или он — Вас. В отноше¬нии заметок о выставке кое-что будет сделано, за одними фото¬графиями задержка, я об этом папе написал4.
Еще раз от души Вам спасибо. Обнимаю Вас. Если увидите Айзенманов — душевнейшие всем приветы5.
Любящий Вас Боря
1 / III / 28
Впервые. — Автограф (ГМИИ, ф. 29, on. Ill, JSfe 3246).
1 Возможно, что замечание Эттингера относилось к случайной встрече Пастернаков с Рильке на Курском вокзале в мае 1900 г., описанием кото¬рой Пастернак начинает «Охранную грамоту».
2 Польский поэт Владислав Броневский был дружен с Эттингером и выражал желание познакомиться с Пастернаком. Переводил стихи Пас¬тернака на польский, в 1950-х гг. Пастернак сделал перевод его стих. («Я и стихи»).
3 Пастернак передавал отцу мнение Эттингера о нежелательности участия сына в публикации заметки о берлинской выставке, даже и в той форме, — писал он, — «которая мне кажется естественной, не предосуди¬тельной и, главное, подсказанной самим чувством», и предлагал для про¬никновения в центральные газеты кандидатуру Б. И. Збарского. В ответ Пастернак столкнулся с тем, что отец воспринял рассказ Эттингера как упрек в его безразличии. «В данном же случае меня огорчает не столько полная противоположность Павла Давыдовичевых суждений о моем «вли-яньи» (на которое ты ссылаешься), тому, что он сам мне говорил о недо¬пустимости моего вторженья (а откуда бы тогда Збарский в его предполо-женьях явился?), — писал 13 февр. 1928 Пастернак отцу, — сколько то, что зга выдумка о моем равнодушьи идет по линии наименьшего сопротивле-нья, т. е. прямо ломится в ленивый и банальный нравственный штамп, по которому строится вечное правдоподобье оперных либретт, по которому любовь всегда «пламенна», массы всегда «широки», дети всегда «небла-годарны» и прочее» (Письма к родителям и сестрам. Кн. I. С. 170—171).
4 См. письмо № 411 с просьбой о фотографиях с новых работ, нуж¬ных для статьи, которую согласился написать Я. 3. Черняк. В конце марта Пастернак писал отцу: «Твои фотографии в свое время получены. Замеча¬тельные обе работы, все мы и все видевшие в восторге. У Черняка, кото¬рому я их передал, дети в скарлатине и все задержится» (там же. С. 178).
5 Ольга Александровна и Семен Борисович Айзенманы.
416. С. Я. ЭФРОНУ
6 марта 1928, Москва
6. III. 28
Дорогой Сергей Яковлевич!
Сейчас, на этой незаписанной странице, я ищу поддержки у Вас. Утренний час, я захожу за Вами и, не сказавши М<арине>, мы с Вами бродим по нижеследующим строкам, они ленятся на солнцепеке, по ним, из пятой в десятую, поют петухи, мы с Вами давно перешли на ты и обходимся без отчеств. Я рассказываю Вам, как глупо и болезненно я устроен, как множеством роковых слу¬чайностей намеренно затруднен, заторможен мой шаг. Как, поза¬быв обо всем, чему успели научить годы, вдруг, на смену рабочему уединенью, начинаешь принимать людей и ходить, если не к ним, то в места, где их можно встретить. Как двоит и принижает сим¬патия, идущая, вероятно по недоразуменью, путями, на которых ее нельзя принять и на нее ответить. Как наблюденья, произве¬денные не в пользу наблюдаемых, уничтожают не их, а тебя. Как, повесив голову и с опустившимися руками, возвращаешься в свое логово. Но неузнаваемо уже и оно, оскорбленная твоим отсутстви¬ем, ревнивая работа, как оказывается, оставила его на этих днях;
