ЦВЕТАЕВОЙ
11 апреля 1928, Москва
11. IV. 28
Дорогая Марина! Может это легкомыслие с моей стороны, но я верю, что ничего дурного ни с тобой ни с твоими не случи¬лось, что вы здоровы и что с письмом моим С<ереж>е не про¬изошло недоразумений. Мне скучно и тоскливо без твоих писем, но легче на душе от сознанья, что не я один молчу месяцами. А это всегда так тяжело, несмотря на то, что временами и неизбежно. Я очень мало сделал за зиму, много занимался посторонним и мно¬го накопил причин свирепеть на самого себя и отказывать себе, для наверстки упущенного, в самом нужном и дорогом. Но все время, а с присылки твоего подписного листа в особенности1, я помнил, что положенье ваше нестерпимо, и искал прямых, бес¬посредственных путей вступиться, и не нашел. И ты не сердись на меня, что пошел обходными. Я давно, в письме к Г<орько>му кос¬венно запросил М. И. Закревскую относительно перевода «Лю¬верс»2, но месяцы прошли и я ничего об этом не знаю. А из обход¬ных путей этот был бы, относительно, более прямым, т. е. это было бы наше дело и мы никому бы не были обязаны.
Я очень боюсь, что Раиса Николаевна Ломоносова, которой я, не найдя другого исхода, написал в Кембридж3, переблагород-ничает, по редкостности своего характера, в отношении тебя и меня. Однажды я начал тебе рассказывать о 20-ти ф<унтах> стер-<лингов>, чудесным образом пришедших на мое имя в миг, ког¬да мы сидели без гроша и не в состоянии были переехать с дачи4. Я прервал этот рассказ так, как всегда, менее заметно, прерываю свои письма, как и ты, впрочем, потому что жизни не переслать в конверте, а с этим только детским умыслом и садишься за пись-мо. Оказалось, что это деньги от Р. Н. Ломоносовой, приятельни¬цы Корнея Чуковского, который, как потом выяснилось, напи¬сал ей о моем положеньи, — долго рассказывать, почему он его именно знал и почему я ему так в то лето полюбился. Так завяза¬лось у меня знакомство с Р. Н., человеком, о котором я дотоле ничего не слыхал и которого доселе не видел. Она — переводчица на английский язык, знаток английской литературы и жена выда¬ющегося инженера Ломоносова, который изобрел тепловоз — усо¬вершенствованную форму локомотива. Они не эмигранты, напро¬тив того, в начале революции Юр<ий> Влад<имирович> был за¬держан в Англии в качестве политического заложника5; но он не нашел достаточного примененья своим познаньям и талантам и, кажется, работает за границей. А может быть, я ошибаюсь, — го¬ворю со слов Жени, которая лично познакомилась с ними в свою бытность в Берлине в 26 году. Вернулась она с восхищенным рас¬сказом о всех троих (у них сын, кончает Кембриджский универси¬тет). По всему тому, что я знаю, мне они представляются как раз теми настоящими, простыми, счастливыми и сердечными людьми, с которыми нас тянет дружить всякий раз, как мы вспоминаем, что литературный круг — круг проклятый и заколдованный, оправдан¬ный существованьем двух-трех исключений, и, точно в это оправ¬данье, состоящий из сотен или тысяч мнимостей. Я не только убеж¬ден, что Р. Н. не знает меня, и, если бы себя поставила перед аль¬тернативой, нравится ли ей то, что я делаю или нет, должна была бы от меня отказаться, но я даже рад тому, что ничего этого не надо, что все это существует вне электрической зарядки, сосущей и съе¬дающей меня, что она хороша как-то по-своему, на неведомый мне и недоступный манер. Но так как я ее ни разу не видел, то может быть я неправ, и при всей своей симпатии, ее недооцениваю. Женя им понравилась, они ее живо, т. е. беспросчетно — полюбили. Во мне, при встрече, они бы разочаровались. Я вероятно был бы гру¬стен и мнителен среди них, а им — скучен. Я, а ты тем паче, по-другому живой, по-другому современный человек. — Я просил ее об одолженьи мне6, по способу легко выполнимому, и просил о точности в исполненьи просьбы потому, что в предвиденьи ее разочарованья, считаю себя ее должником.
