показался еще не довольно малым. Но что мне не к кому было в Питере, как только к тебе и маме, я и так, без всякой пользы и радости для тебя, доказал. У меня литературных друзей пол-Ле¬нинграда, и ведь я не видал ни Ахматовой, ни Кузмина, ни Чуков¬ского, ни десятка других менее милых, хотя почему же — менее, этого, может быть, о них нельзя сказать. Единственным исключе¬ньем был Тихонов, но ведь это же почти младший брат мне. — Не знаю, как и благодарить тебя, что ты не попрекнула меня моим свинским молчаньем. Ты знаешь или легко догадаешься, что пер¬вые дни по приезде меня так и тянуло писать тебе и благодарить тетю за ласку. Но просто и не сказать, сколько наползло отовсюду разнообразных неотложностей. Однако обстоятельства сложились так несчастливо, что сейчас, когда я пишу тебе, их еще вдесятеро больше. Дело в том, что почти все это время я проболел. Я разор¬вал себе плечевые связки на левой руке, и на это, т. е. на неопису¬емые мученья и потом постепенное овладевание отхворавшей и атрофировавшейся рукой, ушел месяц. Тогда же болел и весь дом, и, как вы его зовете, — Дудлик2, представь, — воспаленьем почвен¬ных (как он говорит) лоханок. Потом по истеченье недельной пе-редышки схватил я грипп, и кончился он на самое Рождество — флюсом, так что Новый год встретил я… чрезвычайно надуто. А ра¬ботать и надо и хочется. А писем, писем! Олечка, замечательные были среди них о «1905-м». От Горького. От лучших и независи-мейших из эмиграции. Конечно, права ты, а не Канский3, но ни¬кому этого не говори, говорю и я достаточно. Статью в «Печ<а-ти> и Рев<олюции>», конечно, знал до приезда к вам. Статья при¬скорбная, но нельзя ее ругать: автор, очевидно, желал мне блага и вынужден был сделать это в «терминах эпохи»4. Он москвич, и я его даже в лицо не знаю. Но если эти статьи тебе что-то по-сест¬рински дают (обстоятельство это меня волнует до крайности), то найди способ достать где-нибудь у вас июльский номер консерва¬тивного английского журнала «The London Мегсигу» за этот год (July, 1927). Там статья кн. Святополк-Мирского о современной русской литературе5, и хотя оценка, которую он мне дает, незаслу¬женно преувеличенная, но это — единственная, о которой тебе не придется «спорить с Канским». И потом, я тебе о Цветаевой рас-сказывал. Там тоже удивительно хорошо о ней. Но прочти всю ста¬тью. Я и эту статью читал еще летом, как и «Печ. и Рев.»-скую. — Я знаю, что не ответил тебе на письмо. Прости. Горячо тебя за все благодарю и целую. Также и маму. Жени тоже.
Да, а о настоящей радости, которой хотел поделиться с вами обеими, не написал ни слова! Папина выставка в Берлине проте¬кает блестяще и встречает баснословный прием. По моей давно забежавшей вперед просьбе, он выслал мне три газетных вырезки из лучших берлинских газет, при записке, прямо начинающейся восклицаньем: «Успех небывалый!» Таким образом, мою стихий¬ную, т. е. элементарную радость по поводу его победы сопровож¬дает еще и другая, идущая от сознанья того, кйк он, в таких летах, еще несогбенно молод, и как я, несмотря на мои годы, фатально стар, т. е. добровольно сед. Какое живое, почти детское по непос-редственности доверье к радости сказалось в этих словах, в моей судьбе немыслимых, даже и наедине с собою! Но за этой простой, молодящей параллелью вскрывается другой, роковой пласт, и тут — только реветь да руками разводить. Дело в том, что он недо¬оценивался всю жизнь и недооценен и по сей день настолько же, насколько меня преследует переоценка. Гордитесь, тетя, братом и своею костью, и давайте обнимемся и поплачем втроем.
Впервые: Переписка с О. Фрейденберг. — Автограф.
1 Во время своей поездки в Ленинград в сентябре 1927 г. Пастернак останавливался у Фрейденбергов.
2 Сын Женя.
3 Р. Б. Канский — искусствовед, занимал одну из комнат в квартире Фрейденбергов.
4 Статья В. Красильникова «Б. Пастернак» («Печать и революция», 1927, № 5).
5 Речь идет о статье Д. Святополка-Мирского «The Present State of Russian Letters* («London Мегсигу», July, 1927, vol. XVI, JSfe 93).
403. С. Д. СПАССКОМУ
3 января 1928, Москва
3/1/28
Дорогой Сергей Дмитриевич!
С Новым годом Вас и Вашу супругу!1 Не знаю, как и благода¬рить Вас, что щадили меня эти два месяца и не напоминали о столь неслыханно просроченном долге2. Слушайте же, как я их провел. Чуть ли не в день Вашего письма или на другой я разорвал себе плечевые связки на левой руке с внутренним кровоизлиянием, две недели промучился в бинтах, только к концу их научившись спать сидя, и потом больше двух недель постепенно возвращал себе вла¬денье рукой, не хуже вашего Лугина3. Дел тем временем накопи¬лась уйма. До этой несчастной случайности я успел задумать и начать что-то среднее между статьей и художественной прозой, о том, как в жизни жизнь переходила в искусство и почему, род ав¬тобиографической феноменологии какой-то. Меня тянуло к этой работе. А тут письма набегали о 1905-м годе, неожиданные, от Горь¬кого, от Евразийцев (знакомы ли Вам эти люди, правоприемники скифов и Вольфилы: Сувчинский, Святополк-Мирский, Карса¬вин4), неожиданно-теплые, незаслуженные, преувеличенные, но душа несчас отвечает. Как всегда бывает, с моей болезнью совпа¬ли заболевания всего дома, вплоть до прислуги, наконец, и фи¬нансы заболели и стали слать меня, точно в аптеку, по редакциям, за повторными авансами, тем решительнее, по своей повторнос-ти, отбрасывавшие меня к работе, продолжавшей однако оставать¬ся мечтой, и недостижимой. Прошло немного времени, и снова подарок — грипп, за которым вдруг разнылись зубы. Чтобы не входить в подробности, скажу просто: 28-го года я не встречал, встретил меня он, да еще в сильнейшем флюсе.