она сбежала не сказавшись куда, и в ее добровольное возвраще¬нье веришь только оттого, что уж кому-кому, а ей известно, как она тебя наказала и положенья этого не выдержит и сама. Но вре¬мя идет, на свете есть смерть, между тобой и теми единственны¬ми, которых любит и она всем своим раскинутым миром — неис-числимые версты и препятствия; чтобы их одолеть, нужны день¬ги, для этого надо работать без перерыва; зачем же, играя мною, она так страшно рискует сама? Ведь эта встреча — ее подорожная, ведь Вы нужны ей не меньше, чем мне. Или это круг, из которого нет выхода? Трезвеешь ты, — теряет голову твое назначенье; со¬бираешься весь в комок почти непосильного, изматывающего бла-горазумья — безумеет твоя работа. И вот мы бродим с Вами, ухо¬дим незаметно за Девичье, верим, что скоро заговорят колеса, и, близкие друг другу люди, делаем друг с другом чудеса. То я, легко и отрывисто, отвечаю Вам на Ваши рассказы то, что должен был бы Вам сказать облачный кругозор, то в ответ на свои слова слы¬шу и от Вас такие же возраженья. Скользят лошади, блещут кры¬ши, мы расходимся, пьяные и осчастливленные, убедясь еще раз, что дружба — вещь баснословная и сверхчеловеческая, что дру¬гом называется тот, кто одаряет словом воду и воздух и, зарядив их этим даром, оставляет потом с тобой.
Я пишу Вам в состоянии очередного упадка. Были встречи, слышал глупости, видел мерзости, видел одаренных людей, кото¬рые преждевременно впадают в детство. Видел вчера новую кин<ематографическ>ую картину талантливого режиссера, авто¬ра «Брон<еносца> Потемкина», на тему «Октябрь». Режиссер и оператор рослые, светлые, молодые, хорошо сложенные, достой¬ные люди1. Был просмотр для литераторов, для печати. Были ле-фовцы, были все, для кого сделана картина. По просмотре из зри¬тельного хлынули толпой в другой зал, вроде фойе. По смежности находилась темная каморка. В ней скрывались оба автора филь¬ма. В зале толпились люди, похвалы которых были обеспечены. Черт их дернул, постановщиков, зазвать, кажется первым, меня в эти взволнованно-именинные потемки. «Вы нам скажете правду, как еще ее услыхать». Они стояли торжествующие, молодые, а при¬ходилось говорить им безнадежные неприятности. Но зато и бес¬пардонна нравственная сторона картины. И это — история?! Все, что не большевики — пошлая карикатура. Вроде эренбурговой… иронии.
Никак не судите этого странного письма. Его вдруг оборвали эти кинематографщики. Перед ним шла волна признаний Мари¬не и Вам, Вам и жене и жизни, Марине, Вам, жене и жизни и судь¬бе. Вы все это знаете. Дай Бог, чтобы все мы созрели в один час, и никто не запоздал.
Обнимаю Вас. Ваш Б. П.
Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922—1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 209). Датируется по почтовому штемпелю.
1 Имеются в виду режиссер кинофильма «Октябрь» (1927) С. М. Эй¬зенштейн и главный оператор Э. К. Тиссэ.
417. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ
10 марта 1928, Москва
Моя родная, моя родная! От тебя давно нет писем и я тебе написал дурацкое (а какое и напишешь?) и чего доброго первое, что ждет меня от тебя будет заслуженным ответом. Когда я полу¬чил твои подарки, я дважды начинал тебе писать и рвал написан¬ное; не говори, что не надо было: было б тяжелее и тебе. Меня качало от одного поминанья твоего имени, мне вдруг захотелось разом кончиться в твоих руках и чтобы из них меня получили Женя и Сережа и дети и все, у кого столько прав, оплаченных недолета¬ми, обидами, недоуменьями, всей тихой безмолвной музыкой без¬молвного «за что», «зачем». Ведь я только иногда справлялся с ту¬гостью этого никому вполне не известного беатричианства1, где ты так круто вдвое переплетена с временем, вдоль всей его сталь¬ной струны, где ты единственное и с лихвой достаточное объяс-ненье, оправданье, ключ и смысл всего что я делаю и чего не де¬лаю и всего что делается со мной. Ведь по правде говоря 23-я тос¬ка и разлука никогда не кончались, никогда не становились чем-нибудь другим2. И я умоляю тебя. Напиши мне что-нибудь в духе нашей трезвейшей и спокойнейшей переписки, а то все попадает из рук и ничего никогда не будет. Ради Бога помоги мне и скажи, что это тебе не нужно, что ты знаешь, слышишь, слышала. Ведь это слово, как пробка в квасной бутылке, тронь и кончено. Оно непроизносимо в разлуке. Я рад, что оно не прорвалось. Как мне трудно без тебя. Горячо благодарю тебя за подарки. Р. Роллан и Конрад конечно и мои любимейшие. Я мало их знаю. Ж<ан> Кри-ст<оф>, музыкальные монографии, два-три романа Конрада. Как ты живешь, то есть нет ли неотложной надобности в деньгах? О прости, ведь я знаю, что — есть. Может быть что-нибудь удастся сделать до Люверс3.
Сейчас сделаю ужасное признанье. Заговорив о материаль¬ном, почувствовал облегченье. Матерьялизация разреженной муки в заботе. Звери мы. Порода — добрые.
Обнимаю тебя без конца. Ведь кроме тебя я никого здесь не помню, ни с кем не видаюсь.
Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 167). Датируется по почтовому штемпелю.
1 Имеется в виду состояние постоянной душевной тоски Данте по его возлюбленной Беатриче.
2 Тоски 1923 г., первого года переписки Пастернака и Цветаевой.
3 То есть до поступления денег за американское издание «Детства Люверс», обещанное Горьким.
418. В. Э. МЕЙЕРХОЛЬДУ
26 марта 1928, Москва
26. III. 28
Дорогой Всеволод Эмильевич!
Жалею, что заходил к Вам вчера в антрактах. Ничего путного я Вам не сказал, да иначе было бы и неестественно1. Но вот сегод¬ня я весь день, как шалый, ни за что взяться не могу. Это — тоска о вчерашнем вечере. Вот это другой разговор. Это доказательство, это я принимаю.
«Ревизор» был гениальной постановкой, и в разбор ее не хо¬чется входить. Были места неравного значения и в нем, но так именно и дышит всяческая творческая ткань: тут ядро, там прото¬плазма.
Может быть, в «Горе» те же достоинства распределены не с такой правильностью, может быть, размещенье их не так часто, но эти же достоинства и тонкости в нем против «Ревизора» стали еще глубже. В последовательности работ это восхожденье совер¬шенно неоспоримое, и на этот счет тратить слов не приходится. Еще приятнее, чем говорить это Вам, было бы мне жить этим со¬знаньем молча, и если бы не нелепости, которые, как мне переда¬вали, Вам пришлось выслушать и прочесть о постановке2, Вы о моих восторгах так бы и не узнали.
Я мало знаю театр, и меня в него не тянет. Достаточно ска¬зать, что прожив всю жизнь в Москве, я ни разу не был в Малом и в Камерном3. Когда я однажды у Суинберна в его книжке о Шек¬спире4 прочел, будто бы он лучшие свои вещи писал для чтенья, а не для сцены, меня такой взгляд, даже и в применении к такому имени, не удивил. Надо согласиться, что более, чем кто-либо дру¬гой, Шекспир обращался не столько к труппам, сколько к челове¬ческому воображенью. Но давайте допустим (так хочется верить и, может быть, так оно и было), что Блекфрайер был истинным теат-ром5. Тогда, значит, он был театром реалистическим. В таком слу¬чае, он был списан и слеплен с натуры.
Что же может служить моделью театру? Типы, нравы, челове¬ческие повадки, настроенье? Нет, всего этого мало, живые эти
