трудно, что просто на переезд с дачи в город не было (и «дача»-то была снята на займы, просто — крестьянская изба). Тем летом я что-то пробовал для детей писать (хорошо шла детская ли¬тература и те, кому она удавалась, богатели). У меня ничего не вы¬ходило. По этому поводу я был в переписке с Корнеем Чуковским, который до небес превозносил меня, как поэта, но ничего устроить не мог11. И вот мы мокли под дождями, крепкие земле12, по причине задолженности, и не могли сдвинуться и переехать в город. Раз как-то жена, отправясь в Москву за очередной десятирублевкой, воз¬вратилась, сияющая, с известием, что «все устроилось» и протяну¬ла пакет с 10-ю фунтами стерлингов неведомого происхожденья, поданный ей утром, на городской квартире, неизвестной ей курь¬ершей из Управления Курской Ж. Д. (!!!). Отдаленного намека на разгадку она, очевидно, ждала от меня, и только в таком чаяньи приняла деньги, из которых половину уже успела разменять в бан¬ке. В глубине души я порадовался, что меня не было в городе, пото¬му что я наверное бы от денег отказался, как от заведомой ошибки.

Прости, доскажу в другой раз.

Не сердись на меня. Карточки Асе передал. Какие они все у тебя прекрасные и как я люблю их!13

Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922—1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 165).

1 Так назвала Цветаева свои письма, написанные в черновой тетради во время скарлатины (от нем. Charlack — скарлатина). «Теперь будешь по¬лучать ту скарлатинную, шарлаховую хронику — отрывочками, всего — много…» (там же. С. 424).

2 Об этом Пастернак писал также Горькому: «…Письмами и рукопи¬сями из провинции завален даже и я, работать почти не приходится, и «Самгиным», как и своей работой, я жертвую слабым взрослым людям, нуждающимся в няне и за этим обращающимся ко мне» (ЛН. Т. 70. С. 303). В частности, именно в это время Пастернак читал поэму Б. К. Ковынева «Судьба», о чем писал В. П. Полонскому 30 окт. 1927, ходатайствуя за нее (ЛН. Т. 93. С. 699).

3 Мысль о поездке в Москву возникла после слов К. Б. Родзевича. «Пришел Родзевич, я прочла ему кое-что из твоего письма, чувствуя, что озолачиваю, оалмазливаю. В первое твое ты бросилась как с мостов в море — унося с собой и его… И знаешь, первое, что он сказал: М<арина>! Вам надо бы в Россию. — Я похолодела. — Что?! — Да, да, не навсегда, съездить, вернуться, летом, Вам надо, Вас надо там, они тянутся к Есени¬ну, потому что не доросли до Пастернака, и никогда не дорастут, а Мая¬ковский и Асеев — бездушны, им нужно души, собственной, Вашей. От¬сюда Горький, оттуда Пастернак, в две силы, возможно. Нельзя жить сво¬им запасом, Вы 5 лет как уехали…» (Цветаева. Пастернак. Письма 1922— 1936. С. 423).

4 «М. Цветаевой, конечно, следовало бы возвратиться в Россию, но — это едва ли возможно» (ЛН. Т. 70: С. 302).

5 Ни статьи с разбором поэм Цветаевой Асеев не написал, ни разго¬воров с Горьким о возвращении Цветаевой в Москву не вел.

6 Ник. Асеев. «Семен Проскаков». М.—Л., ГИЗ, 1928. Книга была по¬дарена с надписью: «Борису Пастернаку, дорогому всегда, а минутами не¬навистному аристократу поэзии от рифмача-санкюлота, чьи жизни накреп¬ко переплетены эпохой навсегда! Ник. Асеев. 1927. XI. 27».

