захворал я и несколькими бессонными ночами болезни прочел 1-ю часть Клима Самгина. Тут же, в болезни, я написал ему о книге с просьбой, которую ты может быть поймешь. Я был в бинтах, не спал ночами, был лишен возможности мыться и делать холодные обтиранья каждый день, ни за что не мог взять¬ся, все было подернуто завесой грязной мучительной и сонливой безотрадности, и в письме я попросил, чтобы он мне прислал обе¬щанного Самгина с надписью в форме пожеланья. Я попросил его пожелать мне чего-нибудь хорошего20. В том, что все это обраща¬лось к человеку, попросившему не трогать его, не было ничего ни удивительного, ни навязчивого. Сама судьба игнорировала его разрыв со мной. Кроме того было несколько вещей, заставлявших меня желать примиренья. Среди них тот например факт, что вся эта история оставалась тебе неизвестной, и что план относитель¬но тебя, мог, несмотря на мою просьбу (он ведь ее как будто бы с возмущеньем отверг) стороной, между Сорренто и Парижем прий¬ти к осуществленью. Или например поездка Асеева с еще более радостными планами относительно тебя и опять с Г-м21. Или, на¬конец, поездка Св.-М<ирского> и Сувч<инского>. Но теперь все¬му этому, и А<сее>ву, и всем гадательным возможностям, и всем попыткам сердца был дан достаточный срок, и совершенное вы-бытье мое из Соррентийской темы никого не запугает и никому не повредит. Я не только не о тебе, конечно, но даже и не о Сувч. и Св.-М., когда говорю «никого» и «никому». Именно в верном пред¬чувствии исчерпанных по адресу Г. средств ко взаимопониманью и в чаяньи вероятного конца я и напоминал на днях С. Я., что бес-спорными и первыми своими друзьями в любом кругу и окруже-ньи считаю их, а не кого-нибудь другого22. Но как не поставить точки? Суди сама. Вчера я получил книгу. Кавычки — его. Борису Леонидовичу Пастернаку. Пожелать Вам «хорошего»? Просто¬ты, — вот чего от души желаю я Вам, простоты воображенья и язы¬ка. Вы очень талантливый человек, но Вы мешаете людям понять Вас, мешаете потому что «мудрствуете» очень. А Вы музыкант и музыка, — при ее глубине, — мудрости враждебна. Вот мое поже¬ланье. Книгу только сегодня получил из Москвы. А. Пешков23.

Хотя это «мудрствуете» очень, вместе с «очень талантливым человеком» (вроде «молодого человека») в особенности же фило¬софское угвержденье о музыке… хотя все это, говорю я, того же ранга, как замечанья о тебе, но я не предаю его, сообщая тебе над¬пись, потому что это не письмо, а надпись в книге, которую каж¬дый может увидать. Я поблагодарил его, искренно и по-хорошему за подарок, и не скрыл от него, что надпись прочел со смешан¬ным чувством. Я признался ему в том, что мне грустно, потому что мое чутье отказывается решить, какая доля осужденья омра¬чает радостность его привета и насколько его симпатия ко мне уравновешена антипатией. Мы ему категорически чужды. Я ни слова, после пробы с тобой, не писал ему ни о себе, ни о поэзии, ни о чем бы то ни было с этой стороны, а только о человеческих, живых вещах, которые мне казались общими для нас всех. И если я когда-нибудь для кого-нибудь из нас мечтал о хороших с ним отношеньях, то конечно только по линии этих простых, общече¬ловеческих чувств. Ведь только о таком пожеланье я и думал, когда о том его просил. Он же понял, что я прошу его об отметке, о пол¬ном литературном балле, и выставил мне его с двумя минусами! И это я мудрствую, а его отношенье: к А, к 3., к тебе, к моим словам и просьбам и т. д. и т. д. — просто! И надпись его проста! И он не зна¬ет, что можно уважать его без меры и даже любить, как явленье, и в то же время не хотеть не только быть из счастливцев, которые ему нравятся в искусстве без минусов, но даже и им самим.

Мне очень трудно было распугать перед тобой всю эту исто¬рию, и как все последнее время, при страшной торопливости, я ее изложил невозможно-суконным языком. Я наверное что-нибудь пропустил в ней, и очень может быть важное, т£к она сложна. Но чувство подскажет тебе все коррективы, если ты чего-нибудь, за пропуском, не поймешь. Если хочешь мне доставить удовольствие, не касайся этой истории ни в письме ко мне, ни где бы то ни было еще. И не думай, родная, что в желаньи освободить тебя от ослож¬ненного до недосягаемости великодушия Г., я действовал легко и с запальчивой опрометчивостью. Нет, все обдумано и переустроено.

Если ты не поверишь, что зачеркнутое — непростительный сентимент, то я тебе его раскрою. Я прошу поцеловать Сережу, за¬черкиваю, пишу С. Я., зачеркиваю, заменяю Сережей. Какова же сумма? Я целую Сережу и прошу поцеловать Серг. Як.

Не сердись за такую длинную реляцию: мне ведь еще труднее было ее писать, чем тебе читать ее.

Удалась ли поездка друзей в Сорренто?24 Крепко обнимаю тебя, самая родная и милая сила на земле, тебя и всех, кто с тобою.

Больше таких чудовищных писем не будет. Пишу все утро. А от «отчета» голова болит.

Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922—1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 167).

1 Цветаева работала над драматической поэмой «Федра» с 1926 по конец 1927 г.

2 Пастернак в письме 14 дек. 1927 просил послать для него «После России» в Берлин на адрес родителей (там же. С. 444).

