в конце апреля. Она там восторженно и увлеченно говорила о пись¬ме, полученном от Вас4. Но я и сам больше месяца не писал ей.

Это не письмо, Раиса Николаевна. Это уведомление о двой¬ной растроганности и признательности. Если Ваши дорожные сборы не за горами, то тут же и пожелаю Вам, Юрию Владимиро¬вичу и Юрию Юрьевичу счастливой дороги. Расстаюсь я с Вами в сознании, что я Вам обязан отчетом о Горьком, о литераторах, ко¬торых у него увижу и пр. и пр.5 Всего лучшего.

Преданный Вам Б. И

Жене нездоровится, она от души кланяется Вам и всем Вашим.

Впервые: «Минувшее», № 15. — Автограф (Russian Archive, Leeds University).

1 Имеется в виду просьба, выраженная в письме № 423, о посылке денег Цветаевой и желании Пастернака компенсировать эту сумму род¬ственникам Ломоносовых в России.

2 По-видимому, Ломоносова сообщила адрес своей приятельницы

B. Е. Тар, которой Пастернак с этого времени регулярно высылал деньги.

3 См. письмо № 432.

4 Цветаева ответила Ломоносовой 20 апр. 1928 (М. Ц. Собр. соч. Т. 7.

C. 313).

5 См. письмо № 435.

431. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

28 мая — 7 июня 1928, Москва

28. V

Дорогая Марина! Я ужасно рад твоему листку и его живой, почти укоризненной короткости. Ты и это умеешь, как никто. Мне его недоставало, чтоб написать тебе. Я совершенно здоров. Ты права, что я написал тебе туманно. Хуже, я писал тебе как старая баба, с ханжеской похоронной многозначительностью, со всех сторон дурацкой. Но мне было плохо тогда, да впрочем я и созна¬вал глубину музыки, в которой в том письме плавал, отчего и по¬просил тебя его уничтожить1. — Но еще хуже: я ничего не сказал тебе о Красном бычке, точно его и не было. Он очень настоящий и безвыходно-простой; всего грустнее и сильнее средние строфы: длинный, длинный, длинный, длинный2, и т. д. где эта песня все¬го песеннее, и так все вобрала в себя, точно сложена самим похо¬дом, а не в нем только. Непростительно, что я вовремя тебя за его посылку не поблагодарил. Но мне кажется, что ты меня прости¬ла. — Я совершенно выздоровел, но отдохнуть не придется. В от¬личье от прошлого года, когда мы все втроем провели чудное лето в чудесном месте, мне это не удастся на этот раз. Вероятно я Женю с мальчиком и няней подыму на Кавказ, но тем моя подъемность пока и кончится. — Странно. Я должен был бы зарабатывать мно¬го, несравненно больше, чем зарабатываю, в совершенно других счетных единицах, — тысячи, как их тысячи и зарабатывают, — писатели, журналисты, критики и компиляторы. Отчего же это у меня не выходит и мне так трудно? Я думаю, это от того тоскливо¬го отчужденья, которым я охвачен: я все не могу отвыкнуть от мысли, что временно живу не своей жизнью, но может быть я не¬правильно выразился, следовало сказать: я не могу привыкнуть к ней. О как все было бы по-иному, если бы ты была тут! — Ты не-правильно называешь Ломоносову: ее зовут Раиса Николаевна, ты же пишешь Р. В. — Применительно к твоим последним письмам Ася просила тебе сказать, чтобы ты не писала о лицах, которые ее не интересуют и упоминанье о которых, напр. В<ырубова?>, мо¬жет доставить ей огорченье3. К этой просьбе присоединяюсь даже и я. Я никогда не ограничивал тебя в переписке, как и себя, в этом отношеньи ничего не изменилось, только смотри, чтобы здравое чутье не изменяло тебе. И прости, родная, за докторальность тона. В упреке Аси всего более виноват я сам, так как сам подал основа¬нье твоей тематической вольности. — Перед болезнью я близко познакомился с Мейерхольдом. Было это так. Он поставил «Горе от ума» настолько же дерзко по-своему, как перед этим и «Ревизо¬ра» (постановка гениальная), т. е. с кройкой текста по авторским черновикам, с привлеченьем историко-бытовых красноречивос-тей, Грибоедову современных, но им не затронутых. Он дал мно¬гоговорящую возможность эпохи, несравненно более правдопо¬добную, чем прямая действительность комедии, какова она есть. В постановке множество провалов, детских, неописуемых, как всегда у него. Но если бы ты знала, насколько глубоко то настоя¬щее, что беспорядочными глазками навара плавает в этом детс¬ком супу! В официально-критических кругах, «простивших» ему Ревизора, на этот раз подняли травлю. Тут с вечной омерзитель-ностью, этой категории присущей, больше всего кричали об ин¬дивидуализме и «нереволюционности» былые нововременцы, ко-

