Это касается и Горького. Я не уверен, что вся эта Асина затея удачна. Я попал в нее как кур во щи, как может быть, и все участники. Хуже всего, что подчиняясь во всем этом Асе, я, по ее настояныо, вынужден об этом предмете писать с окольной таинствен-ностью. <...> Да, правда, попроси С. Я. тебе обо всем рассказать, сообщи (или попроси его сообщить), было ли что-нибудь, что говорит о движеньи дела, а затем я тебе и С. напишу, что думаю и знаю» (там же. С. 444). Пред¬ложение Горького не имело никаких результатов.
6 В письме 19 окт. 1927 Горький ополчился на обеих сестер, называя талант М. Цветаевой «крикливым и даже истерическим»: «…Словом она владеет плохо и ею, как А. Белым владеет слово. Она слабо знает русский язык и обращается с ним бесчеловечно, всячески искажая его» (ЛН. Т. 70. С. 301).
7 Горький обещал, как только получит новые экземпляры «Жизни Клима Самгина», послать Пастернаку (19 окт. 1927; там же. С. 302).
389. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ
28-29 октября 1927, Москва
Вовремя не поставил даты. Это 20-е числа октября Дорогая Марина!
Недавно я писал тебе, что меня растрогал Горький, потом я получил еще письмо от него, в результате которого спешу предос¬теречь тебя от возможных случайностей, которых надо избежать. Очевидно Ася и ее спутник, главным же образом этот последний, прирожденный дурак и путаник, наделали там каких-то бестакт¬ностей, или превратно поняли свое положенье, или же вовсе встали в ложное. Если это случилось с Асей, то только благодаря 3<уба-ки>ну, потому что если бы Ревизора написал не Гоголь, а Досто¬евский, то Хлестаковым был бы именно этот 3. Мое постоянное отношенье к нему выражалось в терпеливом отмалчиваньи, к ко¬торому меня обязывал тот факт, что Ася его как-то ценит. В отно¬шении Горького к тебе нет ничего обидного. Он относится к тебе с тем же холодом природного отчужденья, как и к Белому; и если такое отношенье не целиком сказывается и ко мне, то только от¬того, что он непосредственно мне и пишет. От души советую тебе, чтобы не скатывать этого клубка дальше, придерживаться совер¬шенной пассивности в отношении Горького. Т. е. если будет тебе письмо от него, на него же только и отвечай, не касаясь неизвест¬ных тебе и только воображенных положений, как например А<си-ной> и Зубакинской поездки, или моих предостережений, или еще чего-нибудь. В противном случае ты неизбежно, сама того не зная, попадешь в неприятное положенье, которыми нас с избытком на¬граждает эта поездка, по 3-нской, повторяю, вине. Все это совер-шенные пустяки, просьба же моя о сдержанности и пассивности целиком совпадает с моими общими рецептами тебе на это время: вот отчего я с такой охотой и высказываю ее. И потом будь покой¬на: ничто тебя не уронит и не заденет, и все это сделается без тебя. Тут был план, отчасти допущенный Асей, с ролью, созданной для меня, которой я подчинился, потому что Асино пониманье этого плана было тем единственным, что я о нем знал1. Чутье за тебя у меня развито до чрезвычайности, и можешь быть уверена, что он придет в осуществленье только в том случае, если он также светел и приемлем, как это представила Ася. Я это проверяю, ты будь от этого в стороне. Если при пропуске через все сердце он даст хоть какой-нибудь осадок, этот план будет заменен другим, более труд¬ным, но целиком уже родным, и может быть мне предложенной Асею роли играть не придется, хотя до этой минуты я душой готов был ее играть2. В заключенье о важном, — о литературе. Горькому Белого разумеется не уступлю, о тебе же и говорить не приходит¬ся. Но мы не Ходасевичи, и оттого, что не нравимся Г<орькому>, он не становится меньше: главное же надо помнить, что помимо нас ищут и друг друга находят наши романы и поэмы и наши пути в литературе, и не всегда мы даже знаем о том.
Обнимаю тебя, и еще раз предостерегаю: не суйся в эту пута¬ницу даже и через Асины двери: я ей ничего не скажу, это больше ее огорчит, нежели что-нибудь исправит.
Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 165). Датируется по содержанию. Приложе¬но письмо А. И. Цветаевой к М. И.
1 Желание организовать для М. Цветаевой денежную поддержку со стороны Горького. См. письмо N° 388 и коммент. к нему.
2 В этом плане Пастернаку выпадала роль передатчика помощи.
390. Р. Н. ЛОМОНОСОВОЙ
28 октября 1927, Москва
Дорогая, глубокоуважаемая Раиса Николаевна!
Ну как Вам? Вполне ли Вы выздоровели? Мы часто с беспо¬койством и верой в Вашу скорую и полную поправку думаем о Вас, но — беспокоимся, интересуемся, а молчим, как дураки. Наконец приходит время, когда догадываемся, что таким путем ничего о Вас не узнать. Дорогая Раиса Николаевна, тотчас по получении этого письма напишите открытку, как Вам и что с Вами.
Отчего я не спросил Вас об этом раньше? Время совсем не принадлежало мне. Я третий месяц не могу по-настоящему рабо¬тать, а весь октябрь у меня, как у звонаря — веревками, руки были заняты и спутаны перепиской. Я все время мысленно благодарил Вас за то, что Вы такое удивительное из нее исключенье, что Вы ни в ком и ни в чем не нуждаетесь, что нет клубков, с Вами свя¬занных, которые приходилось бы заочно скатывать и раскатывать, мотать и разматывать, торопясь и не поспевая за множащимися недоразуменьями, прямо ко мне отношенья не имеющими, кро¬ме боли за людей, которые в разных городах и странах в эти поло¬женья попадали, по глупости или бестактности одних, наивной фантазии других, дурной осведомленности третьих1. Весь в таких нитках пишу я Вам и сейчас, но их уже меньше, и скоро их можно будет снять простой щеткой.
