ее Вам послать8.
Впервые: «СаЫегз des etudes slaves*, Paris, LVIII, 1986, 4. — Автограф (Bibliotheque National, Paris). Публикация В. M. Козового; в наст. собр. используются его комментарии.
Петр Петрович Сувчинский, музыковед, издатель, после революции эмигрировал; один из идеологов «евразийства», участник журн. «Версты».
1М. Цветаева писала Пастернаку о том, как взволновала Сувчинско-го поэма «Девятьсот пятый год»: «Сувчинский пять дней носил в сердеч¬ном кармане (сердечной сумке!) — как не то соблазн, не то раскаяние — письмо к тебе <...> которое отправил только после моего утверждения, что ты всё равно поймешь другое» (Цветаева. Пастернак. Письма 1922— 1936. С. 423). Свое письмо, посланное 23 окт. 1927, Сувчинский начал пе¬редачей слов М. Цветаевой: «Прежде всего исполню поручения Map. Ив. Она просит Вам написать, что: 1) все посланное — получено, 2) книга С. Мирскому — переслана, 3) что она сдала последние корректуры «Пос¬ле России» и что книга выйдет через 2 недели и, наконец, 4) что она Вам напишет через 10 дней (Вам и Ан<астасии> Ив<ановне>) после дезин¬фекции». Письмо Сувчинского — восторженный отклик на «Девятьсот пя¬тый год» («СаЫегз des etudes slaves», 1986. P. 647).
2 См. в «Охранной грамоте»: «В возрастах отлично разбиралась Греция. Она остерегалась их смешивать. Она умела мыслить детство замкнуто и са¬мостоятельно, как заглавное интеграционное ядро. Как высока у ней эта способность, видно из ее мифа о Ганимеде и из множества сходных».
* diluvium — потоп (лат.), т. е. быт во времена всемирно¬го потопа.
3 Из письма Сувчинского: «Вы, конечно, первый взрослый поэт. Ведь и Маяковский не смог (и уже не сможет, подобно Белому и Блоку, но в другом смысле) преодолеть своего инфантилизма» («Cahiers des etudes slaves*, 1986. P. 646).
4 Вероятно, речь идет о сб. «На путях. Утверждение евразийцев». Кн. 2. (М.—Берлин, «Геликон», 1922) со статьями П. П. Сувчинского: «Вечный устой», «Знамение былого (О Лескове)» и «Типы творчества (Па¬мяти Блока)».
5 Имеются в виду Отечественная война 1812 г. и европейский поход русской армии.
6 Судьба и творчество погибшего на гильотине поэта Андре Шенье стало важной частью мировоззрения Пушкина, посвятившего ему элегию «Андрей Шенье» (1825); тогда же он начал перевод стих. Шенье «Покров, упитанный язвительною кровью…». Произведения Стендаля, участника Наполеоновских походов и свидетеля последующей европейской реакции, оказали влияние на творчество Льва Толстого.
7 Сувчинский сопоставлял волнение от «Девятьсот пятого года» с тем, которое он пережил, когда «вдруг понял» «Медного всадника» Пушкина. Сувчинский писал: «Ваш «1905», конечно, второй «Медный всадник», вернее сказать, что и тут и там выражено то, что я бы назвал русским све¬топреставлением» («СаЫегз des etudes slaves*, 1986. P. 647). Пастернак здесь французским светопреставлением называет Великую французскую револю¬цию 1789 г.
8 У Сувчинского сохранилась книга «Девятьсот пятый год» с дарствен¬ной надписью: «Петру Петровичу Сувчинскому от всего сердца с пожела¬ниями счастья и бодрости на трудной службе веку. Б. Пастернак. 4. XI. 27» (там же).
392. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ
12 ноября 1927, Москва
12. XI. 27
Дорогой мой друг! В том свинстве, что от меня давно ни сло¬ва, главное же в то самое время, как от тебя приходит, день за днем, Шарлаховая хроника1, виноват не я. Но тороплюсь тут же, в обгон сказанному: эти три пакета такая драгоценность, что никакими словами за хронику тебя не отблагодарить. И сейчас пишу не в ответ на нее, а просто, чтобы ты превратно не истолковала моего молчанья. Много чего сошлось в эти две недели: дряблые, затяж¬ные, как ненастье, обстоятельства. Во-первых, денежная запин¬ка, займы по пятиалтынному (послезавтра, во вторник, все это будет бесследно покрыто блестящим авансом). Куча писем и ру¬кописей (чужих), бесконечных поэм и начинающих посетителей2. Словом, нечто такое, что даже и для отказов требует времени, а я, к сожаленью (за очень незначительным вычетом), гнать не умею и почти всегда вхожу в разбор того, что делать человеку, если его приход к литературе — случайность или ошибка. И если ты реши¬ла, что я воспользовался твоей просьбой не писать тебе, и сижу за работой, то вообразила сущую небыль. Не пропали же эти две не¬дели оттого, что частью и неизвестным тебе образом были посвя¬щены тебе. Ты легко себе представишь (о других радостях даль¬ше), какую радость доставило мне то, что впервые за эти годы ты заикаешься, или начинаешь думать или допускаешь мысль о при¬езде сюда3. Что бы я ни сказал дальше, — это душевное событье огромного значенья для тебя, для всех нас и для истинного наше¬го дня. Это не так легко устроить, и об этой нелегкости уже успел сказать Горький4. Однако устраивать это надо, и вероятно в уст¬ройстве этого, в результате, нам удастся преуспеть. Темы этой ос¬тавлять нельзя, ты сама дальше увидишь, до чего она носится в воздухе. Но вот я допустил, что завтра или через месяц ты получи¬ла бы визу. И знаешь, я первый стал бы тебя просить с приездом повременить. Я бы не поручился, что в случае какого-нибудь про¬цесса, ни волоском не имеющего к тебе отношенья, тебя бы не припутали по периферии каких-то третьих лиц и десятых гаданий, как это тут бывает с целым рядом ни в чем не повинных людей. Для меня, в таком случае, оставалась бы облегчающая возможность сесть вместе с тобой (так или иначе я бы неизбежно пришел к это¬му), но во всяком случае я не могу звать тебя к таким перспекти¬вам. Но тема, тема твоей готовности и желанья, существовать на¬чинает, и чем больше она тут пустит корней, чем они будут разно¬образнее, многочисленнее и неожиданней, тем спокойней я буду к месяцу ее осуществлены!.
