потому что мгновенный ответ на них необходим и никак не мыслим с задержкой, но редко когда могу ответить я, а кроме меня этим тут у нас занимаются слабо. И сейчас я ни на что отвечать не буду. Это просто внеочередная скороговорка, чтобы просто вам не оставаться долго без всяких вестей от нас. Письмо к Женечке было чудесное, неоценимое, свинноприимное и бисер-нометное, и он его ни в малой доле не заслужил. Являлся он ко мне с предложеньем писать бабушке и дедушке только в таких слу¬чаях, когда знал, что я занят до последней степени, и мне мешать нельзя. Два-три раза я ему отказал в такой просьбе, сам же ни разу не имел повода предложить, потому что за время болезни накопи¬лось много недоделанного, неразрешенного, и еще более всего такого, что приносит с собой весна и близость лета.

У нас относительно него ничего еще не решено. Шура снял дачу в Битце, по Курской, если помните, дороге, не доезжая По¬дольска.

Мне хочется поскорее, не спрашиваясь полномочий ото всех в доме, поблагодарить вас за новые подношенья. Частью это шо¬колад, какао и вещи, привезенные Ант<ониной> Константинов¬ной1, частью говорю я о почтовой повестке на Шурино имя, изве¬щающей о денежном пакете. Но я и благодарю за всех и ото всех, потому что боюсь, что все это не будет сделано вовремя каждым, кому надо это сделать.

Вообще моя жизнь совершенно не похожа на вашу, т. е. на ту, которую я знаю по воспоминаньям и в которой вырастал. Или, может быть, я тогда плохо глядел и видел. Я не могу постигнуть, откуда у вас бралось время и желанье помнить детей по именам и вообще, принимать весь этот шум и шевеленье всерьез. К тому же вы не только одевали нас (что делаю и я), но по непонятной пол¬ноте сердца, и любили. Не хочу сказать, что я вовсе бессердечен, или что у меня какая-нибудь «драма». Но все происходящее дома, даже и в тех частых случаях, когда это делается моими руками, как укладки, уборки и пр., доходит до меня как сквозь сон, через сре¬ду далекой тишины и рассеянности, которую я всегда ношу с со¬бой и всегда вокруг себя распространяю. Меня не терроризирует дом и не пугают дела и хлопоты, хотя всего этого и у меня хоть отбавляй. Некогда мне по совсем другим причинам.

Как и деньги и вещи, которых я не умею ценить, и всегда рад дать другому, я, вероятно, рад был бы делиться и высочайшею драгоценностью, какую знаю, т. е.: свободным временем (это, мо¬жет быть, и есть то, что под именем бога обожествляли все рели¬гии), т. е. тем чистым промежутком, в который глядится настоя¬щая, как у деревьев и животных, предельно полная жизнь. И как это ни невероятно, свободного времени, для разделенья с кем бы то ни было, у меня бы нашлось достаточно, потому что каждый всегда ухитряется добывать и копить то, что считает наиценней¬шим. Но более, чем какая другая на свете, это — вещь на знатока. Пониманье искусства, как оно ни редко, распространено гораздо больше, чем чутье и пониманье свободного времени. Я говорю о вещи, которая гораздо более простого «досуга». Я говорю о живом времени на свободе. Эту вещь я готов был бы разделить (и разде¬лял, случалось) только с тем, кто знает, что такое — мгновенье. Оттого столько красоты в грозе, которая, громоздя пространства на пространства, заставляет их мигать, т. е. показывает, как без¬донно мгновенье, и какую прорву верст оно может поглотить и какой прорвой разродиться. Но так как редко кто знает, как неис¬черпаемо и поместительно мгновенье, то почти не с кем его и де¬лить, а мгновенье-то только и есть свободное время. Так, в таком смысле и некогда мне всегда, т. е. у меня нет времени для тех, кто не знает, что это такое.

— Я жалею, что разболтался на тему, которая мутнеет, а не разъясняется от не сосредоточенной и не сведенной в формулу, болтовни. И вообще это совершенные пустяки, а в такой переда¬че, возможно, к тому же и ошибочные.

— Я к чему стал вам писать, — во-первых, видел Ант<онину> Конст<антиновну> и спасибо вам за приветы и чувства и все то, что она о вас рассказала. Потом еще два-три сообщенья. Сказался однажды по телефону Гарштейн, — можешь себе представить, как я его звал и хотел видеть; он обещал прийти на другой день, но только его и видели, а спросить, где он остановился, по крепости и есте¬ственности его обещанья я не догадался. — Сергеенкин2 поклон тебе уже передан. — Читал на днях в здешней Академии Художествен¬ных Наук о тебе, как графике, Паветти3. Читал тепло, с понятным и уместным чувством, т. е. упрекнуть его лично не в чем, — но очень неумно читал и очень наивно. Разумеется, это последнее — между нами. Но если он доклад свой подготовит к печати, произведенье это так или иначе не минует меня, и, может быть, без его ведома, чтобы его не обижать, нужные поправки будут внесены в нужную минуту. Ошибка его заключалась в том, что он момент некоторой недооцененное™ подал скрипично-жалостливо, в тонах глупейшего сентиментального трафарета, а в стремленьи «объяснить» и — «раз¬гадать» такую «проблему», такую, с позволенья сказать, небывалую невидаль и новость, как недооцененность художника (точно это не постоянный закон истории, ничего единичного и исключительно¬го не заключающий), соскальзывал в пошлейший лепет об еврей¬стве, о правах жительства, гоненьях и пр., что уже просто, по чу¬тью, скажем, Ольги Александровны или Аристовой, или Ек<ате-рины> Васильевны4 не соответствовало истинному твоему облику тех лет, и людям тебя не знавшим, молодым и новым, представляло в превратном (пусть на взгляд П<авла> Д<авыдовича> и «траги¬ческом» или трогательном) виде. Но сердиться нельзя, потому что в этот вечер, на половину давший личные воспоминания П. Д. (не то, чтобы он говорил о себе, я не то говорю, он себя и словом не помянул; но, ведь, говоря о тебе, он невольно припоминал и луч¬шее и самое дорогое свое время); да так тут вдруг простодушье его развернулось во всем объеме. Если бы он был эгоистичнее, он, ко-нечно, был бы гораздо умнее.

