15-го числа ни¬кого не было и никогда еще ничего так не начиналось. Но что бы все сказали, а может быть, и ты в их числе, если бы я вдруг про¬молчал с месяц!
Представляю себе, какой ты сейчас лежишь красавицей! Ско¬рей поправляйся! Крепко обнимаю тебя и Федю, папу, маму и Лидочку.
Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Hoover Institution Archives, Stanford).
1 Поздравление по поводу рождения дочери Елены (Аленушки). Че¬рез несколько дней, узнав более подробные известия, Пастернак пи¬сал: «Сейчас получил твою открытку, и сообщенье о том, какие труд¬ные были роды у Жонички, взволновало меня, огорчило и напугало. Главное, что это совершенная неожиданность, и почему-то, когда я ей писал, у меня этой возможности и в мыслях не было, хотя, конечно, ни в Женином, ни в особенности моем письме и тени ходовой «веселос¬ти» все равно не было.Сознавать ее мученья мне тем страшней сейчас, что в эти дни я даже от такого пустяка, как растяженье связок, време¬нами теряю разум; что же сказать о пытке, которую перенесла она! <...> И если я не заключаю о Жониных страданьях по простому закону про¬порции, то оттого лишь, что в ее случае эта сверхъестественная пытка где-то смягчена тем, что посвящена жизни, в моих же недомоганьях пос¬ледних лет процесс откровенного умиранья ничем не уравновешен» (там же. Кн. I. С. 156).
395. А. М. ГОРЬКОМУ
23 ноября 1927, Москва
23. XI. 27
Дорогой Алексей Максимович!
В последний раз нарушаю Ваше запрещение, следуя побуж-денью несравненно сильнейшему, чем до сих пор. После этого раза я все равно бы надолго замолк, и без Вашей просьбы. Ко многому из того, что я постараюсь тут сказать Вам, я был готов наперед. Но я не мог предвидеть, что растяну и частью разорву себе плечевые связки на левой руке, что необходимость полной и продолжитель¬ной неподвижности, выведя меня из привычного строя, даст мне случай прочесть «Клима Самгина» почти без перерыва и что пи¬сать я об этом буду, превозмогая отчаянную физическую боль.
Прежде всего горячее и восхищенное спасибо Вам за всю гро¬мадную 5-ю главу, этот силовой и тематический центр всей пове¬сти. Чем она замечательна помимо своей прямой, абсолютной ху¬дожественности?
Характеристика империи дана в ней почти на зависть новому Леонтьеву1, то есть в таком эстетическом завершении, с такой чу¬довищной яркостью, захватывающе размещенной в отдалении времен и мест, что образ непреодолимо кажется величественным, а с тем и прекрасным. Но чем более у него этой неизбежной види-мости, тем скорее он тут же, на твоих глазах, каждой строчкой сво¬ей превращается в зрелище жути, мотивированного трагизма и заслуженной обреченности. Именно неуловимостью атмосферных превращений этого удушья, с виду недвижного (почти монумен¬тального) и потрясает эта глава и остается в памяти. И я не о Хо¬дынке только2. Исход романа Клима с Лидией3, как одновремен¬ность, тоже треплется, сыреет и сохнет на том же воплощенном воздухе. Этим и гениальна глава, то есть тем, что существо исто¬рии, заключающееся в химическом перерождении каждого ее мига, схвачено тут, как нигде, и передано с насильственностью внушения.
Странно сознавать, что эпоха, которую Вы берете, нуждается в раскопке, как какая-то Атлантида. Странно это не только отто¬го, что у большинства из нас она еще на памяти, но в особенности оттого, что в свое время она прямо с натуры изображалась именно Вами и писателями близкой Вам школы как бытовая современ¬ность. Но как раз тем и девственнее и неисследованнее она в сво¬ем новом теперешнем состоянии, в качестве забытого и утрачен¬ного основания нынешнего мира, или, другими словами, как до¬революционный пролог под пореволюционным пером. В этом смысле эпоха еще никем не затрагивалась.