7 В оконч. тексте «Охранной грамоты» о чтении «Поэмы Конца» ни¬чего не сказано, но в словах о Цветаевой на вечере у Амари в 1918 г. выра¬жены чувства горячей любви к ее поэзии: «Я не мог, разумеется, знать, в какого несравненного поэта разовьется она в будущем. Но не зная и тог¬дашних замечательных ее «Верст» я инстинктивно выделил ее из присут¬ствовавших за ее бросавшуюся в глаза простоту. В ней угадывалась родная мне готовность в любую минуту расстаться со всеми привычками и при¬вилегиями, если бы что-нибудь высокое зажгло ее и привело в восхище¬нье». О «Поэме Конца» как о «событии» и о силе случившегося той весной 1926 г. Пастернак написал в «Послесловье» к «Охранной грамоте», не во¬шедшем в издание, и в анкете «Советские писатели о писателях и читате¬лях» (1928).

8 Из письма Цветаевой конца окт. 1927: «Когда я вчера сказала С<е-реже>, что буду просить у тебя книгу для Родзевича, он оскорбленно ска¬зал: А мне?? А мне (мне) почему-то в голову не пришло, конечно в первую голову С, который — сделай это — всё равно вы судьбой связаны, и, зна¬ешь — не только из-за меня <...>, из-за круга и людей, и чувствований, словом — все горы братья меж собой. У него к тебе отношение — есте¬ственное, сверхъестественное, из глубока* большой души» (Цветаева. Пас¬тернак. Письма 1922-1936. С. 423).

9 В ответ на опасения Пастернака, высказанные в письме N° 385, Цве¬таева писала: «Тебя в свете семьи я чувствую двойственно: то осиянного св<етом> Ясной, бывшей одновременно и молодостью отца, почти что в том ламповом кругу его картин<ы>, то семью покинувш<им> с утробы матери, в свете уличного фонаря. <...> За отца не бойся, у меня для отцов свое сердце, возникающее только от биения ихнего, с твоим отцом я бы чудесно подружилась, потому что во мног<ом> больше соглас<на> с н<им>, чем с тобой — меньшим мо<его> сердца. <...> Папу, кстати, виде¬ла раз в Берлине, крас<ивого>, мол<одого>, легкое явление. <...> Кроме тебя, о нем с большой нежностью неоднократно мне писал Рильке, и он мне о Рильке расскажет» (там же. С. 428).

10 Речь идет о помощи со стороны Горького.

11 От этой переписки сохранилось только письмо Н. К. Чуковскому 14 мая 1925, у которого Пастернак просил «протекции» в издании стихов для детей «Карусель» и передавал привет Корнею Ивановичу (Собр. соч. Т. 5). Результатом заботы К. И. Чуковского явилась переписка Пастерна¬ка с Ломоносовой и неожиданная помощь от нее. См. письмо №425.

12 Эта старинная грамматическая форма употреблена в стих. Пастер¬нака «Двор» (1916), в изданиях она снабжалась объяснением: «Крепкий кому — подвластный, обязанный данью или податью».

13 Фотографии детей и мужа, привезенные А. И. Цветаевой от сестры.

393. А. М. ГОРЬКОМУ

15 ноября 1927, Москва

15/XI/27

Дорогой Алексей Максимович!

Просьбу о М. Ц<ветаевой> мне внушило одинаково сильное чувство к Вам и к ней1. Высказывая ее, я настолько был убежден, что истинные ее мотивы дойдут до Вас во всем чистосердечьи, что видимая нескромность дела меня не испугала.

Вчера я получил Ваше письмо с предложеньем не писать Вам больше2. С нынешней Вашей суровостью, впервые обращенной непосредственно ко мне, мне легче, чем с той косвенною, кото¬рая меня так взволновала. Тогда мне пришлось переживать за дру¬гих. При этом я не мог не дать лишку. Что-то подсказывало мне, что в замкнутости переписки, т. е. наедине с Вами, долг мой — всту¬питься за них, а не подхватывать Ваше негодованье. В последнем случае я бы их предал, хотя бы потому только, что Вы бесконечно сильны, а они слабы. Неужели на моем месте Вы поступили бы иначе?

