частности просятся в натурщики и, конечно, без пользы пропада¬ют, но они служат образцом актеру, живой, главнейшей частности театра, но не театру. Правда, даже и талантливый актер так редок, что не часто культуре приходится довольствоваться одним, но все же и в этих редких случаях она вправе желать большего и мечтать о целом: о театре.
Мне кажется, натурою, которой должен следовать в своем построении театр, может быть только воображенье, воображенье в целом, его строй, его неповторимая, вся напролет, сплошной особенностью бегущая мускулатура. Говоря проще, через среду воображенья все искусства тяготеют к идеальной сцене и иногда, и очень редко, на нее попадают.
Я помню несколько постановок Станиславского, тринадца¬ти лет попав на несколько дней в Петербург, вечер за вечером хо¬дил к Комиссаржевской, я смотрел Чехова6, я их неоплатный дол¬жник в том градусе и смысле, как Ваш, но есть вещь и несоизме¬римая: придя к Вам, я впервые и единственный раз в жизни попал в театр, понял, что это значит и в мыслимость этого искусства поверил.
Когда меня касается дыханье истинного дара, оно превраща¬ет меня в совершенного мальчика, ничем не искушенного, я безза¬ветно привязываюсь к произведенью, робею его автора, точно ни¬когда не жил и жизни не знаю, и чаще меры тянусь за носовым плат¬ком. Когда прокатывается волна этой первой непосредственности и я начинаю отдавать себе отчет в происшедшем, то, замечательно, на меня всегда начинают действовать родовые общности, сказав¬шиеся в произведении, законы, его сложившие, широчайшие че¬ловеческие секреты, которым оно обязано своим обаяньем.
Странно, но, очевидно, со вниманьем я умею относиться толь¬ко к тому, что его не заслуживает. Все же стоящее делает меня не¬внимательным дважды: сперва тем, что оно потрясает меня, а по¬том тем, что толкает на размышленья, отвлекающие от его част¬ностей. Но я рад этой черте и не хотел бы жить иначе.
Чему же мимоходом учили Вы и о чем напоминали? Главное я уже сказал. Едва представимая редкостность, к которой, по Су-инберну, адресовался Шекспир, осуществлена Вами и находится на Садовой.
Я был у Вас трижды — не сердитесь и не смейтесь — это очень много для меня. На «Рогоносце»7 меня поразили две вещи. Ваше отношенье к виртуозности и Ваше отношенье к материалу. Я ви¬дел, как Вы накапливаете виртуозность, как ею запасаетесь, точ¬нее — в каких видах ее у себя заводите. Вы ей отвели именно роль, которой она заслуживает в большом захватывающем искусстве. Она заняла у Вас место ручного огнетушителя или тормоза Вес-тингауза, доведенных до совершенства, всегда находящихся под рукой и в ненужную минуту незаметных.
Вы поняли, как никто, что искусство в целом — это траге¬дия, с которой не должно быть трагедий и которая должна про¬катываться по всему пути, предохраненная от катастроф. Но ес¬тественно, избежав ошибки некоторых быстро сгорающих даро¬ваний, Вы не впали и в ходовую типическую ошибку дурно по¬нятого мастерства. Вы не стали пленником переродившейся виртуозности, Вы не меблировали своего дома одними огнету¬шителями, как, может быть, это случилось с Брюсовым и теперь (как это ни странно при темпераменте Маяковского) повторяет¬ся с лефовцами. Ваш поезд действительно подхватывает и уно¬сит, а не стоит на мертвой вестингаузовой точке отупелого фор¬мального навыка.
Затем, как я сказал, меня поразило Ваше отношенье к мате-рьялу. Однажды под трехсотлетье Шекспира я много думал о его метафорике, о его поэтическом богатстве. Я пришел к убеждению, что у него не похожа только живая Мирандола на мертвую8, все же остальное, все живое, связано волной кругового, вихревого сходства. За его образностью и вечными уподобленьями я открыл то чутье сродства всего на свете, которое охватывает большого поэта в минуты наиболее порывисто из всех видов движенья дви¬жущегося творчества.