По какому-то странному чутью я не столько искал прочитать «Самгина», сколько увидать его и в него вглядеться. Потому что я знал, что пустующее зияние еще не заселенного исторического фона с первого раза может быть только забросано движущейся краской, или, по крайней мере, так его занятие (оккупация) вос-принимается современниками. Пока его необитаемое простран¬ство не запружено толпящимися подробностями, ни о какой ли¬нейной фабуле не может быть речи, потому что этой нити пока еще не на что лечь. Только такая запись со многих концов разом и побеждает навязчивую точку эпохи как единого и обширного вос¬поминания, еще блуждающего и стучащегося в головы ко всем, еще ни разу не примкнутого к вымыслу. Благодаря тому, что со¬временный читатель хотя бы в этой памятной причастности при¬тянут к душевному поводу произведения, он его оценивает в не-котором искажении. Он недооценивает его сюжетности и порядка. Может быть, он переоценивает его историчность, т. е. какую-то предварительность, в чей-то или какой-то прок и не догадывает¬ся, что в этом ощущении сам он, читатель, чувствует впрок по¬томству. Он забывает, что следующее же поколение воспримет Самгиных и Варавку, т. е. оба этажа первой главы и неназванный город кругбм дома как замкнутую самоцель, как пространствен¬ный корень повествованья, а не как первую застройку запущен¬ной исторической дали, не как явочно-случайную запись белого анамнестического полотна. Однако аберрация современников так естественна, что, не гнушаясь ею, позволительно судить даже под ее углом. Даже в том случае, если допустить, что работа сделана во облегченье чьего-то нового приступа (пускай и Вашего во второй может быть части), Ваш подвиг не умаляется в своей творческой колоссальности, т. е. в каком-то элементе, который я бы назвал поэтической подоплекой прозы. Какова же радость, когда за пятой главой вдруг открывается, что она-то и является этим отнесенным в даль гаданий новым приступом, когда видишь, что он уже сде¬лан. —
Мне сейчас очень трудно писать, да, вероятно, не легко и ду¬мать, потому что по ночам я не сплю. «Самгин» мне нравится боль¬ше «Артамоновых», я мог бы ограничиться одним этим признань¬ем. Однако, вдумываясь (просто для себя) в причины художествен¬ного превосходства повести, я нахожу, что ее достоинства прямо связаны с тем, что читать ее труднее, чем «Д<ело> Артамоно¬вых^, что обсуждая вещь, с интересом и надеждой тянешься к оговоркам и противоположениям, короче говоря, высота и весо¬мость вещи в том, что ее судьба и строй подчинены более широ-ким и основным законам духа, нежели беллетристика бесспорная.
Отнюдь не в пояснение сказанного, но просто по невольнос¬ти, с какой это мне припомнилось, расскажу другой случай. По тому, как тут носились с «Митиной любовью»4, по сознанью того, что может написать Бунин, и по многому другому, я начал читать книгу с понятным волнением, наперед расположенный в ее пользу. Красота изложения, наполовину бесследно прошедшая мимо меня, оставила во мне отзвук пустоты и психологической загад¬ки. И это после всего! После всего, перенесенного хотя бы авто¬ром, нет — именно им! Не поймите меня превратно. Не сюжет наперед я навязывал ему, или разочаровывался выбором темы. Нет, нет. Героя и его чувство разом я принял с благодарностью как дан¬ность, в смутно нетерпеливом предвидении того, чем будет автор в дальнейшем мерить жизнь и как трактовать ее фатальность. Я простил бы ему сколь угодно чуждый комментарий, объясни¬мый биографически, я ждал, что разверзнутся небеса и устами пи¬сателя заговорит онтология средневековья, я ждал, что на меня пахнет хоть чем-нибудь из того, чего недавно нельзя было позво¬лить себе здесь и что огульно, на круг, называют мистикой или идеализмом. Я не требовал от него историзма в смысле глубокой и далеко идущей летописности, но то, что он, историк, «обыкно¬венные истории» продолжает рассказывать так же, как во време¬на, когда об их прямом родстве не догадывались, это было неожи¬данностью полной, решающей и разочаровывающей вчистую.
