМУ

25 октября 1927, Москва

25/Х/27

Дорогой Алексей Максимович!

Горячо благодарю Вас за письмо1, — на него надо бы отвечать телеграммой из одних коротких, порывистых глаголов. Вы знае¬те, что меня им осчастливили, — так и писали. Оттого я и был не¬уверен насчет вещи, и Ваше недовольство ею представлялось мне легко вероятным, что ради нее я покинул привычную мне область неотвязной субъективности: Вы же прежде всего огромный худож¬ник, и, следовательно, неумеренный, неловко учтенный или пло¬хо пережитый отход от нее (как бы частная форма этой субъек¬тивности ни была вам далека) мог Вас оттолкнуть как ложное во¬обще творческое поползновение. Но, значит, это не так, и радости моей нет конца.

Письмом Вашим горжусь в строгом одиночестве, накрепко заключаю в сердце, буду черпать в нем поддержку, когда нравствен¬но будет приходиться трудно.

Пишу сейчас, потеряв голову от радости, точно пьяный, — не мой почерк, и, наверно, пишу нескладицу: не судите сегодняш¬них моих слов литературно.

Ради Бога, не пишите мне, не тратьте на меня время и не со¬здавайте мне праздника на самых буднях. Когда надо будет, я сам, нарушая эту просьбу, Вас о том попрошу.

Цветаева рассказывает о Вас с большим упоением, с глуби¬ной, со способностью постижения и с хорошей, никого не унижа¬ющей, преданностью. Зубакина не видал, но о роде нашего зна¬комства Вы успели догадаться по моим умолчаниям. Теперь, пос-ле Ваших слов о нем, не будет с моей стороны предательством, если я скажу, что встреч с ним избегаю давно и насколько воз¬можно*. Я не знаю, что Вы разумели, назвав его аморальным2. Надо сказать, что о нем ходит сплетня, определенно вздорная, и мне кажется, что он сам ее о себе распускает. Я почти убежден в этом, да это и в духе его психологического типа. Ведь весь он из алхи¬мической кухни Достоевского**, легче всего его себе представить в Павловске на даче у Мышкина3. Это надо сказать в его защиту. Он очень изломан, но никакою подлостью ни в малейшей мере не запятнан. Я избегал его не из-за этих слухов, а оттого, что всякая встреча с ним ставит в нестерпимое положение особой двойствен¬ности. Человек ведет себя так, точно он призван только поражать и нравиться (если такое призвание вообще мыслимо!!), а между тем менее всего в естественную тайну настоящего воздействия посвя¬щен. Будто он никогда и не нюхал того, чем сам хочет пахнуть. Мы даже никогда не знакомились с ним. Он мне однажды представил¬ся, с визитной карточкой и чепухой, точно выскочив на пружине из трескучей потешной коробки. Между тем даже и этот скачок уже поражал какой-то несоответственностью, глубоко меня перекон¬фузившей. По всему смыслу его подорожной, т. е. его склоннос¬тям и притязаниям, менее всякого другого ему было позволитель¬но выскакивать из коробки. Избытком треска одно время, под его вероятным влиянием, страдала и А<настасия> И<вановна>.

Простите меня за это путаное письмо и по его беспорядку су¬дите о действии Вашего одобрения. От всего сердца желаю Вам всего наилучшего и легких, больших дней.

Ваш Б. Я.

Впервые: ЛН. Т. 70. — Автограф (Архив Горького, КГ-П 56.12.4). 1 В письме 18 окт. 1927 Горький высоко оценил книгу «Девятьсот пя¬тый год»: «Книга — отличная; книга из тех, которые не сразу оценивают

* Конец фразы подчеркнут Горьким.

» Три предыдущих слова подчеркнуты Горьким.

по достоинству, но которым суждена долгая жизнь <...> это — голос на¬стоящего поэта, и — социального поэта, социального в лучшем и глубо¬чайшем смысле понятия» (там же. С. 300).

2 В том же письме Горький так отозвался о Зубакине: «У меня гостил месяца два знакомый Ваш — Зубакин, который, по письмам его, показался мне человеком интересным и талантливым, но личное знакомство с ним очень разочаровало и даже огорчило меня. Человек с хорошими задатками, но со¬вершенно ни на что не способный и аморальный человек» (там же. С. 301).

3 Главный герой романа Достоевского «Идиот».

387. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

26 октября 1927, Москва

Любимый мой друг, у тебя нет страху, что отныне я буду толь¬ко писать тебе письма, и ни на какую деятельность уже больше не способен? О, если бы ты была здесь! Как трудно из передач, сооб¬щений и упоминаний собирать холодное подобье присутствия, и потом приходить в ужас от нагороженного, и разрушать его, что¬бы дать дорогу простому потоку тепла, лучом упирающемуся в милое имя! Сегодня меня растрогали Святополк и Горький1, рас¬троганность же эта, мало потраченная в ответах, знает один лишь медонский адрес.

Знаешь ли ты, что сейчас такое Россия? О, конечно, больше прежнего это постоянная возможность оказаться за одним столом с осведомителем, с тенью вечной бессовестности, подпущенной под тебя для того, чтобы твою горячую, выдающуюся верность подделать под предательство. Так Россия когда-то заботилась об ограниченном круге. Теперь, с действительной ее заботой о мил¬лионах, этот ужас удесятерился.

Но и вот еще что она, и об этом расскажи Сереже2. Она еще — и гость, нынешним вечером являющийся к твоей прислуге, во¬семнадцатилетней рязанской крестьянке. Он на этом месте у ней впервые. Он земляк ее предшественницы и подруги, от нас по-шедшей замуж этим летом. Он с нашей теперешней одного уезда, разных деревень. Нюра входит ко мне пунцовая, пылающая, в это время меня зовут к телефону; когда я возвращаюсь, на столе бес¬порядок. Снова меня куда-то зовут, проходя коридором, где ее угол, вижу на коленях у ее гостя развернутую «Сестру мою жизнь». Он вполголоса ей эту чепуху читает. Мы с тобой близкие люди, ты легко вообразишь, чтб я им говорю, с непринужденнейшей душой и с радостью за поколенье. Но на предложенье бросить эту ерунду и взять у меня Толстого он отвечает светлой, осмысленной улыб-кой и просьбой дать им, в таком случае, «Девятьсот пятый»! Ока¬зывается, посидев у ней минуту-другую, он в числе первых задал ей вопрос о том, у кого она служит. Речь шла о фамилии. И вот, едва Нюра меня назвала, как он сказал ей, кто я, и послал ее за книгами. Он рабфаковец, т. е. студент рабочего факультета. И — не исключенье. К ней больше ходят, чем к нам, и все рязанские и каждый раз либо билет в Художественный, либо еще что-нибудь, свежее, проще и счастливее, чем мы в те же годы. Романы же ров¬ные, щадящие, без ложного рыцарства, но с прелестью братства, т. е. подавленного и упрятанного в бережность мужского превос¬ходства.

Понимаешь ли ты это и радует ли это тебя?3

Твой Б.

Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922—1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 165). Датируется по почтовому штемпелю.

1 Пастернак получил письмо от Горького (18 окт. 1927) с похвалами книге «Девятьсот пятый год», письмо Святополка-Мирского не сохрани¬лось.

2 Объяснение Цветаевой и С. Я. Эфрону (расскажи Сереже), что та¬кое Россия в ее крайностях, вызвано все более определяющимся в это время их желанием возвратиться на родину.

3 На этот вопрос Цветаева ответила 1 нояб. 1927, сопоставляя начало письма про осведомителя с концом про Нюру: «А нынче письмо с Нюрой. Лучше бы мне таких вещей не знать, они с детства разрыв<ают> мое серд¬це. <...> — Так вот все эти Иваны-Царевичи, хлынувшие в Москву, «за книжками», и твое сжатое сердце от бездны между данным и Сестрой моей Жизнью, СТЫД ЗА НЕЕ, как мой — за столькое. И твоя радость отводу — Года. Знаю всё. Вывод? Это — народ, а то — нарост. Одно с