мненье о работе станет моим собственным, полагая, что он мне ответит частным письмом, и тем, после такого доверья, свободнее. А эта распахнутость толк¬нула его на гиперболы, т. е. он повел себя со мной, как с навязы¬вающейся и отдающейся женщиной. Это меня огорчает не за себя, конечно, а за него. «Великий революционер и преобразователь»?!3

Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).

1В письме 5 дек. 1927 упоминается о поручении Ефросинье Иванов¬не Саломон, которая вместе с мужем сопровождала Б. И. Збарского в Бер¬лин, купить краски для Е. В. Пастернак, «так как здешние никуда не го¬дятся» (там же. Кн. I. С. 157).

2 А. В. Луначарский вернулся из Берлина, где был на выставке Л. О. Пастернака. См. письмо № 397, в котором Пастернак выражал со¬мнение в том, «чтобы Ан. Вас. что-нибудь мне передал, хотя бы тот живой привет, о котором говорит папа в приписке».

3 Цитата из статьи Д. П. Святополка-Мирского о «Девятьсот пятом годе» («Версты», 1927, № 3). См. письмо № 407 и коммент. 5 к нему.

410. Л. О. ПАСТЕРНАКУ

23 января 1928, Москва

23.1. 28

Дорогой мой! Ты меня страшно взволновал с сегодняшнего утра, и весь день у меня работа из рук валится и ни за что не могу приняться. Прежде всего объем твоего нынешнего письма (главным образом, — Шуре, но с припиской и нам). Потом — сила чувства и вездесущей заботливости, не ослабевающая на протяжении этих восьми страниц! Наконец, то настроенье, которое сопровождает, главным образом, твой рассказ о выставке, и которое в двух-трех строках сказалось и прямо. Неужели ты не знаешь, что я всегда с вами и иногда, в особенности, — с тобой? Получил ли ты мою от¬крытку в ответ на вырезки? Прости, что я был так лаконичен, но я думал, что за этим лаконизмом мои чувства все-таки дойдут до тебя.

Эти твои месяцы во всей их нервной вещественности и во всем их широком, знаменательнейшем красноречьи я переживаю силь¬нее, чем когда бы то ни было переживал что-либо свое. Ах, как жалко, что ты этого не знаешь!! Но не от этой разминки сердец дрожал у меня голос за твоим письмом, не от жалости, что ты не видал и не видишь моего восторга, а от той бездны душевного на-пряженья, которая в нем излита по всем адресам и предметам. Умоляю тебя, не пиши больших писем — дикое по матерьялизму суеверье преследует меня за ними. Мне всегда кажется, что часть души и крови отдается с ними, и внутри остается вырез, как в кру¬ге сыра, и не затягивается.

— Женя тоже написала Лидочке и просила, чтобы написал и я. Я начал и не мог1. Ведь причины далеки и глубоки, и нет лиц, к которым бы можно было обратиться с советом об их устраненьи. Как и Жонина болезнь, так и Лидины перспективы восходят, ведь, к одному корню. Где те новые люди, которые вошли в их собствен¬ный кругозор после тех, которых они привыкли видеть в твоем? Где их личный круг, хоть сколько-нибудь соизмеримый с кругом, кото¬рый был свойственен дому? Но виноваты ли они? Или ты и мама? Ах, ведь, это все в порядке вещей и никто тут ничего не может по¬делать. Мог ли ты, сверх всех уступок, которые ты делал в ущерб своим силам — вечным побужденьям простой сердечности, еще и бороться с тем безмолвным демоном отшельничества, который с трудом художника нерасторжим? Я не говорю, что ты не принимал и не ходил в гости. Напротив того: делами и поведеньем ты был человечнее и общительнее, чем мог. Но тяги к одиночеству, его пред¬почтительности ты бы не мог скрыть, как бы ни старался. И вино¬ват ли ты, что это всегда висло в воздухе и что дети заражены этой болезнью, лучеиспускаемой самим художественным трудом? Ну что же ты мог или должен был сделать? Жить на стороне? Чтобы твоя склонность не заражала дома? Чтобы девочки никогда этой олифы не слышали и ею не пропитались? Но, ведь, именно забота о семье заставила тебя поступиться этим сокровищем полной принадлеж¬ности себе! И ты еще виноват, что последнее: ее дух, ее запах, разде¬лил с домашними, и они на нем, себе на горе, воспитались? Нет, все начала, все основанья были прекрасны, и не о чем тебе тужить. Крепко тебя обнимаю и за все благодарю.

Женя просит передать, чтобы ты не удивлялся, что во всех вкусах и взглядах она сходится с тобой. Они тут попрекают меня молчаньем на Лидочкину тему и говорят, что больше всего я оза¬бочен своим спокойствием и будто бы бессердечен. Ах, как я за-видую их сердечности и вообще всей их жизни, ни в чем никак не похожей на мою. Это мое «обыкновенничанье», это ж такое лице-мерье!! И ты не знаешь, как я от него устал!

Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).