Теперь о Вас, — хотя я и тут, по естественности повода, буду часто на себя сбиваться. Такую свободу в отношенье Вас я себе по¬зволил, да, впрочем, позволяю себе и в этом письме, потому что тонкость и благородство Вашего дарования мне близки, я их ощу¬щал не раз и в них, как в явлениях наличности, уверен. Это и Вам известно, оттого Вы в Москве и заходите ко мне. Хорошо, что Вы написали эту поэму. В корректуре я бы на Вашем месте ее сжал, примерно на четверть. Я все время больше говорю о Вас, нежели о ней. Т. е. скорее не из заботы о вещи, а о самом себе, я бы произвел это сокращенье, потому что до конечного выхода, пока еще типография нас не окончательно разлучает с произведеньем, мы все еще в нем вольны и повинны. Говоря о четверти, я разумею не ка¬кие-нибудь определенные места меньшей силы или удачи, — они-то, конечно, есть, и приблизительно в указанной пропорции, но начинать надо не с них, т. е. не с качественного установления сла¬бых мест и их суммирования, а я бы (так летом я Шмидта на треть сократил в гранках) стал идти в обратном направленьи, т. е. прики¬нув коэффициент недоработанное™, недосыщенности в целом и определив его на круг количественно, так бы и поставил себе зада¬чу: сжать вещь на столько-то и на столько (путем простых выки¬док) — и пошел бы от хороших и бесспорных мест, устраняя тексты явно пониженные и ослабленные, в меру их фабульной или другой какой устранимости, разумеется. О вещи я не хочу и боюсь гово¬рить, так как говорить о ней по существу и вплотную можно только путем далеких отклонений, разом покидающих эту Вашу рукопись как таковую. Для того, чтобы это угвержденье не показалось Вам софизмом и не осталось в ушах в виде обидного каламбура, объяс¬нюсь хоть несколько, не вдаваясь в те обязательные детали, кото¬рые меня немного отпугивают своей пространностью. Помните ли Вы род, аллюр и наклон Вашего дарованья к 17-му, скажем, году? Не ясно ли Вам, что если бы земля не заслужила катастроф и не позвала в каратели, а затем и во врачи, искусство, его отношенье к нам, художникам или поэтам, было бы совсем иным нежели теперь. Всегда любой истинный задаток, каковы бы ни были его размеры, избирал для себя форму несущую, подхватывающую содержание, множащую его выразительность, моющую его и протирающую ему глаза, а никак не теснящую, то есть не ущербляющую, не тормозя¬щую. И вот, удивительное дело, до чего этот закон оказался всеоб¬щим! Искусство, став вольно или насильно, общественною силой, бросилось объедать художников. Вглядитесь, как безразличны ком¬бинации, под которыми и в которых оно присасывается к нам опу¬стошающей какой-то кровососною банкой. Один добровольно рас¬стается с даром и со всею искренностью дает проглотить себя тен¬денции. Другой фальшивит и дает рифме с своей совестью ухло-пать и самое звучание смысла. Эти платятся левым уклоном и их зовут новаторами. Другие, что называется, — правеют.
С кого из нас обоих начать? Для краткости, начну с себя, с этим я скоро разделаюсь. А потом на Вас перейду. Так вот. Ведь каков бы ни был Спект<орский> и что бы о нем ни говорили, это пример того же закона. Ведь только путем Сизифовых усилий (в 1-й части) я не даю этому глупому, социально-понятному пятистопнику, уже однажды отъевшемуся на Фетовой трагедии того же порядка5, вы¬есть всех моих потрохов без вычета и таким образом почти ценою судороги остаюсь при части внутренностей. Ведь дальше, если бы я стал продолжать, не дав себе отдыха, пошло бы уже совсем бесчин¬ное чавканье, и я бы бесследно исчез в послеобеденном благоду-шьи нажевавшейся формы. Ведь только оттого, что этот неизбеж¬ный сеанс начат, я собираюсь кончать вещь, приготовясь к новой схватке, бессмысленной и фатальной, но исторически оправдан¬ной. Форма минусом приставлена к нам, та самая форма, которая когда-то смеялась над таким положительным обещаньем поддерж¬ки и приращенья. Все равно, агитка ли это и тенденция и комму¬низм, или эпос, поправенье и пр., и пр. Упираться изо всех сил, подпускать ее и даваться ей как можно меньше — вот единствен¬ное, что нам дано. И вот «Возмездие» — Ваш Фет6. Пока это Воз¬мездие, цел Спасский, его стих, его пейзаж, его лирическая сентен¬ция, его просветленный фатализм, самостоятельность и независи¬мость его ума в Блоковской каденции, как Блок самостоятелен в Пушкинской. Когда же с каденции Возмездия автор соскальзывает в оборот Медного Всадника, разверзается именно та четверть, на которую, как мне кажется, надо вещь усечь.
Простите за частые помарки в письме и общую его несвязи-цу. Писал второпях и сгоряча. Привет Вашей жене.
Не сердитесь на меня, пожалуйста, и помните, что сделали Вы —
