и Женя, которая видит все эти вещи проще и досадует на мою медлительность, тоже не будет в накладе. —
26. IV. Я наконец отправлю эту глупую канитель. В основе — попытка заговорить свой собственный висок, но она не приводит ни к какому результату. Простите за несвязицу и совершенную бес¬содержательность. Важного тут было только сказать, что надобность в деле, о котором я Вас просил, миновала. Горячей, чем когда-либо, желаю Вам здоровья и всем Вашим. Преданный Вам Б. И
Впервые: «Минувшее», № 15. — Автограф (Russian Archive, Leeds University).
1 Имеется в виду просьба о помощи Цветаевой. См. письмо № 423.
428. О. М. и А. О. ФРЕЙДЕНБЕРГ 10-20 мая 1928, Москва
10.V.28
Дорогая Олюшка!
Жалею, что не было меня дома, когда звонил Mr. Лившиц1 — он с Шурой говорил; расспросил бы я его по-своему и побольше. Все же знаю, что готовишься ты к осенней защите и день ото дня идешь в гору. Болел я. Началось с гриппа, кончилось скверным осложненьем. Только тут, смущенный странной точностью и упор¬ством головных болей, и обратился я к врачу. Оказалось — воспа-ленье лобной пазухи (есть и такая), т. е. полости, находящейся под височной костью. Слава Богу, обошлось без трепанации, — и выз¬доравливаю, а то бы не писал тебе. Больше месяца ничего не де¬лал, да и сейчас берусь за работу с большой опаской; а ну, как опять стрельнет в висок и все пойдет сначала. — Сидим пока без денег, но я их, разумеется, добуду. Когда поселяешься на лето тут, под Москвой, кругом только и говорят, что о дешевизне Кавказа или Крыма. Справляются о деньгах, зарываемых где-нибудь в 60-ти верстах от Москвы, приходят в ужас и доказывают, что за них вчет¬вером по Кавказу можно доехать до Персии. Так с осени Кавказ пускает глубокие корни, по закону озимых посевов, зимой о нем не думаешь, весной же оказывается, что дело зашло так далеко, что вся твоя семья давно уже в Кабарде или Теберде, и только ос¬тается эту галлюцинацию дополнительным образом оформить. — Я много болел этой зимой и мало чего сделал. В двух-трех рабо¬тах, которые мне предстоит довести до конца2, я теперь дошел до очень тяжелой и критической черты, за которой находится, по теме, — истекшее десятилетье — его событья, его смысл и пр., но не в объективно-эпическом построеньи, как это было с «1905-м», а в изображеньи личном, «субъективном»; т. е. придется расска¬зывать о том, как мы все это видели и переживали.
Я не двинусь ни в жизни, ни в работе ни на шаг вперед, если об этом куске времени себе не отрапортую. Обойти это препят¬ствие, занявшись чем-нибудь другим, при всех моих склонностях и складе значит обесценить наперед все, что мне осталось пере¬жить. Я бы мог это сделать, только если бы знал, что буду жить дважды. Тогда я до второй и более удобной жизни отложил бы эту ужасную и колючую задачу. Но нужно мне об этом написать, и интересно это может быть лишь при том условии, что это будет сделано более или менее искренно. Ну вот. А ты знаешь, террор возобновился3, без тех нравственных оснований или оправданий, какие для него находили когда-то, в самый разгар торговли, карь¬еризма, невзрачной «греховности»: это ведь давно уже и далеко не те пуританские святые, что выступали в свое время ангелами ка¬рающего правосудья. И вообще — страшная путаница, прокаты¬ваются какие-то, ко времени не относящиеся волны, ничего не поймешь. Вообще, — осенью я не того ждал и не так было груст¬но. Я боюсь, что попытка, о которой говорю выше и без которой я не могу закончить двух вещей, принесет мне неприятности и сно¬ва затруднит мне жизнь, если не хуже. Но это — в естественной последовательности должного и предопределенного, вовсе не из задора какого-нибудь или чего-нибудь в этом роде. А может быть, все обойдется благополучно. Скорее верю в последнее.
20. V. Дорогая Олюшка! Вот всегда так. Письмо лежит десять дней. Я его не кончил, потому что тем временем пришло тети Аси-но, — замечательное, на которое хотелось и надо было тут же от¬ветить, но в котором заключались вопросы, ответ на которые, как мне казалось, придет в теченьи ближайших двух-трех дней, но эти вопросы задержались и до сих пор не получили разрешенья: мы все еще не знаем, что предпримем летом. Кажется, я на месяц от¬правлю Женю с Женичкой на Кавказ, а сам в городе останусь, по их же возвращеньи поселимся где-нибудь тут на даче. Но все это еще в предположении. Во всяком случае, где бы то ни было, ты всегда будешь желанной гостьей (хоть на Кавказе). Если же — (или — и когда) мы поселимся под Москвой, то я очень бы хотел, чтобы пожила у нас и тетя. Крепко тебя обнимаю. Не сердись, что не отвечал тебе. Часть объяснений почерпнешь из письма, всех же не перечесть. Твой Боря
20.V.28
Дорогая тетичка!
Вы знаете ведь, или должны знать, как меня растрогали сво¬им чудесным письмом. А так как к числу Ваших главных досто¬инств относится осужденье излишних сентиментов, то, вероятно, Вы даже и не позволите мне много распространяться на эту тему.