Ты спрашивала о дневнике В<ырубовой>. Я его не читал, но и тут он вызвал сенсацию. По-видимому, это все же не подлин¬ник. Я разузнавал и жалею, что вовремя не записал данных. Его приписывали Ольге Форш, но это вздор, она никакого отноше¬нья к этой талантливой мистификации не имеет7. Теперь называ¬ют (за что купил за то и продаю), — некую Брошниовскую (ка¬жется, не переврал), особу того круга и слоя, где много могли из этих сенсаций знать. Но что тебе в том? Мериме ли, нет ли, — для тебя это — Песни западных славян и кончено8. Не удивляйся, что и после твоих запросов я не вцепился в дневник. И до них я уже предчувствовал, что это невпору может взволновать и отвлечь меня. Так, по другим причинам, но в одинаковых чувствах, я бо¬юсь читать Пруста, пока кое-чего не сделаю и не стану вдесятеро старше и проще его9. Прислать ли тебе дневник? Напиши мне, все же. Обнимаю тебя. Напиши мне также и о Сереже. Твой Б. А главное: как книга?
Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 168).
1 Лист подписки на книгу Цветаевой «После России» обязывал под¬писчика на предварительную оплату книги. Задержка денег откладывала издание книги на неопределенное время.
2 См. письмо JSfe 406.
3 См. письмо JSfe 423.
4 См. письмо JSfe 392.
5 Ю. В. Ломоносов был откомандирован за границу в начале 1920-х гг. по делам возглавляемой им Российской железнодорожной миссии и на несколь¬ко лет обосновался в Берлине. В 1927 г. он отказался вернуться в Россию.
6 Пастернак просил, чтобы помощь Цветаевой была покрыта эквива¬лентными денежными посылками с его стороны кому-нибудь из родных или знакомых Ломоносовой в России.
7 «Дневник Анны Вырубовой» // «Минувшие дни». Иллюстр. исто-рич. альм. Под ред. М. А. Сергеева и П. И. Чагина. Л., изд-во «Красная газета». Декабрь 1927-1928. 4 вып. Авторами социально заказанной мис¬тификации были А. Н. Толстой и историк П. Б. Щеголев, редактор 7-том¬ного изд. «Падение царского режима». А. А. Вырубова — фрейлина и близ¬кая подруга императрицы Александры Федоровны.
8 Литературная мистификация Проспера Мериме — сб. «Гузла» (1827) вдохновила Пушкина, посчитавшего его собранием подлинных народных песен, на цикл «Песни западных славян» (1834).
9 Пастернак объяснял свое нежелание читать Пруста в письме В. С. Поз¬неру 14 мая 1929: «Пруст года три назад был для меня совершенным откры-тьем. Боюсь читать (так близко!) и захлопнул на пятой странице. Оставил впрок, отложил, не знаю насколько. А тем временем и опасность уменьша¬ется: в прозе ближусь к Боборыкину, в стихах — к Щепкиной-Куперник» (ЛН. Т. 93. С. 725). Аналогичное высказывание см. в письме к Ж. Л. Пас¬тернак 15 июля 1930 (JSfe 555): «До сих пор я боялся читать Пруста, так это по всему близко мне. Теперь я вижу <...> Прусту не на что уже влиять во мне».
426. В. Н. ОРЛОВУ
21 апреля 1928, Москва
21. IV. 28
Пгубокоуважаемый тов. Орлов!
