прочего. И не толь¬ко никого я в жизни никогда таким «творческим» небреженьем не обидел, но всегда изо всех сил старался разоблачать ту безвкус¬ную оперную чепуху, которой столько наверчено вокруг этих воп¬росов. Человеку неодаренному я первым делом стараюсь вбить в голову, что в его ошибке ничего роняющего и фатального нет, что если в таком сеченьи призванья его профиль минуется, то он обя¬зательно должен быть налицо в каком-то другом. Но что ты поде¬лаешь, есть люди, которые сами толкают тебя на неловкость, и у которых помимо дарованья, нет такта и какого-то уваженья к своей судьбе. Мне больно писать эти вещи, так как не целиком, но в большой доле они относятся к 3<убаки>ну. Между прочим в том, что чудесная, сказочная Соррентийская история, подлинных на¬чал и концов, которой я не знаю, резко оборвалась и как-то бе-зобразно закончилась, виновата та же путаница. Летом я думал, что просто хорошие, незаурядные люди, умные и с большой, мно¬гого натерпевшейся душой неожиданно вырываются в сновиден-ный географический рай к человеку, одарившему их таким случа¬ем и пообещавшему гостям сыграть чисто, без сбоя и полностью хозяина. Я не знаю, кто кому помешал тут, но в том, что там речь зашла о литературе, о 3<убакине> как поэте и т. д., уже была до¬пущена какая-то бестактная, безжалостная и зловещая дичь, и не один Г<орький> наверное виноват в созданьи этой бессмысли¬цы. А когда, в результате двух-трех писем от Г. с конечным мнень¬ем, частью об А<се>, главное же о 3. я встал, скрепя сердце реши¬тельнейшим образом, на защиту обоих, а в особенности стал про¬сить его исключить тебя из клубка, без твоего ведома и участия на твой счет смотанного, т. е. отказаться от Асиного плана, потому что мне больно было, что ты хотя бы в поминаньи вязнешь в неве¬домой и мне нелепице, которою закончилась их поездка, то в ито¬ге за все это досталось мне. Он просил меня больше ему не пи¬сать, раздраженный истерикой (действительной) моего письма по последнему пункту2. В том, что все по твоим словам повисло в воз¬духе, — большое счастье. Я очень тебя прошу всю эту историю по¬хоронить в душе и даже с Асею о ней не заикаться. Тебе, а также и мне не на кого и решительно не за что сердиться, и само теченье вещей, без нашего участия, нас от принадлежности к чужим про¬махам постепенно освобождает. Не знаю, давно ли я завел у себя или развил эту способность, но в последнее время я стал совер¬шенно спокойно относиться к возможностям превратных пред¬ставлений или толкований на мой счет, неизбежных всякий раз, как где-нибудь кто-нибудь, вроде 3<убакина>, принимается го¬ворить о тебе, все равно как, как о враге ли или друге. Ты очевид¬но держишься таких же привычек, потому что твои былые предо-стережены! об Асе показывают, что тебе этот вкус заочных интер¬претаций слишком знаком. Прости за многословное и неинтерес¬ное письмо, главное же за то, что оно пишется с таким запоздань¬ем: его следовало написать уже неделю назад. Выслала ли ты в Берлин свою книгу, как я тебя об этом просил?3 Если она еще не ушла в Берлин, то теперь пошли ее в Мюнхен Maria Theresia str. 19, потому что на Праздники все из Берлина уехали в Мюнхен. А проза всё ни с места. Это печалит меня; оттого и письмо такое.

Твой Б.

Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 166).

1 В письме 27 дек. 1927 Пастернак писал: «От души желаю тебе на эти дни, чтобы у тебя задуманный урок был сделан, благословлен и отложен по боку, и чтобы ты с Сережей попала в общество, где будут знать, чего вы заслужили, т. е. будут точно знать, кто ты, и любить его, и обставят вас вином и мельканьем хороших лиц, т. е. желаю тебе шибкого и свежего от¬дыха и радостной встречи 28-го года, падающей блаженным жужжащим отблеском на короткий сон под 1-е число» (там же. С. 445).

2 Письмо Горького 7 нояб. 1927 (ИОЛЯ. Т. 64, № 3, 1986).

3 «Если не будет оказии Асеевской, пошли без дальнейших объясне¬ний, и только с надписью мне, родителям в Берлин: Motzstr. 60, Berlin W30. Может статься, им подвернется случай переслать ее мне», — писал Пас¬тернак 14 дек. 1927 по поводу книги Цветаевой «После России» (Цветае¬ва. Пастернак. Письма 1922-1936. С. 443-444). Выход книги задержался до июня 1928 г.

401. С. Я. ЭФРОНУ

Начало января 1928, Москва

Дорогой Сергей Яковлевич!