«Загреб золы из печки, дунул и создал ад», — сказал Георге о Данте, и слова эти говорят как раз о том, что у меня сейчас в виду. Когда я увидел, как Ильинский и Зайчиков сносят у Вас до осно¬ванья привычную нам интонировку и потом из ее обломков, ко¬торые по своей бесформенности должны были бы смешить, мнут и лепят беглые формы выраженья, которые начинают потрясать и становятся особым языком данной вещи9, я вспомнил об этой ред¬кой и молниеносной вершине искусства, с которой можно гово¬рить о совершенном безразличии матеръяла.
Это я встречал у Эсхила, у Данте, у Шекспира — впрочем глу¬по перечислять — ни один большой поэт без этого немыслим, но я не представлял себе, что метафора воплотима в театре.
И вдруг после вступительной полосы этой ненасытимой энер¬гетики, с которой всегда должно начинаться большое творческое дело, но которая потом почти у всех либо кончается катастрофой, либо вырождается в пустую беспредметность, совершенно неожи¬данно и к великому счастью оказывается, что Вы еще и бездон¬ный пластик, драматург не меньший, чем режиссер, и удивитель¬ный историк, и, что всего важнее, историк живой и целеустрем¬ленный, то есть такой, который не может не любить родины и ее прошлого, потому что ежедневно в лице своего дела любит часть ее живого будущего. А только такой футуризм, футуризм с родословной я и понимаю.
Не могу сказать Вам, как много мне дали Ваш «Ревизор» и «Горе». Легко было припомнить, что было существенного в «Рогоносце». Здесь мыслимо сказать: меня поразили две вещи, потому что поста¬новка была принципиальная и поражали принципы, которые всегда можно назвать и насчитать. Живые достоинства Ваших последних организмов именно оттого и неисчислимы, что они организмы.
Если бы я попал за кулисы «Ревизора», я не растерялся бы при встрече с Зинаидой Николаевной10. Дело не только в том, что она там прекрасна и роль Софьи вообще (и у Грибоедова) менее благодарна, а в том несосветимом абсурде, которым ее коснулась улица. Меня страшно стесняло это обстоятельство, я чувствовал, что, что бы я ни сказал, она стала бы меня слушать отраженно и все бы, что хорошего бы я ни сказал, произвела бы от факта этой обиды. Но все это — решительные призраки последней пустоты, для меня их не существует, я преклоняюсь перед Вами обоими и пишу Вам обоим, и завидую Вам, что Вы работаете с человеком, которого любите11.
Ваш Б. Пастернак
Впервые: В. Э. Мейерхольд. Переписка. 1896-1939. М., 1976. — Автограф (РГАЛИ, ф. 998, on. 1, ед. хр. 2166).
1 Пастернак был на спектакле «Горе уму» 25 марта 1928 г. См. одно¬временно написанное стих. «Мейерхольдам»: «Как дурак, я зайду к вам в антракте, / И смешаюсь, и слов не найду».
2 Премьера состоялась 9 марта 1928 г., но еще до этого появились кри¬тические нападки на Мейерхольда, из театральных кругов перекинувшие¬ся на страницы газет. Противостояние интеллигента Чацкого грубому бар¬ству и хамству, ненавидящему свободную мысль, вызвало возмущение со¬ветской бюрократии («Правда», 2 марта 1928). В «Известиях» (15 марта 1928; «»Горе уму» или Мейерхольдовы причуды») Н. Осинский обвинял Мейерхольда в «бегстве к классикам» и «угасании общественно-полити¬ческой чуткости». Критика спектакля выразилась также на диспуте в ГАХНе 17 марта 1928 г.
3 В 1916 г. Пастернак был в Камерном театре на спектакле «Виндзор¬ские проказницы». Об этом см. письмо № 130.
4 А-Ч. Суинберн. «Очерк о Шекспире» (A Study of Shakespeare), 1879.
5 Блекфрайер — монастырь, в трапезной которого давала спектакли труппа актеров, в которой играл Шекспир.