Воспользовавшись моим разрывом с Лефовцами, всякие до¬сужие сплетники стали мне уже передавать невообразимые глу¬пости, будто бы ими обо мне сказанные. Если и не всему этому вздору я верил, то все же у меня было чувство, что они против меня ожесточены, и с ними не встречался. На днях я был посрамлен вдребезги Ник. Асеевым. Может быть он и знал, чем меня можно умилить в конец, до загипнотизированное™, но и это соображе¬нье смысла его звонка не умаляет. Он попросил меня принести «Поэму Конца» и «Крысолова», так как добился разрешенья на¬писать о тебе в своем годовом отчете о поэзии, в чем до сих пор отказывали мне, или предлагали с оговорками, для меня (в отно¬шении тебя) неприемлемыми. Далее он сказал, что принимается за дело о твоем возвращеньи, что говорил уже об этом с Луначар¬ским, но тот будто на стену полез и объявил, что это покамест со¬вершенно невозможно. У Асеева — итальянская виза, он скоро собирается в Италию, где между прочим, хочет о том же погово¬рить с Горьким и так ему прочесть твои поэмы, что потом его и убеждать-то особенно не придется5. Читает же он тебя отлично. Детское отступленье, которое туг же сделаю, прямо к делу не от¬носится, но считаю нужным, чтобы ты знала впрок, что я вас не ревную, или это чувство побеждаю, и что чем живее вы друг друга воспримете, тем это будет благоприятнее в отношении множества вопросов, т. е. в отношении житейских перспектив, а может быть и более глубоких, т. е. перспектив поэтического сцепленья. Кля¬нусь тебе, что говорю совершенно чистосердечно, и умоляю тебя, в этой связи, мифов на мой счет не строить и какой-то логики ве¬щей, тебя касающихся, с этой стороны не ограничивать. Он читал мне свою поэму, написанную к десятилетью (из истории сибирс¬кой партизанщины под Колчаком), и множество мест в этом чте¬нии показались мне прекрасными. Я все еще не мог получить ее на руки. На днях он получит авторские, получишь, вероятно, и ты6. Чтобы покончить с этой тирадой, вставляю упущенную ме¬лочь. В прозе, которую посвящаю памяти Рильке (полувоспоми¬нанья, полуфилософия), будет о «Поэме Конца», как о событии, т. е. будет о всей силе случившегося той весной7, и, говоря объек¬тивно, это будет действительнее статьи. Пишу же я все это, т. е. пока еще думаю написать, так, чтобы мне не могли отказать в помеще¬ны!. Т. е. это вроде того «так», как собирается тебя прочесть в Сор¬ренто Асеев. Ты не можешь себе представить, как взволновал и об¬радовал меня твой намек о книжке для С<ергея> Я<ковлевича>8. Ты точно угадала мое желанье и мне эту возможность подарила. Это ведь движенье сродни мысли о России, т. е. это — то растягиванье души, при котором легче становится и тебе самой и тем, которые больше всего тебя любят. Не хочу отбирать слова и уяснять мысль: догадайся о ней, если она непонятна. Летом я писал Мирскому о том, как мне всегда бывает больно оттого, что ты идешь (в творче¬стве и в жизни, т. е. по департаменту поступков, ах, все это не то, но ты поймешь) сплошной и постоянной высотой невознаградимости. Т. е. мне больно не как поэту, а как Боре, которому бы хотелось, чтобы тебе было весело и вольно, и так далее. Тут, в быту и в рас¬пределены! планов надо больше любить и щадить себя, нежели это в твоих нравах. Милая Марина, прости за глупость, с которой я об этом говорю, не читай моих слов построчно.
Так вот, о книжке для Сережи. Именно ради него, я тотчас после твоих слов побежал в склад Госиздата и достал несколько новых экземпляров, так что ряд лиц, которые их получат, того не зная, обязаны ему, человеку, который делит и разделил с тобой жизнь. Опять глупости. (Ты знаешь, я сейчас пишу, сильно волну¬ясь.) Да, так вот. С 4-го числа лежит эта стопка бандеролей, и я все еще не имел возможности их отослать по временным, до смешно¬го сошедшимся, затрудненьям. Больше всего за ними меня раз¬дражала именно эта невозможность отозваться моментально на твое предложенье, но скажи С. Я., что прочитав тот кусок Шарла-ховой хроники я моментально побежал на Никольскую и по воз-вращеньи домой тотчас ему книжку надписал. Два другие экземп¬ляра пусть распределит по своему усмотрены©. Горячо благодарю тебя за письмо отцу и за твои слова на всю эту тему9.
Утопаю в мелочах, которые надо сказать тебе, и не могу себе позволить расписаться о хронике, т. е. о том, как она обняла мое сердце, и как ты добра, щедра, и как я люблю тебя. — Значит опять о мелочах. Родная Марина, вдруг напросился и подобрался новый источник, не тот, о котором Ася говорила Сереже и потом тебе10 и об этом в другой раз, а пока короткий рассказ. Летом 1925 г. нам было так