С Новым Годом, и крепко Вас обнимаю. М. И. писала мне о предполагающейся поездке Д<митрия> П<етровича> и П<етра> П<етровича> в Сорренто1. У меня явились кое-какие догадки о побужденьях, связанных с поездкой, и если они правильны, то я от всей души желаю им обоим успеха и целиком разделяю Ваши чаянья. Сближенье с Горьким могло бы дать Верстам давно и с превеликою лихвой заслуженную опору; изо всех носящихся в воздухе и напрашивающихся возможностей это — самая естествен¬ная. Если же я, что называется, «попал пальцем в небо», то — про¬стите. Я убежден, что мое отношенье к Г<орькому> совпадает с Вашим собственным и со взглядами Вашего круга. Для меня Г. — чистейшее и крупнейшее оправданье эпохи, ее осязательная и по¬коряющая персонификация2. В этом случае человек настолько заслоняет для меня писателя, что последнее обстоятельство ка¬жется мне производного частностью. Я далек от мысли тут же стро¬ить обязательный для себя идеал художника по этому примеру, потому что этот распорядок прямо противоположен тому, в кото¬ром я себя воспитал, но ведь и из Вашего, М<арины> И<ванов-ны>, и моего собственного склада я также не стал бы делать ре¬цептов для вселенной. Я долгое очень время хворал, болезнь сме¬нялась болезнью, и страшно запустил неотложнейшие (хотя бы лишь в отношении заработка) работы. Мне очень хотелось бы на¬писать Св.-М<ирскому> и Сувч<инско>му, но в ближайшее вре¬мя от этого удовольствия придется отказаться. Если Вы в пере¬писке с ними, я очень бы Вас просил передать им мой сердечней¬ший и напутственный порыв им вслед и в их сторону. Я также хо¬тел бы, чтобы они помнили, что в любом сочетаньи и при какой угодно встрече там, они — прямейшие и непосредственнейшие мои друзья изо всех, какие там могут быть или оказаться. Т. е. я скорее наперед подпишусь не только под их мировоззреньями, но и под отдельными их мыслями и тем, что им на Адриатике приви¬дится во сне, чем приложу руку к какой бы то ни было случайнос¬ти, не от них исходящей. — Меня очень огорчает, что вследствие растерянности, овладевшей мною в последние дни (залежи неотложных и накопившихся дел и пр.), я не могу написать Вам настоящего, Вас достойного письма. Но еще недостойнее я напи¬сал Марине, что уже прямо преступленье. Но все это возместите и загладите Вы сами. Всем сердцем с нею и с Вами.

Ваш Б. П.

Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922—1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 209). Датируется по содержанию.

1 Д. П. Святополк-Мирский и П. П. Сувчинский в начале января 1928 г. ездили в Италию и навестили Горького в Сорренто. Об этой поезд¬ке Пастернаку писал С. Я. Эфрон 12 янв. 1928: «Получил короткое изве¬щение о состоявшемся свидании Сувч<инского> и Д. П. с Г<орьким>. Все, кажется, обошлось прекрасно. Обе стороны разговорились, договорились и остались довольны друг другом. Но Ваши догадки о цели свидания со¬вершенно ошибочны. Ни о Верстах, ни о М. речи не было, да и не могло быть. Состоялось лишь взаимное ознакомление, для нас очень важное, но не в том смысле, в каком Вы предполагали. Всякая связь с Г. лишила бы нас независимости, а в ней наше главное достоинство. Насколько ценно нам его сочувствие и расположенность со стороны, настолько было бы опасным, а может быть и гибельным включение его в наш круг» (там же. С 463).

2 См. письмо № 381 и коммент. к нему.

402. О. М. ФРЕЙДЕНБЕРГ

3 января 1928, Москва

3.1. 28

Дорогая Оля! Твое письмо дочитывал со слезами на глазах. Ты не можешь себе представить, до чего мне нестерпимо бывает читать твои печальные письма. Если бы ты была моей женой, с которой я жил, т. е. от любви которой все взял, и потом бросил, в мое огорченье, наверное, не столько замешивалось бы роковой тревоги и раскаянья, как когда я читаю твои страницы, в которых утоплена такая бездна горделивой задушевности и почти бесстра¬стного, почти пластического, т. е. не нуждающегося ни в ком и ни в чем, ни даже в разумной причине, страданья! Боже, каким непо¬сильным и давно мною утраченным воздухом ты дышишь! Он раз¬реженно, — нет, убийственно чист, в нем нет ни пылинки того об¬легчительного, уступочного сору, который мы привносим к воз¬расту, чтобы вынести парадокс бессмертия среди болезней и сде¬лать его мыслимым и правдоподобным. Ты же ослепительно гибка и молода сердцем, и этого нельзя видеть, не потрясаясь, даже и не будучи братом. Ты не всегда писала мне, как сегодня, но ты сама всегда такова. С таким ощущеньем тебя, твоей матери и твоей кро¬ви, твоей комнаты и твоего дара, твоего дьявола и твоей судьбы, т. е. в таких чувствах я ведь и переступил порог вашего дома!1И хотя я достаточно знал, каким оттенком сдержанной властности ограж¬даетесь вы обе от всяких любвей и пониманий и тому подобного, и значит, в наивысшей пассивности, на какую был способен, нес себя в ваше, т. е., лучше и вернее, твое распоряженье, но и эта мера безинициативности показалась мне недостаточной при первых тетиных словах.

Помнишь, ты сказала мне, что обычно я более веселым и шум¬ным приезжал, чем на этот раз? Вы должны были себе предста¬вить, что моим настроеньям есть причины, коренящиеся во мне или оставшиеся в Москве, что у моего приезда есть какие-то де-ловые цели. А между тем я приехал только к тебе и вошел к вам только взволнованный, за исключеньем же этого волненья, во всем прочем весь начисто посвященный встрече, как только что для зарядки взятая светочувствительная пластинка. Это — о причи¬нах моей грусти и сдержанности. А теперь о «деловых» целях. Я просто приехал сделать все, о чем ты меня попросишь, и после¬довать всюду, куда ты меня позовешь. Все это вранье о Царском Селе и Гатчине — было тем минимумом активной мечты или пред¬восхищенья, который я привез с собой и который, как я говорю, мне