— самого волевого покроя. Тут страшная зада¬ча: связать сильно расходящиеся: замысел и осуществленье.

Через мои руки с января прошло 12 отзывов обо мне, из ко¬торых 4 — большие статьи и среди которых вырезка из «Правды», наименьшая по размеру6.

Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).

1 Вырезки из немецких газет с отзывами о выставке Л. О. Пастернака в Берлине. Желая удовлетворить просьбу отца, Б. Пастернак просит о репродукциях его работ для заметки в московских журналах. «Если тебе хочется, чтоб тут были заметки, и если ты позволишь мне, я пошел бы с тремя посланными тобою вырезками к Тугендхольду, очень просто, очень прямо и очень наперед возмущенно, или послал их при письме Луначар¬скому, или наконец в самые редакции. Твою или какую-либо нашу обра¬ботку матерьяла давать неудобно. Так же нельзя требовать от художествен¬ных критиков пространных статей, потому что они их пишут о виденном, а не с пересказа. Т. е. тут может быть лишь та передача успеха и исключи¬тельности выставки, как факта, которая дается в заметке» (3 февр. 1928; там же. Кн. I. С. 169).

Я. А Тугендхольд заведовал худож. отделом журн. «Красная нива». Год тому назад он просил Л. О. Пастернака предоставить для журнала рису¬нок на тему «Берлин ночью», но это намерение не было осуществлено.

2 Первым шагом в этом направлении было помещение заметки о вы¬ставке в хронику журн. «Печать и революция». «Там охотно бы поместили и статью о выставке, по части графической, т. е. о новых рисунках (в этом журнале, — книжно-библиографическом, изобразительными искусства¬ми интересуются с этой, графической стороны), если бы кто-нибудь эту статью написал оттуда, из Берлина, и присоединил снимки», — писал Па¬стернак отцу 13 февр. 1928 (там же. С. 170).

3 Имеется в виду офорт портрета Б. Пастернака, сделанный отцом с наброска к картине «Поздравление» в 1924 г. Один из присланных из Бер¬лина оттисков Пастернак подарил Я. 3. Черняку.

4 Статья И. Поступальского «Борис Пастернак» («Новый мир», 1928, №2).

5 Речь идет о нервном заболевании Ж. Л. Пастернак, срочно вызвав¬шей родителей к себе в Мюнхен. «Всем этим я порядком напуган, и очень прошу держать меня в известности относительно Жони, хотя бы открыт¬ками», — писал Пастернак 27—28 дек. 1927 (там же. С. 161).

6 Приводим некоторые из них: Б. Бухштаб. «Поэзия Пастернака» («Красная газета», 10 февр. 1928); И. Н. Розанов. «Маяковский и Пастер¬нак» («Родной язык в школе», 1927, кн. 5); Д. Горбов. «Литературный год» (Литература, искусство, культура. Прилож. к «Учительской газ.», 1928, JSfe 1); И. Оксенов. «Борис Пастернак» («Жизнь искусства», 1928, JSfe 4); ре¬цензия А. Лежнева («Правда», 28 дек. 1927).

412. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

Февраль 1928, Москва

Мой дорогой друг! Ты не сделаешь ошибки, если в промежут¬ки, когда я тебе не пишу или пишу мало, станешь просто жалеть меня. Это всегда бывает вызвано незадачами, неприятностями или чем-нибудь в этом роде. Я не люблю слова неврастеник и верю в свое душевное здоровье. Но всякий пустяк, особенно же проявле-нье глухой враждебности, идущее откуда-нибудь издалека, дати¬рованное каким-нибудь 24-м годом, когда меня тут стерли в по¬рошок и довели до решенья «бросить литературу», и вдруг доходя¬щее до меня случайно в 28-м — омрачает меня на недели. Какой-нибудь услужливый «темный» друг докладывает тебе какое-нибудь четверостишье Ив<ана> Приблудного, в те времена возникшее и по странности оставшееся тебе неизвестным. Оно невинно, там только говорится о том, что ты бездарен, как пара сапог. И хотя ты прекрасно знаешь цену этому авторитету, а также и то, как и за¬чем это сказано, но эти чуждо-значащие в чужом и малозначи¬тельном голосе слова так напоминают (номинально) твой соб¬ственный ужас перед твоим нынешним вынужденно двойным су¬ществованьем, что, получив другой смысл, становятся твоей соб¬ственностью, аккомпанементом к твоей работе.

Обыкновенно эти мелочи повседневности ложатся на почву, подготовленную действительной, объективной неприятностью. Я не знаю, достаточно ли ты знаешь и умеешь ли живо это вооб¬разить, что я тут существую совершенно depayse*, что сердцем и будущим я абсолютно вне всего того, что могло бы быть моим кру¬гом, моими радостями и пр., что письма, приходящие ко мне из далеких углов России, я пробегаю условно, как далекий секретарь моего горячего и наполовину находящегося у тебя одиночества, что о себе читаю статьи и рецензии как о чужом, что интересы свои блюду как интересы человека, который мне поможет матерьяль-но тебя увидеть? Я бы не хотел, чтобы ты себе это представляла романтически, как только чувство разлуки, как чувство, которое может усиливаться и ослабевать, потому что то, о чем я говорю, гораздо шире, грубее и постояннее такого представленья, и если бы существовала фотография нравственных состояний, мою ду¬шевную ожесточенность можно было бы сфотографировать в лю¬бой момент, меня о наводке объектива не предупреждая. Иначе говоря, мне за границу на год на два надо, как никому. Ты знаешь, что я один не поеду, и представляешь вероятно себе, как это трудно втроем. У меня на этот, денежный так сказать, счет было два плана, и вот, один из них рухнул на днях. Относительно второго у меня нет еще ответа, но мало веры уже и в него. Тогда мне останется выго¬нять требуемое прямо из-под пера, т. е. сколачивать теми самыми недописанными прозами о Рильке, «Спекторскими» и прочим, т. е. всем тем, что по своей медленности до сих пор не поспевало и за нуждами дня. Я боюсь панического чувства скоротечности време¬ни, перед которым вероятно вскоре стану. А за ним все у меня обык¬новенно и вовсе выпадает из рук. Между тем твои письма вибриру¬ют и колеблятся, подымаются и опускаются, как все в жизни. Они живут и бывают двух родов. Одни из них прочитываешь, как то, что сообщает тебе безусловно и категорически дорогой человек: в них все ценно своим источником. Другие действуют почти анатомичес¬кой близостью своего строя: написанное говорит о пишущем боль¬ше, чем он о том ведает. Таково, из двух твоих последних писем — первое, где о читке Федры, о Сувч<инском> и его рассказе о Г<орьком>, о Т<омашевско>м1 и пр. В этом письме столько тебя невольной, реальной и живой, и твоя естественность так близка, что точно испытав твое присутствие, я как в тумане пошел после него к Асе, чтобы попеть о тебе, но не застал ее дома.

