нет, нет, конечно нет: но твое жен¬ское рабство не так уродливо, как мое — мужское (граж¬данское и пр.). Водопроводческое».

Сережину статью обнял по братски, как младшего брата: так точно и я тянусь за проблемой, прикуривая у курящегося теоре¬тизма7. Страшно похоже. Но это я тебе говорю. Ты же его поце¬луй, не говоря от кого и почему.

Крепко обнимаю тебя, и да будет это письмо совершенным секретом. «Версты» просмотрел бегло.

Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 167). Датируется по почтовому штемпелю.

1 «Версты» (1927, JSfe 3) были привезены из Берлина Б. И. Збарским. Драматическая поэма «Федра» была опубликована в журн. «Современные записки», 1928, кн. 36-37, как вторая часть трилогии «Тезей».

2 Пастернак имеет в виду последнюю строку стих. П. Верлена «Art poetique» («Искусство поэзии»): «Et tout le reste est litterature» (перевод Па¬стернака: «Всё прочее — литература»).

3 Во время скарлатины Цветаева обрилась наголо для дезинфекции.

4 В «Верстах» (1927, JSfe 3) опубликована статья Д. П. Святополка-Мирского «»1905 год» Бориса Пастернака».

5 Святополк-Мирский писал: «»Лейтенантом Шмидтом» Пастернак, великий революционер и преобразователь Русской поэзии поворачивается ко всей старой традиции русской жертвенной революционности и дает ей то творческое завершение, которой она сама себе не в силах была дать» (там же. С. 154).

6 В № 3 «Верст» были напечатаны «Письма в Россию» П. П. Сувчин¬ского. Упоминание имен П. П. Сувчинского и П. Б. Струве рядом, как предполагают Е. Коркина и И. Шевеленко, связано с их выступлениями в печати в защиту «евразийства», которое обвинялось в сотрудничестве с ГПУ (П. Струве. «»Разоблачения» В. Л. Бурцева и какая им цена?» // газ. «Россия», 15 окт. 1927; П. Сувчинский. «Письмо в редакцию» // газ. «Дни», 23 окт. 1927).

7 Статья С. Я. Эфрона «Социальная база русской литературы» («Вер¬сты», 1928, № 3).

408. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

12—15 января 1928, Москва

12.1. 28

Дорогая Марина! Напрасно ты вдаешься в сближенья с Р<иль-ков>ским белокровьем: этим ты, как угодно отдаленно, превра¬щаешь свою болезнь во что-то допустимое, и нельзя сказать как пугаешь меня. Знаю я эти нарывы, знаю и нравы их1. Как и сотня других вещей, мелких и громадных, вызванных войной, они мо¬гут быть побеждены долготерпеливым недопущеньем их, и ни в какие параллели с концом Р<ильке>, — явленьем совсем иного исторического стиля, идти не могут. Не смейся над этим психоло¬гическим анализом накожной неприятности. Ты не представля¬ешь себе, насколько эти вещи связаны с душевною тактикой по их адресу. Причинно они с нервами не связаны, а вызваны исто-щеньем. Но раз появившись, они проходят скоро или загащива¬ются надолго, а это и зависит уже от нервной системы, потому что управленье биологическими сроками находится конечно в этом ведомстве, и сюда поступают прошенья об отсрочке ото всех на нас паразитирующих испытаний. Надо, чтобы тут они получали отказ, — и вот почему меня огорчают твои сопоставленья. У меня бывали они под мышками и это может быть настолько же отвра¬тительнее той формы, в какой они у тебя, насколько твои, вероят¬но, мучительнее. Тогда мне выписали очень хорошую мазь, кото¬рою я, после компрессов и прочего, в течение более чем года пре¬дупреждал их повторенье, — потому что это вещь очень прилип-чивая. Главной составной частью в эту микстуру входил некий thygenol, — спроси врача, не применима ли эта комбинация и в твоем случае. Потом я долго, путем постепенно увеличивавшихся перерывов отучал кожу от этой аптекарской поддержки. Прости, что так много об этом пишу и не сердись. Но ради Бога не освя¬щай этой возмутительной вольности бактерий, принимая ее, как какой-то мыслимый факт. Пожалей себя. Ведь интуитивно ты не хуже врача разбираешься во всем, что в тебе происходит, и все эти шепоты крови до тебя доходят. Как это ни скучно, надо добиться соответствия между питаньем и расходованьем сил. Прости еще раз, я знаю, как иногда это трудно.

Зачем ты говоришь, что я стал забывать тебя? — В том, что мои письма стали мало говорить обо мне, есть закономерность, коренящаяся во множестве случайностей этого года, но то или иное качество моих писем, само по себе, такой пустяк, что это меня не пугает. Так, недавно мне вместо простой сердечной волны в твою сторону, что протерло бы глаза и мне, пришлось измучить тебя утомительнейшим отчетом о Соррентийской путанице2, и если ты получила этот отчет, то наверное он удручил тебя еще больше при¬писки в Асином письме. Не хочу каламбурить насчет засоренъя слуха и вниманья: какое-то чувство говорит мне, что эти произ¬водные от Сорренто слова идут ко мне в твоем ответном письме, которого я еще не получил. Но может быть я обманываюсь.

15 января

А сейчас пришло твое письмо со столбцом фамилий и бояз¬нью, что эти контексты нас рассорАт*. Ты видишь, даже по линии каламбурного словопроизводства мысль у меня идет по противо¬положному направленно. Я просто забыл, что от Сорренто мож-но произвесть твой глагол с его угрожающе-двойственным ударе-ньем: мне мыслилось только здсоренье, т. е. преодолимая, требу¬ющая разбора и уборки тягостность. Но ведь всю ее целиком я беру всегда на себя. И если я говорю о докучности моего длинного пись¬ма (ты его еще не получила), то ведь это не тебе я по своей воле докучаю, а только вынужден допустить случай, где ты меня уви¬дишь за всеми этими дрязгами. Т. е. мне больно, что я тебя низвел до такого зрелища и чтенья. Если бы ты не была для меня Мари¬ной, я бы просто не мог всю эту путаницу взять на себя: не смел бы и не снес. В значенье же глагола «быть Мариной» я входить не хочу, ты должна знать его смысл. — У меня горячая, огромная, без¬брежная просьба к С. Я. Если бы подвернулась возможность вос¬пользоваться на месте, практически «Годом», то эта вещь его пол¬ная и личная собственность. Я ничего об этом не буду знать4. Тог¬да только надо будет анапест собрать в четверостишья5, Шмидт же останется в неизменности. Я написал бы С. Я. об этом, но по некоторым причинам на эту тему можно только промямлить вскользь и лишь на полях. Возможность или мыслимость приме¬нены! допускаю, потому что был прецедент с «Птицеловом»6; и если это неосуществимая чепуха, то пусть он простит меня за просьбу и предположена.

Читай исподволь себя, когда забываешь, кто ты мне. Это тебе всегда забытое напомнит.

Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 167).

1 В ответ на письмо Цветаевой 30 дек. 1927: «…Подумай, Борис, моя чудная чистая голова, семижды бритая, две луны отраставшая — пушис¬тая, приятная и т. д. — и вдруг — нарыв за нарывом, живого места нет. Тер¬пела 2 с лишним недели, ходила в кротости Иова, но в конце концов стало невтерпеж, — 10 или 12 очагов сгуст<ившейся> боли. Лечебница на краю света, ехала, одним Парижем, час, ждала два <...> Причина 1) трупный яд, которым заражена вся Франция (2 миллиона трупов) 2) малокровие, еще гнуснее и точнее: худосочие». Письмо Цветаевой написано в годовщину смерти Рильке, что вызвало «перекличку» с его смертью: «умер ведь по-жранный белыми шариками» (там же. С. 445-446).

2 Имеется в виду письмо N° 405 с отчетом о переписке с Горьким осе¬нью 1927 г.

3 Неизвестно, о чем идет речь в письме Цветаевой.

4 Скрытое намерение дать С. Эфрону возможность перепечатать обе поэмы в каком-нибудь издании, чтобы денежно поддержать Цветаеву.

После перепечатки глав поэмы в «Верстах» у Пастернака были неприят¬ности, отсюда нежелание обсуждать вопрос о передаче прав в переписке, подвергающейся перлюстрации.

5 Четверостишиями были напечатаны в «Верстах» (1926, № 1) две гла¬вы из поэмы «Девятьсот пятый год», в московском издании они разбиты на короткие интонационные строчки.

6 О владельце изд-ва «Птицелов» см. в коммент. 6 к письму № 365. По-видимому, в ответ на просьбу Кобякова Пастернак выслал ему какие-то материалы.

409. Л. О. ПАСТЕРНАКУ

19 января 1928у Москва

19.1. 28

Золотой мой папочка! Так как Жени в день приезда Пепы не было в Москве (она была в санатории под Москвою, и только се¬годня вернется домой), то весь транспорт предметов, т. е. всю их партию я до ее приезда в нетронутом и неразобранном виде по-ставил в сохранное место, и это удовольствие разбора нам всем еще предстоит. Но благодаря этому я отступил от обычая и не напи¬сал тебе тотчас обо всем, рассказанном Пепою, или, вернее, о чув¬ствах, которые вызвал этот рассказ. Прежде всего он в эту поездку нашел вас обоих особенно бодрыми и моложавыми, и это и в осо¬бенности то, что мамочка est encore verte*, обрадовало меня не ска¬зать как. Потом он рассказал, как ты ему назначал встречи в рес¬торане, как ездили вы на выставку и много-много интересного и радостного о самой выставке, об успехе, о продаже вещей, о пред-полагающемся перевозе выставки в другие города. Так же до слез растрогали твои расспросы о Шуре и твоя готовность помочь ему полечиться (Кавказ и пр.). В скобках. — Единственный Кавказ, конечно, для него (субъективно) на Motzstrasse», и любую геогра¬фическую и объективно ему нужную драгоценность, вроде Кис¬ловодска и Ессентуков, он заложит или продаст татарину, ради свиданья с вами, Untergrundbahn’oM*** и пр. и пр.

Когда же он рассказал, как в последнюю минуту Фрося вспом¬нила о Женином списке1 и как ты сам полетел добывать эту полу¬пудовую путаницу и докуку, тут уже моей восхищенной растроган¬ности и удивленью не стало границ, и никогда ничем я тебе не опи-

* еще свежая (#.)•

** Берлинский адрес родителей.

*** Берлинское метро.

шу этого чувства и ничем равным не в силах буду ответить. Главное же, что сверх конфуза, в который приводит твое великодушье, это еще и потрясает радостью: в такой немедленной готовности нельзя не увидеть тебя въяве и воочию: молодым, порывисто-отзывчивым, с седой прядью, выбивающеюся из-под шляпы, на звонкой немец¬кой панели. Дай Бог, всегда тебе так покупать эти краски для Жени!

Как это бывает (всё — сразу), столкнулся я на днях и с Ан<ато-лием> Вас<ильевичем>2. Он с подчеркнутым энтузиазмом отзывал¬ся о тебе, о твоей свежести, о чудесной старости, которой можно пожелать всякому, о жизнерадостности стен, увешанных и записан¬ных тобою, в особенном восхищеньи он от твоих каких-то роз.

— В том, что статья умнейшего и утонченнейшего Святопол-ка не свободна от некоторых смешных несообразностей, виноват не автор, а одно мое осеннее письмо к нему, после английской ста¬тьи, в котором, того не ведая, я его связал эмоционально. Посы¬лая ему «1905», я ему написал, что его