оказался способен без остатка раствориться в такой бессмысленной деятель¬ности, отвергает, отталкивает меня и, главное, мне уг-рожает. Ведь эти годы больше, чем предыдущие, долж¬ны были бы стать годами, годами моей тщательно обе¬регаемой работы, а теперь мне грозит злая судьба обма-нутой людьми бедной и бесцельно потраченной беззащитной жизни. Что мне сказать? Я сердечно дове¬ряю друзьям в Швеции. Еще в 1914 году, после десяти¬летнего перерыва, я хотел вернуться туда; сделай я это, мне бы удалось переждать там самый пик мирового мра¬ка: мне было бы как на родине! Передайте им туда при¬вет. Мои усилия перебраться туда оказались тщетными… Еще одно: Корнет — старая работа, можно было бы не касаться его, в особенности не соединять его с музы¬кой; он лишь отдаленно связан со мною, с настоящим временем ему совсем, совсем нечего делать (нем.). » Ах, насколько по-иному, совсем по-иному он был за¬думан! (нем.) die keine Geltung haben*. — Но все это гораздо выразительнее в об¬щем контексте9.

Так как вчера по-видимому закончилась и моя короткая эпо¬пея с Горьким10, то я хочу ее вкратце тебе пересказать, и подроб¬нее, чем я это делал раньше. До поездки А<си> туда у нас с ним не было переписки. Мое отношенье было к нему тем, к которому я опять вернулся и о котором недавно писал Серг. Як-чу. К этому историческому признанью и безмерному уваженью осенью у меня присоединилось личное чувство глубокой благодарности за А. Она мне сообщила оттуда, как хорошо он относится к моей прозе, в частности к Детству Люверс. Это меня тронуло и обрадовало, но о своей растроганности я написал только Асе. Потом я послал ему 1905-й с надписью: величайшему оправданью эпохи11. Он мне от¬ветил коротким сердечным спасибо’м за книгу, и сообщил, что Детство Люверс выйдет весной в английском переводе в Америке. Он также обещал уведомить меня об условьях изданья, лишь только они выяснятся12. Тогда я написал первое ему письмо, в котором умолял не заниматься такими пустяками и предоставить инфор-мированье меня кому-нибудь другому. Я знал или представлял себе, какова, по размерам, его переписка, и мне больно было от мысли, что вот она еще разрастется и благодаря мне. Это чувство заботливости повторялось у меня в ряде далее последовавших пи¬сем, т. е. оно, больше всего другого, вызывало их, и оно же и по¬влекло к первым недоразуменьям между нами, т. к. он либо не понял его, либо в искренность этого чувства не поверил. В том же первом письме я прибавил, что если бы 1905 г. был таков, каким

* Эти беспокойство и забота — постоянное сердечное предвосхищение, которое внушает мне, что сейчас (с немецкой стороны) совершаются непрерывные ошибки. Я пристально вглядываюсь в газеты, — в пять или шесть ежедневно, и хотя читаю их беспомощным и неопыт¬ным взглядом, — об этом свидетельствует каждая из них. С каждым вздохом в меня глубже входит это противо¬речивое и упрекающее меня сознание, я знаю, что это заблуждение, и не могу об этом сказать, потому что мой голос возник иначе и не приспособлен служить этим гру¬бейшим обстоятельствам. То тут, то там некоторые пре¬достерегающе высказывают это так, как сделал бы это я — недавно Науман в Рейхстаге, проф. Фёрстер, Пр. Ал. Гогенлое, — но это именно те голоса, которые не имеют никакого влияния (нем.).