3 Имеется в виду краткое знакомство Пастернака с В. Л. Андреевым, поэтом и прозаиком, сыном Леонида Андреева и пасынком Анны Ильи¬ничны, вдовы писателя и подруги Цветаевой. В. Андреев вспоминал о встречах с Пастернаком в Берлине в 1922 г. в своей автобиографической повести «История одного путешествия» (М., 1974. С. 310—317). В 1956 г., когда В. Л. Андреев приезжал в Москву, их знакомство восстановилось.

4 Материалы о Есенине были посланы Цветаевой в феврале 1926 г., ее письмо о разрыве переписки неизвестно.

5 Из-за антигерманских настроений времени войны 1914—1918 гг. фамилия Людвига ван Бетховена, отец которого был родом из провинции Бельгии Брабанта, давала возможность называть его бельгийским компо¬зитором.

6 Цветаева не скрывала своего германофильства, оформила для изда¬ния свои дневниковые записи «О Германии» (1919) и в Петербурге в 1916 г. публично читала на вечере свое стих. «Германия». Беттина фон Арним — девочка, вступившая в переписку с Гёте, затем — автор книги «Переписка Гете с ребенком», была предметом пожизненного восхищения Цветаевой. Том этой переписки перед отъездом из России она подарила Н. А Нолле-Коган.

7 Имеется в виду публикация пяти писем Рильке к Элизабет фон Шмидт-Паули за 1917-1922 гг.: Rainer Maria Rilke. Briefe an eine Freundin (Die Neue Rundschau, 1927, № 9).

8 Цитата из письма 3 дек. 1917 (там же. С. 302). Имеется в виду книга Рильке «Сказание о любви и смерти Кристофа Рильке».

9 Из письма 4 февр. 1918 (там же. С. 303).

10 См. письмо № 404 в ответ на получение книги с надписью. Но «эпо¬пея с Горьким» не кончилась, см. письмо к нему № 406 с коротким пере¬сказом их осенней переписки.

11 Книга поэм с надписью была послана 20 сент. 1927.

12 Письмо Горького 4 окт. 1927 (ЛН. Т. 70. С. 296).

13 Письмо № 379.

14 Письмо №381.

15 Письмо Горького 18 окт. 1927 (ЛН. Т. 70. С. 300).

16 Письмо Горького 19 окт. 1927 (там же. С. 301).

17 Письмо № 388.

18 Письмо Горького 7 нояб. 1927 (ИОЛЯ. Т. 64, № 3,1986).

19 Письмо Горькому 16 нояб. 1927 (ЛН. Т. 70. С. 303).

20 Письмо № 395.

21 Асеев обещал написать о поэмах Цветаевой в статье и поговорить с Горьким о возможности возвращения Цветаевой в Москву (см. письмо № 392), и Цветаева надеялась на встречу с Асеевым. «Его приезд мне как весть от тебя, — писала она 19 нояб. 1927. — …Пусть Горький… позовет меня в Сорренто, приеду, во имя тебя. Он мне расскажет о тебе и о России, для меня равнозначащих» (Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. С. 437).

22 См. письмо № 401, в котором Пастернак передавал Сувчинскому и Св.-Мирскому свой «сердечнейший и напутственный порыв» и называл их «прямейшими и непосредственнейшими» друзьями.

23 ИОЛЯ. Т. 64, № 3, 1986. С. 268.

24 О «состоявшемся свидании» Сувчинского и Святополка-Мирско¬го с Горьким Пастернаку писал С. Я. Эфрон 12 янв. 1928 (там же. С. 463).

406. А. М. ГОРЬКОМУ

7 января 1928, Москва

7.1. 28

Дорогой Алексей Максимович!

Ваше сопроводительное письмо при моем на имя Асеева было для меня неожиданностью1. Надпись на «Жизни Самгина» с сове¬том не мудрствовать я понял, как прощальную. Оттого и в ответе моем Вы могли прочесть тихо сплоченную печаль и — примиренье. Но одно тягостное чувство, временами являвшееся у меня в эти месяцы, и Вашей надписью, как мне казалось, подкрепленное, рож¬дается у меня и сейчас, за Вашими словами о «Двух книгах»2.

У меня все время впечатленье какой-то длящейся бестактно¬сти по отношению к Вам, которой я, того не ведая, являюсь на¬зойливо повторяющимся предлогом. Зачем меня показывают и навязывают Вам, зачем надоедают мною? Догадываетесь ли Вы, что это не только не вызвано лично мною, но просто противно моим привычкам и всей моей природе? Особенно неуместно, что этим угощают именно Вас.

Я знаю, что Вы в моей бережности не нуждаетесь. У меня, разумеется, есть свои непоколебимые представленья о Вашей силе, охвате и историческом значеньи, о глубине и почти что вездесущ¬ности Вашей души. Но бережность в отношении Вашего времени и вниманья тем не менее никогда меня не покидала. Я только раз от нее отступил. Я должен был послать Вам «1905-й год», потому что, в идее, я писал его, как-то все время с Вами считаясь. По той же причине я должен был интересоваться Вашим отзывом о нем, о Годе. Но не обо мне. Занимать Вас собою, «талантом» и пр. ни¬когда, никогда я не хотел и не осмелился бы, если бы даже мне свойственны были такие поползновенья. Ведь сам-то я не посы¬лал Вам «Двух Книг» и никогда бы их не послал, потому что для обсужденья большим человеком они чересчур, и до неприличья, — личные. — Вот почему Ваши замечанья обо мне по-многому, по-разному глубоко меня конфузят. Притом я догадываюсь, что чужд Вам, что крупной покровительственной простоты у Вас ко мне быть не может, и Ваше признанье, на котором есть налет сторонней не¬деликатной навязанности, ставит меня перед Вами почти что в не¬счастное положенье. Ваш одобрительный отзыв о