— Наконец, письмо от тети Аси, страшно милое, непоследо¬вательно-содержательное, с прижиманьем меня к своему сердцу, — удивительное, — но в котором сообщает, что была у окулиста, ко¬торый нашел у ней катаракт на правом глазу и просит донести это до твоего сведенья. Кстати сообщает о твоей рассеянности, как ты ее из Фрейденбергов опять (на конверте) в Пастернаки пере¬вел, и очень горячо о вас всех спрашивает. Вчера ей ответил, на¬пишите и вы.

— Здесь под Москвой где-то обретается Женя Геникес5 с му¬жем и ребенком. Она раз была тут. Она, кажется, порядочная дура, муж же ее махровый и оглушительный parvenu*. Кстати, я не спро¬сил ни ее адреса, ни фамилии. Взаимно излишне.

Крепко вас всех обнимаю. Ваш Б.

Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).

1 Вдова Ю. Д. Энгеля возвращалась из Палестины, где скончался ее муж, через Берлин.

2 Петр Алексеевич Сергеенко — друг и последователь Л. Н. Толстого.

3 П. Д. Эттингер.

4 О. А. Айзенман, Анна Ивановна Аристова и Е. В. Гольдингер — художницы, ученицы Л. О. Пастернака.

5 Внучатая племянница Л. О. Пастернака.

430. Р. Н. ЛОМОНОСОВОЙ

21 мая 1928, Москва

21.V.28

Дорогая Раиса Николаевна!

Я уже совершенно здоров. Без конца благодарен Вам за ис-полненье просьбы. На этот раз меня в особенности поразила чис¬тота Вашего слуха. Вы догадались, что я почувствую себя совер¬шенно несчастным, если Вы не соблюдете всех мелочей и подроб¬ностей, о которых была тогда речь1: и эта догадка, вытекающая, вероятно из Вашего доверья ко мне, меня особенно взволновала.

* выскочка (фр.).

На Вас можно загадывать, Вы выдержите любое «испытанье слу¬чайностью». Спасибо, спасибо Вам.

Вчера я наконец воспользовался Вашим сообщеньем2. Вре¬менная задержка, которая с этим произошла, отчасти отразилась и на ответе. Простите меня, мне не хотелось иначе.

Скоро ли Вы собираетесь в Lenno? Как только это случится, известите меня о перемене адреса. Вот уже третья весна, как Ваши передвиженья сопровождаются слабыми земными толчками на другом конце земли, где путешествует, в мыслях о Вас, не сдвига¬ющееся с места воображенье. Особенно наблюдается это весной, вероятно потому, что с весны на весну именно и откладываются надежды на очную встречу.

Сейчас ничего не сообщу Вам интересного. Вообще, для того чтобы это получилось, я не должен касаться себя, потому что каж¬дый раз, как я говорю о себе, или рассказываю о планах, непре¬менно выходит какая-нибудь плохо представимая отвлеченность. Здесь ждут Горького, он приедет на будущей неделе. Я вероятно увижу его и тогда напишу. Я многого жду от этой встречи. Из боль¬ших людей он пожалуй единственный может дать ключ ко време¬ни, очень странному и полувымышленному, которого он однако служит наиярчайшим оправданьем одним своим обликом и судь-бою. Главные надежды я возлагаю не на его устные объясненья необъяснимого, а на то, что, собравшись вокруг Горького, как близкого центра, это необъяснимое станет зрительно понятнее и мертвый факт может быть засветит живой очевидностью3. Т. е. к его приезду я протираю глаза гораздо усерднее, чем прочищаю уши.

Женя регулярно худеет, месяц к месяцу, неделю за неделей. Зимой она была в санатории, стала поправляться и принимать в весе, я очень просил ее остаться еще на две недели в доме отдыха, но учебные сроки по-детски терроризовали ее, чему не было ни¬каких оснований, кроме той охоты, с какой она этим пустякам давала над собой власть. И вот вся поправка пошла насмарку. Ве¬роятно мне удастся отправить ее с мальчиком и прислугой на Кав¬каз, на месяц, или же, если ей там понравится, то и на другой. Я же останусь в городе, так как болезнь наготовила мне всяких неожи-данностей и перепутала все планы. Были случаи, когда люди с Кавказа приезжали окрепшими и пополневши. От Жени же я та¬кого подарка не жду. Когда доктора ей что-нибудь прописывают, она достает микстуру в аптеке, чтобы сложить вину с провизора и переложить будущую ответственность с него на себя. На этом все и кончается. Конечно все это очень честно и человеколюбиво, но и не более того. Все доктора прописывали ей всегда железо, она неизменно запасалась им и никогда не принимала. В этом она показала большую выдержку и силу воли. Последнее письмо, что я получил от М<арины> И<вановны>, было еще до Вашего, т. е.