мне хотелось его сделать, он бы наверняка обмолвился о нем, и что молчанье его на этот счет многозначительно. Что я прошу его не тратить время на меня и не разуверять в этой неудаче13. При¬ехала Ася. Она мне между прочим сказала, что 1905 его не удов-летворил, а также рассказала о плане с тобою. С. Я. расскажет его тебе во всех подробностях, вплоть до той фиктивной роли, кото¬рую А. в этом плане создала для меня. Какою радостной случай¬ностью было для меня в этот вечер то, что до всех этих планов я успел давно и просто предупредить все эти фикции. В тот же ве¬чер, движимый почти сыновней преданностью к Г-му за все то, о чем мне рассказала Ася (да я забыл еще сказать, что от Аси узнал, что переводчица Люверс на английский — М. И. Закревская, близ¬кий друг Г-го, которой посвящен Самгин), я написал ему о твоем значении, как поэта, о моей безмерной, не знающей края, благо¬дарности, о том, что моя догадка о его впечатлении от 1905 под¬тверждена Асей и, следовательно, тем сильнее моя просьба не тра¬тить время на ответ мне, раз все это известно. Это было второе мое письмо14. Между первым и вторым был промежуток в сутки: по роковой случайности я написал ему первое накануне А<сино-го> приезда, а второе, в его день. И вот, спустя шесть дней, с та¬ким же промежутком в сутки пришли два его последовательные ответа: одно на первое письмо, другое — на второе. Отвечая мне на неопределенную догадку первого, он начинал «Дорогой мой Б. Л.», и о 905-м отзывался с той теплой похвалой, на которую мне показалось недостаточным отвечать письмом и хотелось ответить телеграммой. Мое ответное (в тот же день) письмо и походило по лаконизму порывистой признательности, на телеграмму15. Но вот на другой день пришло второе ответное, где, значит, он исходил: из моих слов о тебе, из моей, с достаточным тактом и с конспира¬тивностью, навязанной мне Асею (по его просьбе) благодарности за его ласковость к миру, мне дорогому, и наконец из моих слов о подтвердившейся догадке. Его письмо было настолько же ужас¬но, насколько радостно предшествующее. Он со страшной едкос¬тью, сплошь в кавычках, обрушился на ни в чем не повинную Асю, построив на этой мелкой, всем нам из повседневности известной черте «третьих уст» чуть ли не психологическое определенье Аси. Далее следовало несколько ограничительных примечаний к кану-нишним словам обо мне, может быть справедливым. Далее следо¬вала чепуха о тебе, которой я не привожу из уважения к его име¬ни, хотя мне это трудно, так документально глупо и ошибочно и так значит к вящему твоему торжеству было бы это утвержденье математика, что 2×2=5, и ты, мол, этого простого правила не зна¬ешь. Заканчивалась эта тирада тем, что тобою, как и Андреем Бе¬лым владеет слово, вы же, напротив того, не владеете им16. На это письмо было ответить убийственно трудно. Это было трудно мне, по той сложности чувств, тем и положений, которые передо мной встали: одни — в своей справедливости, другие — в естественнос¬ти своей, третьи в предвидимости. Главное, я знал, что уваженья к нему я не теряю и расстаться с ним должен достойно, т. е. напи-сать надо было так, чтобы письмо не оскорбило его. Однако мысль о том, на какой невинности разыгралась вся эта буря, приводила в отчаянье. Сейчас я расскажу, как и что я ему ответил. Я не знал, как мне быть, говорить ли об этом Асе или нет. Во-первых, он с ней еще не порывал и письмо его меня связывало. Я боялся ос¬ложнений, к которым повел бы я сам, если бы ей его письмо пере¬дал. Но первой я написал тебе, — и там было много «теплых» слов о Зубакине и о каких-то вероятных неосторожностях, сделанных Асею в соседстве последнего и под его влиянием. Неотправлен¬ное это письмо и по сей день у меня. Я призывал тебя в нем к наи-возможнейшей пассивности и точности с Г-м, советуя касаться только известных тебе вещей, и ничего, ни даже Аси, другого. Ведь можно было ждать исполненья обещанного, и я боялся, что тут с тобой случится что-нибудь подобное тому, что произошло со мной. Вдруг какое-то чувство подсказало мне, что лучше все предоста-вить судьбе, и ни о чем этом тебе не заикаться, и видишь, все к лучшему, — оно не обмануло меня. А теперь о том, чтб я ему отве¬тил. О тебе было вдвойне, и было это к концу письма. Все же оно было посвящено двум вещам. Во-1-х, я спрашивал, за что он взва¬лил на меня бремя своего раздраженного мненья о 3<убакине> и А. и что хотел этим мне вменить. Должен ли я затаить в сердце его негодованье и скрыть его от человека (А.), с которым дружен, или же он дает мне право помочь им порвать друг с другом? Bo-2-x, я взял под одинаковую защиту как А. так и 3., и последнее не долж¬но тебя удивлять, потому что никакое мое отношенье к 3. не раз¬решает мне несправедливостей к нему, а А. и 3. я тут защищал именно от несправедливости. Я удивился негодованью, которое вызвала у Г-го пустая оплошность А. (с передачей мненья о 1905); я, не называя этих категорий прямо, звал его от придирок желч¬ного крючкотвора к жизни, к тому, как всегда бывает с передача¬ми. Переходя к другим причинам Г-ского недовольства ими, я между прочим ему написал, что, по-моему, мы от других, в виде нормы, вправе требовать только благородства и порядочности, гениальности же, в виде нормы, каждый обязан требовать только с себя. А в отношеньи первых требований А. и 3. чисты и перед ним, как перед Богом. Однако всего труднее было выразить то, что — прости меня, мой друг, за это вмешательство, — составляло цель и оправданье письма. Я должен был попросить его отказать¬ся от всего этого плана относительно тебя. Я умолял его с чисто¬сердечностью и порывом, смывавшим все неловкости и тени, и вырывавшим меня из того проволочного круга, которым они нас обоих опутали, забыть про обещанье, потому что оно добра не принесет ни тебе, ни ему. А заканчивал я так: я люблю Цветаеву и Белого, и не уступлю их Вам так же, как не уступлю никому и Вас17. Ответом на это письмо было предложенье прекратить перепис¬ку18. В тот же день я узнал, что он заболел воспалением легких и при смерти. Я написал ему глупое, взволнованное письмо с зак-лятьями и пожеланьями, в стороне и за 1000 верст, разумеется, от тебя и Белого и Пастернаков и пр. и пр. Т. к. я сижу дома и ничего не знаю, то я строил какие-то вероятные предположены! о руко¬писи 2-й части Самгина, «находящейся невдалеке от постели», и «ждал от нее чудес больше чем от врачей и от лекарств» и пр. и пр.19 Потом я узнал, что эта 2-я часть давно написана и уже наби¬рается для Московских журналов. Но что же преступного в этой ошибке? Затем