от меня лирики, кото¬рой уже тут спрашивают с меня, на том одном основаньи, что я… «заработал 1905-м право на нее». Ты знаешь, что писаньем лири¬ческих стихов, когда они требуются и у тебя на них есть «право», я никогда не занимался. Ты знаешь, что лирика начнется опять с обожествленной жизни, если начнется; ты знаешь все. Но прозу, и свою, и может быть стихи героя прозы писать хочу и буду13. Об¬нимаю тебя.

P. S. Пожелай мне успеха на этот год и будь со мною. Если я или кто-нибудь другой скажет тебе когда-нибудь, что я не был сча¬стлив, не верь. О таком друге и таком чувстве не смел никогда и мечтать, загадочный по незаслуженности подарок. Не пугайся однообразья нашей судьбы (т. е. что все мы да мы, да письма, да годы). Так однообразна только вселенная.

Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922—1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 162).

1 Имеется в виду поэтический вечер у Амари (М. О. Цетлина) в янва¬ре 1918 г., где Пастернак познакомился с Цветаевой.

2 «Новый Леф», № 1, 1927. В этом номере была опубликована глава из «Лейтенанта Шмидта».

3 См. в «Охранной грамоте»: «Он (Маяковский. — Е. П., М. Р.) в тес¬ном кругу прочитал «150 ООО ООО». И впервые мне нечего было сказать ему. Прошло много лет, в течение которых мы встречались дома и за границей, пробовали дружить, пробовали совместно работать, и я все меньше и мень¬ше его понимал».

4 Имеются в виду номера журн. «Леф» (1923—1924), а в 1927 г. — «Но¬вый Леф».

5 Речь идет о развернувшейся в печати дискуссии В. П. Полонского с «Лефом». Причем позиция Полонского (официальное болото) была равно чужда Пастернаку, как и установки «Лефа». См. также письмо № 356.

6 «Сопоставление Р<ильке> и М<ая>ковского для меня при всей (?) любви (?) моей к последнему — кощунственно. Кощунство — давно это установила — иерархическое несоответствие», — писала Цветаева 9 февр. 1927 (Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. С. 290).

7 На вечере у Цетлиных Маяковский читал поэму «Человек» (1917). Среди присутствовавших были А. Белый и художница М. В. Сабашникова. «Война и мир» — поэма Маяковского, написанная в 1917 г.

8 Маяковский был первым, от кого Пастернак услышал похвалы Цве¬таевой по поводу ее книги «Версты», 1921 (см. также письмо № 194). «…Прочтя ему первому стихи из «Сестры», я услышал от него вдесятеро больше, чем рассчитывал когда-либо от кого-нибудь услышать» («Охран¬ная грамота», 1931).

9 Цветаева не поняла слов о говорящем и понимающем взгляде Мая¬ковского и писала 7—8 мая 1927: «О Маяковском прав. Взгляд — бычий и угнете<нный>. Так<ие> / Эти взгляды могут всё» (Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. С. 329).

10 Речь идет о будущей работе, посвященной вопросам искусства и судьбе поколения, которая потом оформилась как «Охранная грамота».

11 Эта просьба означает беспокойство Пастернака по поводу прохож¬дения через границу резких слов, высказанных в письме.

12 В «Лейтенанте Шмидте» цензура изъяла места, где речь шла об от¬ношении большевиков к кровопролитию и смертной казни.

13 О замысле романа и стихов героя впервые Пастернак высказался еще в стихах 1917 г. («Но и им суждено было выцвесть…» — «Осень», 3), а осуществил только в «Докторе Живаго».

6 мая 1927, Москва

6.V.27

<...>Потом он убежал, и я не возобновлял попытки записы¬вать его медиумические состоянья1. Вообще его трудно сосредото¬чить на мыслях о письме. Но что за чудные карточки ты ему посла¬ла! Спасибо и за открытку для нас. Женя чего-то хочет писать тебе, душа опять у ней скорбит, по твоему поводу. И оттого, что я этого не делаю и держусь в стороне, говорит она, что я только о себе ду¬маю и собою занят. Может быть, это и верно. Что ж поделаешь, так бывает. Иногда так складываются, десятилетьями: личный опыт, по¬пытки вмешательства в чужие миры, попытки устройства своей жизни и прочая, и прочая, что в результате этого всего остается толь¬ко думать о себе и быть занятым собою. Но это, разумеется, не пер¬вичный эгоизм. Это сложная, сводная форма всего пережитого.