Не могу больше писать и сейчас брошу. Я не знаю, близки ли будут Вам мои слова о «Самгине» и скорее думаю, что весь круг моих рассуждений Вам чужд и ничего Вам не скажет. Вы как-то ложно воспринимаете меня, но как я уже сказал, я знаю, что это выправится в свое время. Но у меня к Вам просьба. Не отказывай¬тесь от обещания и пришлите мне «Клима Самгина». Пожелайте мне чего-нибудь хорошего в надписи, пусть это будет даже нраво¬ученье. Это было бы огромной радостью для меня. И горячее спа¬сибо за прочитанное.
Ваш Б. П.
Прочитав, вижу, что изложил ничтожную долю того, что хо¬тел сказать. И вообще не умею писать письма.
Впервые: ЛН. Т. 70. — Автограф (Архив Горького, КГ-П 56.12.10).
1 Согласно теории «процессов развития» К. Н. Леонтьева, на протя¬жении XIX в. русская государственность и общество претерпели фаталь¬ный сдвиг от фазы «цветущей сложности» к фазе «вторичного смеситель¬ного упрощения» («Византизм и славянство», 1875). Пастернак усматри¬вает у Горького в описании оппозиционной интеллигентской среды кон¬ца XIX в., с ее поверхностным народничеством, симптом именно такого «упрощения». «Перед окончательной гибелью, — пишет Леонтьев, — ин¬дивидуализация как частей, так и целого слабеет. Гибнущее становится и однообразнее внутренно, и ближе к окружающему миру» (там же, гл. VI. «Что такое процесс развития»). В 5-й главе Горький дает широкую карти¬ну разнообразных слоев общества, отчетливо выявляя его обреченность.
2 В 5-й главе Горький рисует массовую трагедию, унесшую почти пол¬торы тысяч жизней, случившуюся 18 мая 1896 г. на Ходынском поле во время раздачи подарков по случаю коронации Николая П.
3 Клим Самгин, Лидия и далее упоминаемый отец Лидии Тимофей Ва¬сильевич Варавка — главные герои романа Горького.
4 И. Бунин. «Митина любовь». Л., «Книжные новинки», 1926.
396. Р. Н. ЛОМОНОСОВОЙ
27 ноября — 3 декабря 1927, Москва
27. XI. 27. Дорогая Раиса Николаевна! Со дня полученья Ваше¬го письма прошло три недели, которые кажутся тремя месяцами. Упустив трудную, но мыслимую возможность ответить Вам вовре¬мя, я скоро очутился перед полной немыслимостью сделать это хотя бы с запозданьем. Почти без видимого повода я растянул, а частью и разорвал себе плечевые связки на левой руке, и больше десяти дней провел в вынужденном бездействии. Рука в компрессе и сей¬час, но нынешнюю ночь я спал наконец, впервые за этот срок, и могу Вам писать, не слишком отвлекаемый болью. По странному и очень злосчастному совпадению, разболелся вообще весь дом, и Женя сбилась с ног, за всеми ухаживая. Заболела приходящая няня, повредила себе ногу живущая прислуга (общая у нас с братниной семьей) и в довершенье бед слег маленький Женичка с очень боль¬шим жаром и без видимых к нему симптомов. Сегодня ему лучше, было предположенье, что это — корь, но вероятно это был грипп, завтрашний день это покажет. Сейчас десять часов вечера, я погнал Женю пройтись и подышать свежим воздухом, а сам засел отвечать Вам. Буду писать неровно и неразборчиво, так как все еще в бинтах.
И прежде всего, — как здоровье Вашего сына?1 Ведь