Я не ответил Вам тотчас, потому что только в истекшую пят¬ницу могло выясниться, достану ли я денег и сколько достану; не далее как вчера мы ездили к Оке в Каширу на предварительную разведку: — словом, у нас относительно лета ничего еще не реше¬но, и как только решится, я не только буду звать к нам Олю, но, конечно, не менее горячо и Вас. Задержка в ответе произошла по¬тому, что я со дня на день ждал разрешенья всех этих колебаний, но пока что, в своих надеждах обманываюсь.
Женя неописуемо худа и если в чем делает успехи, то только в умалении своего веса и ухудшении самочувствия. Это меня огор¬чает и беспокоит. Ей надо поправиться. Это вполне достижимо объективно, но в субъективной части, т. е. той, которая зависит от нее самой, никогда не удается. Мальчик, хотя и при няне, растет в какой-то общей и расплывчатой дикости. Он и озорник и в то же время отъявленный меланхолик. Эгоистичен до бессердечья, но притом и женственно ласков. Вероятно избалован, хотя я не могу уследить, кем, собственно, и чем. Живется ему, при современном устройстве московских квартир, ничуть не сладко. И то же самое устройство мешает мне понять, в чем его недостаток, или чего ему не достает. Путано очень и тесно, и разобраться в том, что делает¬ся с тобой рядом, и вмешаться воспитательно так же трудно, как заняться настройкой рояля среди расстроенного колокольного звона. Утешает то, что он будет жить со своими современниками, а они в большинстве вырастают на таких же колокольнях.
Вы спрашиваете о Жоне и о наших. Там все более или менее благополучно. Похварывала мама, теперь ей лучше. Несравненно лучше и Жонечке. Я оттого не имел от нее давно писем, что и сам больше полугода ей не пишу. Перестал я ей писать как раз, когда узнал о ее болезни и по причине именно ее состояния. Я не знал, как и не знаю и сейчас, чтб именно было с ней, и давно научился не касаться вещей неясных, причем эта осторожность тем больше у меня, чем эти вещи ближе мне и дороже. Если бы я был там, я не щадя сил постарался бы понять, что лежит в основаньи ничего не значащего и суеверно-научного обозначены!, «нервы», которым с легкой руки докторов, все время они отписывались. Объяснить же что-нибудь во весь рост и достойно наши не мастера, потому что они все истерики, а не философы. Иногда истерия безмерная, про¬рывающая границы дома, по своей интуиции заменяет ясное и боль¬шое вниманье. Тогда эта истерия так же самоотверженна, как ум, и не щадит самое себя, потому что в себе не заинтересована. Но у них истерия домашняя, частновладельческая, т. е. такая, которая ниче¬го кроме путаницы, при рассуждениях не родит. Печального тума¬на этого я и не трогал, чтобы не заставить их еще его сгущать.
Но вчера я видел живого человека, видавшего всех их дней десять тому назад4, и он мне о них рассказал подробно и востор¬женно. Все там, слава Богу, благополучно.
Очень Вы меня огорчили сообщеньем о Вашем посещении окулиста. Знаете ли Вы, тетя, что и папе было так же сказано лет восемь тому назад?5 Конечно, он в постоянной печали на этот счет, но, вот видите, работает все, и как хорошо!
Я не так-то их скоро увижу. Мечта о поездке остается в силе, но все откладывается. В настоящее время я верю, что, наконец, все-таки зимой соберусь, но как часто я уже обманывался!
Крепко Вас обнимаю, горячо люблю и благодарю без конца.
Ваш Б.
Женя читала Ваше письмо со слезами на глазах, и оно на нее имело действие еще большее, чем на меня, насколько это вообще мыслимо. У ней сейчас зачеты и всякие другие хлопоты.
Простите, что пишу на клочках: кончилась бумага обоих сор¬тов, хорошая и плохая.
Впервые: Переписка с О. Фрейденберг. — Автограф.
1 Аспирант Института литературы и языка Востока, египтолог Исаак Григорьевич Лившиц, снимавший комнату у Фрейденбергов.
2 Речь идет об «Охранной грамоте» и «Спекторском».
3 Имеется в виду борьба с политической оппозицией, перекинувша¬яся и на идеологическую. В «Охранной грамоте» эти обстоятельства на¬шли выражение в главе о Венецианской республике и в описании щели для тайных доносов на лестнице цензоров: «Кругом — львиные морды, всюду мерещащиеся, сующиеся во все интимности, все обнюхивающие, — львиные пасти, тайно сглатывающие у себя в берлоге за жизнью жизнь». При издании книги (1931) это место было снято цензурой. В «Спекторс¬ком» «истекшее десятилетие» отразилось в последней, 9-й главе; см. также: «А за углом, смыкая круг лиловый / И вымораживая рубежи, / Носился террор в лодке рыболова / И разливал по жилам рыбий жир». Первонач. редакция этой главы, по требованию цензуры, была переписана для книж¬ного издания 1931 г.
4 Антонина Константиновна Энгель, вдова композитора.
5 Речь идет о катаракте, которую врачи нашли у А О. Фрейденберг. Ана¬логичную операцию считали срочно необходимой и для Л. О. Пастернака, что было одной из главных причин отъезда родителей в Берлин в 1921 г.
429. Л. О., Р. И. и Л. Л. ПАСТЕРНАКАМ
21 мая 1928, Москва
21. V. 28. Дорогие папа, мама и Лида! Ваше общее письмо к Женечке было одним из тех драгоценных излияний, которых я всегда так боюсь,