Потом я послал Вам свои книжки2, и вот что об этом я хочу Вам сказать. Раиса Николаевна, Вы о них мне писали, и только не помните; я все получил и знаю, чем они Вам нравятся и не нра¬вятся, и прошу Вас второй раз всего этого не касаться. Совсем не это мне нужно от Вас, а жду я от Вас рассказа, как Вам и что со всеми Вашими, и что Вы делаете и собираетесь делать.
Больше всего в жизни (навыками и склонностями и взгля¬дами на искусство) я обязан книгам R. М. Rilke. Сейчас очеред¬ная моя мечта написать статью «О поэте», посвященную его па¬мяти, но более широкую, чем прямой монографический разбор. Мне хочется, чтобы она читалась как хорошая художественная проза (т. е. чтобы читалась легко и эмоционально). До сих пор мне и частью не удавалось ей отдаться, не говоря уж о том, чтобы вполне свободно и целиком. Однако, кажется, можно уже спус¬титься с корреспондентской колокольни, месяц наиболее тяже¬лого трезвона, по-видимому, миновал. И вот, дорогая Раиса Ни¬колаевна, если Вы хотите мне пользы и удачи, напишите нам о себе, не откладывая. В день полученья известий о Вас я Вас за них поблагодарю и почту это сигналом к началу настоящей ра¬боты.
Сердечный привет Юрию Владимировичу и Вашему сыну.
Душою Ваш Б. Пастернак
28/Х/27
Впервые: «Минувшее», N° 15. — Автограф (Russian Archive, Leeds University). Отправлено в Берлин, оттуда — в Грюневальд под Берлином, потом в Кембридж.
1 Речь идет о переписке с Горьким по поводу М. Цветаевой.
2 Пастернак послал Ломоносовой «Девятьсот пятый год» (М., ГИЗ, 1927) и «Две книги» (М.-Л., ГИЗ, 1927) с дарственной надписью: «Доро¬гой Раисе Николаевне Ломоносовой от безбожно искаженного на следу¬ющей странице с горячими пожеланиями скорейшего и полного выздо¬ровления Б. Пастернак. 29/1Х/ 27. Москва». (На фронтисписе «Двух книг» дана до неузнаваемости испорченная ретушью фотография.)
391. П. П. СУВЧИНСКОМУ
31 октября 1927, Москва
31/Х/27
Вчера я получил Ваше удивительное письмо1 в обстановке подчеркнутого до крайности совпадения. Я писал статью (она бу¬дет посвящена памяти Рильке) и часть дня провел над ней в со¬стоянии напряженного воздержания от той терминологии, кото¬рой Вы в Вашем письме дали волю. Я старался писать о Ганимедо-вой сущности детства2 и о том, к чему приводит неполная пога-шенность детских долгов, обходя слово «инфантильность», все время естественно навязывавшееся. И вот, в этот самый час оно взглянуло на меня с Вашей страницы3.
Преувеличения Вашей оценки «Девятьсот пятого» меня не смутили, потому что я целиком отнес их на счет Вашей симпатии, на эту же последнюю, по всем Вашим, мне известным, работам (в 1-м Геликоновском сборнике4), я готов отвечать в высочайшей мере. И не надо говорить, как я ей рад. Я давно запрашивал М. И. о Вашем отчестве, теперь мне его сообщила А. И.
На этот раз позвольте мне этим выраженьем душевнейшей благодарности и ограничиться. Сейчас мне кажется, что я оста¬юсь Вашим должником по вопросу о «взрослости», т. е. что, при¬надлежи мне сейчас время хоть скромною долей, я написал бы Вам о том, каким прагматическим, осязательным и удобообсудимым содержанием я наполняю это Ваше, до крайности мне близкое и много говорящее понятие. Лет пять или немного больше назад, когда то, что с нами сделалось, было еще на всем ходу и во всем разгаре, я к тем же мыслям приходил не в виде живой оценки со¬временников, а в форме исторической параллели. Я плохо знаю историю литературы и по части фактов совершенный невежда. Но я не мог отделаться от чувства, что захватывающая взрослость Пушкина и раннего Толстого теряет в кровности своего правдо-подобья, когда ее застаешь вне мирового контекста. Мне кажет¬ся, что эта взрослость эстетически ими поглощена и навсегда при¬своена, с корней, у себя эту взрослость тянувших пополам с кро¬вью и со всем питательным мусором переломной повседневнос¬ти. Не говоря о 12-м и 15-м годах5 и о декабристах, я этого ботани- ч ческого волокна искал для обоих в Шенье и Стендале6, в дилюви¬альном быте* последних и в том, что гораздо разительнее и существеннее (по своей интимности) всяких вопросов о влияньи. Как сейчас не каждый на своей шкуре, но и на судьбе родных и вообще соотечественников познал все то стообхватное, что вош¬ло в наш опыт, так было ведь и при французском светопреставле¬нии7 и при Наполеоне. Ведь и тогда так же работало родство. И вот, такими «родными», пишущими письма из полосы иной оккупа¬ции и иной зрелости, казались мне оба.
О нашей же взрослости разговор, понятно, непомерно поры¬вистее и проще. Еще раз сердечное спасибо за письмо. Ваш Б. Па-стернак.
Как только у меня будут новые экземпляры книги, я счастлив буду