Высылаю тебе № Печати и Революции, где статья об эмиг¬рантской литературе, и о тебе и о Верстах. Но ведь у тебя нет мери-

* выбитым из колеи, букв.: переселенным в другую стра¬ну, лишенным страны (фр.).

ла, чтобы оценить даже и такой тон! А как мне дать его в письме тебе? Горбов еще и партийный к тому же2. Оцени и насладись.

Попроси прощенья у С, что не пишу ему. Мне грустно, пото¬му что поездка пока что пошла прахом.

Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922—1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 168).

1В Париже в январе 1928 г. были Борис Викторович Томашевский со своей женой Раисой Романовной. В наброске письма Цветаевой 1 февр. 1928 — краткое упоминание о разговоре с ним: «Из-за тебя я в первый раз выслушала 1 У2-часовой доклад о формальном методе, из которого впер¬вые узнала об Опоязе и несбывшемся каком-то Емельке (М. Л. К.), не¬сколько хороших мыслей Шкловского (наследие по линии дядя — пле¬мянник: из которого след<овало> что Пушкин наследник не Державина. Я: А кого же? — Не исследовано. Сложный узел и т. д. — «А может быть негрской крови?» — Он не был негром, а эфиопом)» (там же. С. 466). Опояз и М. Л. К. («эмэлька») — Общество изучения поэтического языка и Московский лингвистический кружок—две близкие по направлению фор¬мальные школы литературоведения.

2 Д. А Горбов. «10 лет литературы за рубежом» («Печать и революция», 1927, № 8). В статье подробно разбираются сб. «Версты» и поэзия Цветае¬вой, «Поэма Горы», «Фортуна», «Крысолов». Тон статьи сдержанный, ли¬шенный резких выражений, свойственных советской печати в отношении эмиграции.

413. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

25 февраля 1928, Москва

25. П. 28

Дорогая моя! Уже затомашились и томашатся. Я их не видел, они верно прямо проехали в Ленинград. Он пишет то открыточку, то — тем же бисером, — сопроводительный бланк при посылке1. Ее не принесли на дом, я пойду сейчас за ней, и так как буду на самой почте, то, обижая тебя и то, что из рук твоих, пишу тебе до полученья и разворота. Благодарю тебя. Твои подарки, как камни по мелководью, как мостки: ты заставляешь эту давнюю воздуш¬ную версту (Die Antenne spricht zu der Antenne*) жить в материи. Итак о Т<омашевском>. Я его не знаю. Кажется я был однажды, до 22 г. на каком-то его докладе, и набросился на него, и никто меня не понял. Я смеялся над вечной «научностью» словесников, которая мне кажется немужественной, нелепой. Я говорил, что

* антенна говорит антенне (нем.).

описательные науки возможны лишь тогда, когда они подхваты¬вают описанье, начатое самим объектом их изученья. Так, бота¬ник продолжает курс, который в своем росте и цвете и самохарак¬теристике описывает растенье. Яблоню можно описать только потому, что раньше нас она сама себя описывает. Это вечный па¬радокс биологических наук, я его однажды подсмотрел на психо¬логии, тоже — «наука» рабски и грамотно записывающая свобод¬ные и безграмотные слова пациентки. «Научность» же формалис¬тов, по крайней мере в той стадии, в какой она тогда была, заклю¬чается в совершенном нигилизме метода и предмета. Они собезьянили у точной науки ее деловой цинизм, и думают впасть ей в тон, приводя к нулю предмет своего исследованья. Вообще формализм есть метод ничегонеговоренья ниочем. По счастью его теперь и не существует. Все они стали теперь честнейшими исто¬риками литературы, с большими подчас знаньями, с чем их и мож¬но поздравить. Что до Т<омашевского>, то я его плохо помню, мы грызлись, я его обидел, и сейчас я не столько равнодушен к нему, сколько свой интерес к нему хотел бы отложить до после-смерти. Она написала мне письмо о тебе2. На него я ей отвечаю посылкой 1905-го с надписью: «Р. Р. Т<омашевск>ой, в знак бла¬годарности и на память о ее знакомстве с моим лучшим другом и любимейшим поэтом». Благодарю ее за привоз и пересылку. В ито¬ге же ее письма* — следующее. Разумеется, ты не была бы собой, если бы поступила по-иному, и вообще может быть мой упрек не имеет смысла и противоречит себе. Но чего-то мне все-таки жаль. Зачем она знает о твоем «исключительном интересе» ко мне3, и знанья ее