Простите, что отвечаю с таким запозданьем, но всю неделю я проболел гриппом и только сегодня встал с постели, хотя чувствую себя еще неважно. Я очень дорожу вниманьем Института1, но этою весной съездить в Ленинград мне никак не удастся. Бели осенью или в начале будущего учебного года это будет легче, я позволю себе сам заговорить об этом, чтобы избавить Вас от неприятности запросов, каждый раз кончающихся неудачей, и ставящих меня тоже в неловкое положенье, так как отвечать отказом мне еще не¬приятнее, чем Вам его получать.
Ваш Б. Пастернак
Впервые. — Автограф (РГАЛИ, ф. 2833, on. 1, ед. хр. 217).
1 Литературный отдел Института истории искусств, где учился Вла¬димир Николаевич Орлов, предполагал выпустить исследовательскую ра¬боту о творчестве Пастернака. Осенний приезд Пастернака в Ленинград тоже не состоялся; по просьбе секр. лит. отд. Института, Б. В. Казанского, О. М. Фрейденберг 27 дек. 1928 просила для этого исследования, напи¬санного Б. Я. Бухштабом, прислать автобиографическую статью (см. пись¬мо № 464).
427. Р. Н. ЛОМОНОСОВОЙ
24-26 апреля 1928, Москва
24. IV. 28
Дорогая Раиса Николаевна! Не обиделись ли Вы на меня за мою просьбу?1 Если Вы ничего еще не успели предпринять в этом направленьи, то и не надо: надобность в этом, как я узнал, совсем миновала, там наступило улучшенье. Грипп мой привел к очень неприятному осложненью, и я еще не знаю, чем это кончится. Упорство головных болей, не оставлявших меня все последнее время, разъяснилось очень неожиданно. Оказывается, у меня вос-паленье какой-то лобно-пазушной кости (нижняя часть виска), и если это не пройдет само собой, в результате различных и очень кропотливых манипуляций, то придется эту кость продалбливать хирургически. Пишу Вам утром, воспользовавшись некоторым ослабленьем боли, но достаточно было записать эти полстранич¬ки, чтобы она возобновилась. Откладываю до вечера, когда опять, по опыту последних дней, наступает улучшенье. Ничего (ни пи¬сать ни читать) нельзя. —
25. IV. Это ужасно странная болезнь. Приступы боли продол¬жаются от 4-х до 6-ти часов и падают на середину дня. Вечером по их миновеньи, начинает казаться, что это было в последний раз, что ты выздоравливаешь и их завтра не будет, а завтра все повто¬ряется по-прежнему. И что это за боли! Мигрень — просто бла¬женство в сравнении с этим ощущеньем расседающегося черепа. Сегодня опять был врач и усилил леченье. Мне ужасно хотелось бы выздороветь и ни о чем кроме этого я думать сейчас не в состо-яньи. Здесь наконец наступила весна. Хорошо ли Вы знаете Моск¬ву? Помните, есть большой сквер из четырех кругов, кольцом об¬легающий Храм Спасителя? Наш дом, двухэтажный, окнами выхо¬дит на эту площадь и веснами, чуть подсохнет, пол-Москвы высы¬пает сюда, причем фланируя чуть не задевает локтями за мой стол, придвинутый к самому окошку. Это всегда очень тревожит и бес¬цельно нервирует, потому что можно быть святым, но не отзывать¬ся на блистанье и помигиванье сборной и несметной и безымянно случайной жизни, когда она охорашивается на гулянье, — трудно. Она для того и охорашивается, чтобы кого-нибудь где-нибудь вол¬новать, а я как человек робкий и доверчивый всегда ее, хотя бы в воображеньи, предупреждаю. — Осуществлена моей давней меч¬ты, поездки за границу, опять, как я писал Вам, откладывается. Я в существе ее давно уже пережил, я свыкся с теми главными чертами, в каких мне являлась эта выдумка, и не могу от них отступить, потому что иначе все в ней лишится смысла. Я убежден в своей правоте, и думаю, что