Теперь, как бы в подтвержденье, — несколько слов о себе, если это тебе интересно. Был соблазн (письмо Ломоносовой, заразитель¬ное действие целой оравы едущих в Париж, выселенье с предложе¬ньем многих тысяч на приобретенье другой квартиры, некоторая скопившаяся к полученыо сумма в Госиздате), был соблазн поехать втроем за границу этим летом. Но поездки освежающей, для отды¬ха и впечатлений я пока еще не понимаю: уже окончательно нор¬мальной я ни деятельности своей здесь, ни ее перспектив назвать не могу. А именно такого чувства дома и нормы требует психология экскурсии. Этот же полуразрушенный дом не отстроен еще и впо¬ловину, так что, если бы ехать, я поехал бы только на долгий срок, для работы. Вот это-то по многим соображеньям и неудобно. В силу множества причин, перечислять которые по их сложности не сто¬ит, мне придется начать касаться вещей, которые тут считаются спорными. Открывать эту щекотливую полосу из-за границы было бы неловко. Это отразилось бы на весе истин, т. е. на их достоин¬стве. — Кончился «1905-й г.», спасавший меня ретроспективностью темы. Передо мной опять современность. Я понимаю свое ничто¬жество перед лицом ее реальных и бесспорных исторических ос-нов. Но с бытовым их завершеньем у меня одно расхожденье, и вре¬мя не изменило его. Это — разность миросозерцании. Этого нельзя уступить, не обессмыслив жизни: не в завтраках же и обедах смысл, не в гонорарах же. Плохо, что я не музыкант или не живописец. —

У меня будет трудный год. Сам собой, и неизбежно произой¬дет у меня разрыв с истинными моими друзьями, Асеевым и Мая¬ковским, главное с последним. Их чувства особенно теплы были ко мне весь этот год, в особенности со стороны Маяковского, у которого представленья о «1905-м годе» просто преувеличенные. Тем горше для меня эта неизбежность. А ее не предотвратить: они далеко не на высоте своего призванья. Они и все эти годы были ниже его, но, как ни трудно мне это постигнуть, нынешний со¬фист мог бы сказать, что эти годы именно и нуждались в сниже-ньи совести и чувства, ради большей доступности. Теперь же даже и смысл времени требует большой и мужественной чистоты. Ими же владеет облегченная рутина. Субъективно они искренни и доб¬росовестны. Но мне все труднее и труднее принимать во внима¬нье эту личную сторону их убеждений. Я не одинок, ко мне хоро-шо относятся. Но это все до известной границы. Мне кажется, я подошел к ней. —

Крепко тебя обнимаю и целую, и не беспокоюсь за тебя. Жизнь бывает иногда умнее нас2.

Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Hoover Institution Archives, Stanford).

1 Письмо начинается словами, записанными под диктовку сына Жени.

2 В конце письма — приписка Евгении Владимировны: «Противное письмо Борино к тебе. Когда Боря заводит эти разговоры — мне хоть из дому уходить. И вовсе, Жоничка, я не скорблю по твоему поводу. А просто тебя представляю и крепко тебя целую и желаю тебе самого хорошего. Не получая долго от тебя письма, я забеспокоилась и в дни Пасхи все говори¬ла Боре и Ине, «а не случилось ли чего-нибудь у Жони, здорова ли она», и т. д. Иду домой, встречаю Надю Денисову. «Вам Жоня писала?» В голосе какая-то странная интонация, я сразу же насела «что, о чем писала?» Надя отнекивается. Я наседаю и наконец сама спрашиваю: «Может, у Жонечки ребенок должен быть, скажите же, в чем дело, теперь же», и т. д. Так вот, Жоничка, вовсе я не «скорблю», как написал Боря, а тебя, если бы святее была, благословила. Дай Бог, чтоб весна, тепло, запахи, солнце напоили бы тебя и твоего ребеночка. Федю целуй. Твоя Женя» (там же. Кн. I. С. 127). Надежда Дмитриевна Денисова (Шарыгина) — одноклассница Жозефины, художница. В недатированной записке Пастернак просил А. Крученых помочь ей с материалами для ее работы: «Милый Алеша! Окажи, пожа¬луйста, услугу подательнице сего, Надежде Дмитриевне Шарыгиной. Она пишет работу о Филонове и зашла ко мне с просьбой: рассказать ей, что я помню о «Союзе молодежи». А я о нем ничего не знаю и даже названье не сразу показалось мне знакомым. Все это вероятно ты должен хорошо знать и помнить. Н. