другим не пу¬таю. Хотя в Россию, к таким хочу» (там же. С. 428, 429).
388. А. М. ГОРЬКОМУ
27 октября 1927, Москва
27/Х/27
Дорогой Алексей Максимович!
Зачем Вы так безжалостно бросаете меня из крайности в край¬ность? Как хорошо, что я вчера успел дать волю своей радости, — недаром меня тянуло к телеграмме; как трудно было бы мне это сделать сегодня! За что Вы обрушились на А<настасию> И<ва-новну>, между тем как источник Вашего гнева лежит, по-видимо¬му, в моем письме, в какой-то его черте, мне неведомой, и навлек¬шей Ваше негодованье на людей неповинных?1 Но хотя это со¬знанье вины перед ними и Вами меня не оставляет, однако я ума не приложу, в чем мне оправдываться. Все письма, кроме вчераш¬него, взволнованно беспорядочного, я писал Вам в состоянии при¬знательной сосредоточенности, с наивозможнейшей точностью, к которой обязывает забота о том, чтобы на Вас не нависало хвос¬тов из неясностей, домыслов, возможностей и вопросов и чтобы Вам не казалось, что их надо разбирать, приводить в действитель¬ность, дарить ответом.
Только стремленье к этой исчерпанности, избавляющей Вас от траты времени, и вызвало у меня второе письмо вдогонку пер¬вому, потому что ведь ничего дурного, требующего других каких-нибудь поправок, ушедшее письмо не заключало. Но вот оно ушло, и в тот же день, — каков бы сам по себе он ни был, — приехал жи¬вой человек от Вас. Мог ли я оставить Вас, большого, поглощен¬ного заботой о людях и непомерно занятого человека, с моими предположеньями, после того как, правильно или нет, он мне их подтвердил? Ведь от ответа, воспользовавшись его обходимостью, я бросился бы Вас избавлять и в том случае, если бы он эти пред-положенья не подтвердил мне, а рассеял. Ясно, что никакой эк¬вивалент Вас заменить не может, что мало таких вещей, которые в полном смысле можно сделать за Вас. Ясно также, что, не говоря уже о письме, один Ваш автограф — бесспорная ценность, как ее ни понимать и какого употребленья из нее ни делать.
Однако вот ведь всякое мое обращенье к Вам я заканчиваю постоянною просьбой не писать мне. Кстати, верите ли Вы в дея¬тельную искренность моих слов, в полное их соответствие моим мыслям и желаньям? Странно, Вы можете что угодно сказать о моих вещах, о моем литературном складе, Вы всего меня можете заключить в какие угодно кавычки, но допустите только, что Вы мне не верите, и это разом выпрямит меня нравственно и заставит сказать Вам, что эту же недоверчивость Вы наблюдали в Толстом2, что это — профессиональная подозрительность романиста, мне очень знакомая и, пусть это не смешит Вас, побежденная мною в первом зачатке.
А от Ваших ответов и связанной с ними радости я доброволь¬но отказываюсь еще и потому, что помимо переписки существует жизнь, не в смысле страстей и характеров, а в смысле истории, т. е. широко и досуже спутывающегося и распутывающегося вре-мени. Разве исторические силы, которым Вы дали выраженье, не в переписке с моей судьбой? Разве огромное, сложившееся Ваше поведены не переписывается с моим, складывающимся и выясня¬ющимся?
Нет, как поэт, я нисколько не «начинающий»3, как Вы это сказали (но ей-богу не обидно!), но для того чтобы приносить пользу, нужен авторитет, — и тут я, конечно, еще совершенный щенок. Между прочим, этим кругом интересов я обязан Вам, как и строем мыслей о русской истории, о своеобразной миссии и судь¬бе интеллигенции и прочем. Тут на моих взглядах и, главное, — склонностях сильнейший отпечаток Вашего именно влиянья.
А теперь о лицах, Вами затронутых. Допущенная Ан. Цвета¬евой неточность, основанная на произвольно истолкованной не¬домолвке, по-моему, не из тех вещей, которые заслуживают та¬ких возмущенных кавычек. А вокруг них ведь и собралось Ваше негодованье, и от них распространилось дальше, по пути захва¬тывая имя за именем, положенье за положеньем. Бе ошибка, ко¬нечно, огорчила меня, но трудно сказать, как огорчили меня Вы, придав ее оплошности такое значенье. Я рад, что в прошлом пись¬ме успел сказать, как она говорит о Вас, т. е. как живы и высоки Вы в ее мыслях4. И так как ничего, кроме рудимента, т. е. про¬стого благородства и порядочности, мы в виде нормы с людей спрашивать не вправе, то она абсолютно перед Вами чиста. Дру¬гой вопрос — безотносительная ценность людей на наш глаз и мерку.
Тут мне и хочется Вас спросить: зачем все это о Цв<етаевой> и 3<убаки>не знать мне, за что Вы на меня именно взвалили это бремя? Ведь все это было и остается Вашим делом. Ведь вниманья Вашего к Зубакину и через него к Цветаевой я не мог счесть до¬садною странностью: зная Вас, я не мог этого себе позволить. Объясненья этой неожиданности я охотнее искал в чем угодно другом: в моей, может быть, недооценке Зубакина, в Вашей доб¬роте, в готовности пригреть человека и поставить его на ноги.
Видимое расхожденье наших взглядов, в особенности, на 3<у-бакина>, я, как мог, поспешил свести к очевидной несоизмери¬мости наших альтруистических ресурсов, в особенности же пото¬му, что на Ваше приглашенье смотрел, как на рождественскую сказку, вкус же к таким метаморфозам прямо у меня связан с тем чувством к людям, которое сами Вы во мне Вашей деятельностью воспитали. Я душой радовался их поездке, как чуду, свалившему¬ся с неба. Я ни единым помыслом не смел вмешаться в эту исто¬рию, и более того: я как неизбежность переварил и наперед спус¬тил Зубакину весь тот мыслимый вздор, который он по своей при¬роде обязательно должен был удручающе нагородить* у Вас и на мой счет. За них у меня не было тревоги, потому что прямого ин¬тереса к 3<убакину> как к писателю я в Вас не предполагал и ина¬че понял Ваше движенье; за себя не тревожился, потому что по¬мимо слов, Зубакинских и всяких, есть жизнь и время, все ставя¬щее на должные места, — тревожиться за Вас мне не приходило в голову. Итак, вмешательству моему не было ни повода, ни причи¬ны. И вот, во все это меня вмешиваете Вы, и на каком тягостном переломе всего эпизода!
Ну что мне теперь делать?
Вправе ли я оставлять в полном неведеньи Ан. Ив-ну, за ко¬торую мне больно, потому что для меня это ничуть не писатель¬ница, не неоформленная претензия, ничего такого, а просто че¬ловек и друг, и, в настоящих границах, — достойный?
Вправе ли я, при моем отношении к Вам, оставлять Зубакина при его иллюзиях, или, в уваженье к Вам, надо будет открыть гла¬за и ему, когда меня с ним столкнет первый случай. Как мне себя вести? Связываете ли Вы меня этим письмом или даете мне сво¬боду. Я в полной неизвестности и, как видите, первым делом счи¬таюсь с Вами. Но тяжкой миссии этой я не заслужил, и не знаю, зачем Вы меня в это положенье поставили.
Однако есть дело, в которое я теперь не могу не вмешаться, не дожидаясь Вашего решенья. Позвольте мне говорить со всей откровенностью. Я знаю, что это — в какой-то мере — тайна, ко¬торую я вправе знать, но которой не должен касаться. Но как мне выйти из этого круга с соблюденьем всех градусов и ничьих зап¬ретов не нарушая!
Итак, я прорываю его. Я говорю о новом примере Вашей от¬зывчивости, о деньгах для М. Ц<ветае>вой5. Дорогой, дорогой Алексей Максимович, знайте, никакая фамильярность или зад¬няя мысль относительно Вас с моей стороны немыслима! Ничего, кроме желанья простоты и блага, моя просьба не содержит. Вы меня осчастливите, если ее поймете и ей последуете. Вот она. Я умоляю Вас, откажитесь вовсе от денежной помощи ей, неиз¬бежной тягостности в результате этого ни Вам, ни М. Цв<етаевой> не избежать! В этом сейчас нет острой надобности. Мне удалось уже кое-что сделать, может быть, удастся и еще когда-нибудь.
* Слова «наперед спустил Зубакину», «мыслимый вздор», «удручающе нагородить» подчеркнуты Горьким красным карандашом.
Я страшно устал за этим письмом и, верно, не меньше того утомил Вас. Простите.
Заключу вынужденно лаконично. Я люблю Белого и М. Цве¬таеву и не могу их уступить Вам6, как никому никогда не уступлю и Вас. —
Письмо это попробую послать воздушной почтой. Если удаст¬ся, то оно опередит то, на которое я ссылаюсь, как на вчерашнее. «Клима Самгина» буду ждать с благодарностью и нетерпеньем7.
Глубоко преданный Вам Б. Пастернак
Впервые: НОЛЯ. Т. 64, № 3,1986. — Автограф (Архив Горького, КГ-П 56.12. 5).
1 Письмо Горького 18 окт. содержало похвалы «Девятьсот пятому году», а 19 окт. — раздражение по поводу неточной передачи А. И. Цвета¬евой его отзыва о поэме. См. коммент. 1 к письму №381.
2 Пастернак сравнивает отношение Горького к его творчеству с «не¬доверием», которое испытывал Л. Толстой в отношении к самому Горько¬му. В очерке «Лев Толстой» (1919) Горький писал: «Его непомерно разрос¬шаяся личность — явление чудовищное, почти уродливое, есть в нем что-то от Святогора-богатыря, которого земля не держит» (Собр. соч. Т. 14. М., 1951. С. 279-280).
3 Из письма Горького 19 окт. 1927: «…Вы всю жизнь будете «начина¬ющим» поэтом, как мне кажется по уверенности Вашей в силе Вашего та¬ланта и по чувству острой неудовлетворенности самим собою» (ЛН. Т. 70. С. 301). В этом плане интересны слова Пастернака из его «Автобиогра¬фии» (1932): «От этого недовольства собою мог бы избавиться, если бы в согласьи с основным тоном революции мог бы и сам обвинять и поучать, как Демьян Бедный, Горький и Маяковский. <...> Всем им общо то при-рожденное и возвышающее сознание личной правоты, которого нет у меня и без которого такое морализирование немыслимо» (см. т. V наст. собр.).
4 По словам Пастернака, А. И. Цветаева рассказывала о Горьком «с хорошей, никого не унижающей, преданностью» (письмо N° 386).
5 А. И. Цветаева передала Пастернаку, что Горький согласился денеж¬но помочь М. И., но для этого искал непрямые пути посылки, желая со¬хранить это в тайне. Пастернак сразу понял обоюдоострую «тягостность» и даже опасность такой помощи как для Цветаевой, так и для Горького, у которого даже завуалированные намеки на эту тему вызвали решительное требование прекратить переписку. Эту догадку подтвердил С. Я. Эфрон: «Насколько ценно нам его сочувствие и расположенность со стороны, настолько было бы опасным, а может быть, и гибельным включение его в наш круг» (12 янв. 1928; Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. С. 463). Тем не менее, А. И. Цветаева вместе с С. Я. Эфроном втайне продолжали некоторое время питать надежды на помощь Горького, Пастернак просил М. Цветаеву сообщить ему «при случае, произошло ли что-нибудь во ис-полненье Асина плана, или же нет.