Или, вот еще что, — с этого ведь все началось. Ради Бога, Алек¬сей Максимович, станьте на мое место. NN превратно передает мне Ваше мненье о вещи, меня кровно касающейся (о «905-м»). Из ра¬дости получается огорченье. Потом все разъясняется, радость двой¬ная, и ей нет границ. И вот в самый ее разгар получаются Ваши раздраженные строки об оплошности этой NN. Ну что бы Вы стали делать в моем положеньи? Разделили бы это раздраженье против NN, или, как лицо замешанное, как невольный и несчастный по¬вод, всеми силами этому раздраженью воспротивились?

В заключенье, за все это поплатился я. Хочется верить, что запрещенье Ваше временно и Вы когда-нибудь его с меня сниме¬те. А пока, подчиняюсь ему. Вы хорошо знаете, как это меня огор¬чает3. Однако либо этого не было и у Вас в мыслях, либо довольно и того, что я этому не подавал оснований, но обиды в мое огорченье никакой не замешалось. Я только получил письмо с дурною вес-тью от Вас и в меру ее и опечален.

Неизменно преданный Вам Б. Пастернак

P. S. Я еще раз писал Вам, в первых числах месяца. Вероятно, письмо пропало. Хотя там прямых извинений не было (потому что ни в чем перед Вами не виноват), но истерическим свое предпос¬леднее письмо признал в нем и я.

Получив его, Вы меня бы, вероятно, пощадили. Мне оно было дорого другой стороной, и жалко, что не послал его заказным4.

Ваш Б. И

Впервые: ИОЛЯ. Т. 64, N° 3,1986. — Автограф (Архив Горького, КГ-П 56.12. 8).

1 Высказанная в письме N° 388 просьба отказаться от денежной по¬мощи Цветаевой.

2 Горький писал 7 нояб. 1927: «Борис Леонидович — истерический тон Вашего последнего письма для меня загадочен, оправданий ему я не вижу и предлагаю Вам прекратить переписку со мною…» (там же. С. 274).

3 См. об этом в письме 16 нояб. 1927: «Совершенно убийственна мысль, что все началось для меня с ничем не сравнимой Вашей внима¬тельности (известие о переводе), и дальше, слепо следуя желанью огра¬дить Вас от лишних слов, заменимых движений и ненужной траты време¬ни, я роковым образом пошел по направленью, докучному для Вас, двой¬ственно-мучительному для меня, и так блестяще отблагодарил Вас за теп¬ло и ласку. Однако благодарность моя по-прежнему велика и ничуть не стала меньше от того, что Вы не захотели понять меня. Я счастлив, что узел Вы разрубили именно на мне. Всего меньше минутных случайностей повлечет за собой удар по этому месту» (Собр. соч. Т. 5. С. 225).

4 Вероятно, Горький этого письма не получил, в архиве его нет.

394. Ф. К. и Ж. Л. ПАСТЕРНАКАМ

18 ноября 1927, Москва

18. XI. 27. Дорогие мои Федя и Жоничка!

Без конца поздравляю и целую вас1. Вот и в вашу сторону бу¬дет глядеть время и следить, как горящая точка будет разрастаться в кружочек, кружочек в лепечущее лицо, лицо — в световую по¬весть женщины небывало новой от начала до конца. Туда же, как по сигналу, летят уже и наши порывы радости и пожеланья. Спа¬сибо вам за маленькую племянницу, за новую родную жизнь, за то, что благодаря тебе, Жоничка, темному, наполовину растрясен¬ному, подавленному и неудавшемуся грузу знакомой крови, пере¬житых предрасположений и надежд дано опять стать начисто но¬востью и распахнуться возможностью, никакими гаданьями не-предвосхитимой. Живое, непобедимое чувство говорит мне, что тебе, Жоничка, сейчас писать нечутко, нелепо, кощунственно. Оттого что у тебя сейчас нет никаких родственников и не должно их быть. Каждое движенье их говорит, будто что-то «продолжает¬ся», между тем, как ты вправе сказать, что до тебя