10 возможном браке Лидии и Эрнста Розенфельда, племянника дру¬зей Пастернаков. Письмо к Лидии было написано только 15 февр. 1928. «Обоснованных до конца шагов на свете не бывает. Всякий новый — все¬гда рискован, — писал Пастернак сестре. — Всего лучше и живее те по¬ступки, оправданье которых — впереди. Пережитые доводы и аргументы выкачивают чувство до остатка, жизнь не силлогизм, выводов и следствий не ждет и своего заряда до них никогда не дотягивает. <...> Решай сама, не обсуждай, вот, что хотелось мне сказать тебе. Решай легко: выходи замуж за Эрнста на Рейне или близ Базеля, но не вообще, но не в сознаньи пос¬ледней решенное™. <...> И еще, почему сейчас нельзя слушать житейс-ких советов живых людей, состоит в том, что вся наша эпоха — один не¬удачный брак, огромный и всепоглощающий, и эта трагедия становится комедией, когда с ее сцены раздаются сужденья о счастьи, делаются пред-положенья о нем или даются его рецепты. Сейчас, дорогая, такое время, что слушать кроме радио или Бальзаков и Толстых — некого. Потому что те, которые поддержат когда-нибудь речевую связь и перекинут осмыс¬ленный мост от последних счастливцев к первым счастливцам нового ряда, живут в страшной скромности, с советами не лезут, счастья в этом овраге не ждут и, проникшись логикой несчастья, только за то и любят время, что с трудом его постепенно очеловечивают, научась его понимать. Надо видеть трущобу, из которой идут Шурины заветы и сужденья о счастьи. Надо видеть «радостную» внутреннюю жизнь Жени, в соседстве с моим постоянным молчаньем годами, чтобы тоже поверить в ее компетенцию. Надо учесть «блистательность» душевного баланса у Феди или — биогра¬фического — у папы, чтоб тоже сразу сказать — вот профессора истинно¬го эйдаймонизма. Ты скажешь, «а ты сам, Боря?» Да, но я-то не обманы¬ваюсь на свой счет, и я молчу. — Я думаю, что Эрнст человек самостоя¬тельного ума и независимых убеждений. Он легок, за ним не тянутся хво¬стом предрассудки среды и семьи. Думаю, что учившись и раньше у жизни, он и в дальнейшем не будет упускать ее уроков, если таковые представят¬ся. А это из дорог самая интересная и живая» (там же. Кн. I. С. 176-177).

411. Л. О. ПАСТЕРНАКУ

14—18 февраля 1928, Москва

14. II. 28. Дорогой папа! У меня есть три вырезки: из 8 Uhr Abend Blatt, из Berliner Tageblatt, и из Vossische Zeitung1. Пришли еще, если есть среди других стоющие и интересные. Также при¬шли, если можешь, фотографии наилучших и наиважнейших ве¬щей (портрет Коринта, Гарнака, Эйнштейна и других). Теперь речь не о графике2, а о лучших из новых, здесь не известных вещей, и более всего отмеченных художественной критикой. Расширенную, типа статьи, информацию даст журнал «Красная нива», и вот были бы очень желательны фотографии. Написать ее собирается Яков Захарович Черняк, один из моих ближайших друзей, если по¬мнишь, тот именно, у которого я, офортированный с «Поздрав-ленья»3. Он скорее литературовед, но человек очень образован¬ный и одаренный, ученик Гершензона. Если моя просьба имеет смысл, то посылай поменьше евреев, так как с меня довольно и тех двух, которыми судьба выпустила меня с тобою. Кроме того остается в силе предположенье относительно «Печати и револю¬ции», но тогда потребуется статья из Берлина и на тему о графике по преимуществу. Я страшно бы хотел тебя видеть, в особенности сейчас, т. е. вообще попасть к вам. —

В сильнейшем противоречьи с моей просьбой окажется то, что я сейчас тебе скажу. Вчера я прочел «Закат», пьесу Бабеля, и еврейство, как этнический факт, стало для меня чуть ли не впер¬вые в жизни явленьем положительной и непроблематической важ¬ности и силы. Вряд ли, впрочем, это изменит мою судьбу, потому что она складывается не под влияньем отдельных впечатлений. Я бы хотел, чтобы ты прочел эту замечательную вещь, но в номе¬ре, где она помещена, имеется большая статья, обо мне4, и если я ее вырежу, ты, увидав, чтб вырезано по оглавленью, обидишься, а купить сейчас другой номер не могу, мы опять понемногу влезаем в долги, но эта заминка временная, которая ничуть меня не пуга¬ет. Письмо это лежит четвертый день, а теперь-то вас и с Жонич-киным рожденьем поздравить поздно. Передайте ей все же, что я ни на минуту не забываю о ней и от всей души ей желаю выздо¬ровленья и полной и здоровой душевной инициативы над домом и окруженьем5, т. е. вами, без чего ее исцеленья не мыслю, потому что ее болезнь только объясняю себе слишком далеко зашедшим смещеньем каких-то личных, центральных точек, на которых дер-жится жизнь. Я оттого и не пишу ей, что все это слишком по-жи¬вому серьезно, или лучше сказать: оттого, что все это так болез¬ненно по той толстой путанице, которая растет с каждым новым советом и с которой, может быть, могло в счастливую минуту по¬ниманья справиться личное присутствие, но никак не письмо, осужденное только эту путаницу множить.

Изо всех наших меньше всего по вашим письмам понимаю, что с ней, собственно, делается, я, потому что «нервы», «немного лучше», «слава, слава Богу» ничего решительно не говорит мне. Но я и не прошу вас назвать мне ее болезнь, потому что все равно, будь вы даже медиками, вы мне вместо болезни назовете какое-нибудь естественное заблужденье. Не пойми и меня превратно. В таких случаях переписка бессильна и нелепа, вот что я хочу сказать.

Обнимаю тебя и маму и верю, что Жоня сама с собой справит¬ся. Замечательно, что все наиболее безвольные в житейской носке люди, по характеру