6 В декабре 1904 г. Пастернак ходил в недавно открывшийся театр Коммиссаржевской. В 1920-х гг. был на нескольких спектаклях I студии МХАТа с участием Михаила Чехова.
7 Пьеса Ф. Кроммелинка «Великодушный рогоносец» в переводе И. А Аксенова шла у Мейрхольда с 1922 г.
8 К 300-летию Шекспира, отмечавшемуся в апреле 1916 г., Пастернак написал статью о Шекспире, текст которой утерян.
9 И. В. Ильинский играл роль Фамусова, а В. Ф. Зайчиков — роль За-горецкого.
10 Исполнение роли Софьи подверглось критике. В «Правде» (17 мар¬та 1928) был помещен шарж на Зинаиду Николаевну Райх в роли Софьи; Н. Осинский отмечал, что 3. Н. Райх «не годится для роли семнадцатилет¬ней Софьи и играет ее чисто внешним образом» («Известия», 15 марта 1928).
11 См. в статье И. Федорова «о соединении за кулисами наших театров «семейного началами «служения HCKyccTBy,,» («Известия», 28 апреля 1928).
419. Н. К. ЧУКОВСКОМУ
29 марта 1928, Москва
29. III. 28. Благодарю Вас, дорогой поэт, за книжку1 и память. Вы не смотрите, что — открытка, и не сердитесь. Это — спешнос¬ти ради. Благородная, ровная, живая ткань, промытая до ясности, до игры, постоянно текучим чувством, как в отношеньи содержа¬нья (пережитого), так и в отношеньи доходности до другого (вы¬раженья). Чем дальше, тем горячей, но без измен себе, без так на¬зываемых «новых путей», без их «нащупыванья». Часто удивля¬ются мне: чтб, например, такого я нахожу у Рождественского, ска¬жем2. Вот то же самое, но несколько зрелее, может быть. — Все же дальнейшее — дело случая и личной судьбы. Приневолят Вас, и Вы, может быть, будете одним из тех, кто из этих данных постро¬ит город. Или еще сильнейшее, нечеловеческое принужденье уты-сячерит Вашу волю. Вдруг какая-нибудь неосуществимая, затруд-
ненная любовь к какой-нибудь далекой исторической силе, кото¬рую Вы станете ощущать как женщину, встанет перед Вами пря¬мым отвесом, и Вам придется на руках подтягиваться к ней, и че¬рез год Вас не узнать будет. —
Крепко жму Вашу руку. Сердечный привет Вашему отцу.
Б. П.
Впервые: «Литературное обозрение», 1990, № 2. — Автограф (собр. Д. Н. Чуковского).
1 Речь идет о книге стихов Н. Чуковского «Сквозь дикий рай» («Изд-во писателей в Ленинграде», 1928). Впервые Пастернак познакомился со сти¬хами Н. Чуковского в 1922 г., он слышал об их «задушевности» от Ман¬дельштама (см. письмо № 195). В 1925 г. Чуковский хотел показать Пас¬тернаку недавно вышедшую свою повесть «Танталена». Пастернак писал ему 14 мая 1925: «Бели бы я даже не видал Ваших стихов и не знал о Вас понаслышке, о том, что Вы в литераторы посвящены вполне, я бы заклю¬чил по одному признаку: Вы мне обещали прислать Вашу книжку (прозу для детей) и, разумеется, как посвященный, слова не сдержали» (Собр. соч. Т. 5. С. 169).
2 Пастернак неоднократно отзывался с похвалой о стихах поэта Все¬волода Александровича Рождественского.
420. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ
31 марта 1928, Москва
31. III. 28
Дорогая Марина, я не писал тебе вечность, соответственно этому и на душе у меня. А конечно надо было ответить тебе тот¬час, в особенности насчет того, что ты назвала «физиологией твор¬чества»1. А ты думаешь у меня иначе? La secheresse morale?* А лет-ние стихи? Не Х<одасеви>ч?2 Недавно скончался сосед по квар¬тире, один из уплотнителей, старик, первым перебравшийся к нам еще в 19-м году, когда по дому выселяли3. Кстати, знаешь сколько у нас сейчас народу в квартире,