торые «верой и правдой» служат новому порядку именно по де¬партаменту его невыносимости, т. е. всякие тупицы и Слащевы от литературы4. Я и не посмотрев еще «Горя» (с меня Ревизора до¬вольно было, навсегда поверил) послал ему «1905-й год» с надпи¬сью. Он немедля написал мне, позвонил, мы познакомились и несколько дней я жил им, его женой, детьми Есенина5, их домом, их гостями и театром. Особенно он меня пленил своим непереда¬ваемым pile-mile* из «Балаганчика», террористического комму¬низма, седины, провалов, прозрений и других несовместимостей, живущих в его молчаливой улыбке. Кроме того, он, как редко кто, знал, как и о чем со мной говорить, т. е. был на редкость прост и приветлив. В те дни я точно побывал в отъезде и только-только не доехал до тебя, хотя это было очень близко, даже и внешне, благо-даря множеству иностранцев, встреченных у него. — Последние дни мне пришлось писать одну вещь, тягостную по своей неис¬полнимости еще больше, чем от воспоминаний, с этой работой связанных. Осенью скончалась Лили Харазова, помнишь, я од¬нажды послал тебе ее немецкие стихи, и в вечер смерти Рильке она ко мне заходила?6 Теперь ее второй муж издает в Германии ее стихотворения, и мне, по смыслу контракта, который он там зак¬лючил, надо писать к ним послесловье7. Она скончалась 24-х лет, была красавица и не от мира сего, была медиумичкой, рассказы-вать о ней, — не кончить, она была человеком глубоко одаренным с действительно, — по двум-трем подробностям, — ужасной судь¬бой — только оттого я и отнесся и отношусь к ней как старший брат (я видел, что иначе нельзя, потому что всякая радость при-выкла оборачиваться для нее несчастием, а с нее и перенесенных уже за глаза довольно). Она кроме того писала стихи, и часто хо¬рошие, и во всяком случае, со всем перечисленным связанные и косвенно о нем говорящие. Таких данных для людей бывает дос¬таточно, чтобы, путая биографию, психологический разряд, судь¬бу, обстановку и пр., заговаривать прямо о поэтической докумен¬тации, будто бы носящей все эти волнующие черты, между тем как весь фатальный трепет человеческого явленья и ухода именно в том, что вещь не одна, а их две, и один разговор — характерис¬тика возможностей, характеристика же дела—другой. Самое глав¬ное в ее жизни, на мой взгляд, было то, что она родилась в Швей¬царии и безотлучно там прожила до 15-летнего возраста, воспи¬тывалась в одном из лучших пансионов, а когда кончилась война,

* смесью, путаницей (фр.). 217 была одна, 15-ти лет, ни слова в жизни не слыхав по русски, пре¬провождена в Россию (на Кавказ) к отцу, уехавшему оттуда в на¬чале войны. Девочка проделала этот путь (18-й — 19-й год!) одна, сквозь хаос, разруху, тиф, мешочничество, гражданскую войну и пр., прямо из-за стола табльдота, — а об отце всю войну не было вестей! Но это еще только полповести, главное же впереди. Отец ее талантливый мерзавец из мистических анархистов и средне-пробных гениев, математик, поэт, все что хочешь, — чтб ему дочь, да еще в момент, когда его, богача, разорила революция? Если и до нее, по пятому изданью Заратустры все было ему (именно ему, это о нем радел Fr. N8) позволено, то что же говорить о 19-м годе. Тут ведь он даже вправе мстить, направо и налево, дочь так дочь, кому попадется. Благодаря ему, ее кругом стала среда тиф¬лисских вундеркиндов кофейного периода, имажинистов, ниче¬воков и пр. (Ты помнишь этот кокаинный олимп в «Домино»9 и «Дв<орце> Иск<усств>»?) — Так вот, все встало в своей мере пре¬до мной, когда я ее всего лишь увидел, при полном же вторичном огляде и подавно. Так я и написал. И началось. Муж, Ася, Женя. Я-де «ничего почти не сказал о ней, как о поэте». А в том-то и ее трагедия, что поминать ее значило проклясть вновь и насвежо слу¬чай (переезд) и среду, именем покойницы, ее памяти ради. При¬дрались к фразе: «Я увидал, что искусство в ее жизни только слу¬чай, что неотразимо обаятельная и глубоко несчастная, она — сво¬бодна и не порабощена им»10. Я не знаю, зачем я пишу все это тебе и вдался в такие детали.

Сейчас я дописываю, начало письма пролежало больше не¬дели. Прости, что так долго тебе не отвечал. Теперь я понял, к чему такая реляция о послесловьи. Дела были, много таких вот дел. Сама покойная Lili конечно не «одна из» неотложностей, она вне разряда (ты должна была ее видеть!), но советы и пересуды и уго-вариванья вокруг статьи. — Как пример и хотел привесть.

Вчера на Кавказ уехала Женя с Женичкой11 (буду в другой раз жить позабочусь о несовпаденьях, очень неудобно). Ей надо по¬правиться, она очень худа и бледна. Я остался, потому что не ус¬пел справиться матерьяльно, вообще это лето придется порабо¬тать, не знаю, вырвусь ли куда-нибудь. — Больше таких идиотс¬ких писем не будет. Это оттого, что я его пишу урывками, ввожу и бросаю, не успев ничего сказать. У меня к тебе большая просьба. Не могу найти 2-го и 3-го тома Бальзаковых «Illusions perdues»

* «Утраченных иллюзий» (фр.). 218

Первый есть, верно при распродаже книг в голодные годы отнес без первого и так сошло. Купи, пожалуйста, и пришли мне их по¬чтовой бандеролью, иностранных книг не задерживают, всегда получал. О том же довольно давно просил сына Балтрушайтиса, Жоржика, но он не сделал, и чтобы не было повторенья (а вдруг соберется) извести его, пожалуйста, открыткой Paris XIV Villa Virginie 5 (т. е. наоборот: 5, Villa Virginie). Изданье Calmann Levy в серии Nouvelle collection Michel Levy, im franc le volume (так было когда-то) в зеленой обложке. Первого тома не надо, — есть. Про¬сти, что так прямо без обиняков, утруждаю и заставляю тратить¬ся. Если будут когда-нибудь еще подобные просьбы, устрою ина¬че и для тебя легче. — Пожалуйста, не сердись за молчанье и та¬кой его перерыв. Мне правда, временами, трудно. Напиши мне, пожалуйста, как с твоей книгой. Извести о выходе, но по почте не посылай, русские книги никогда не доходят. Поцелуй Сережу, я виноват перед ним, но сейчас, правду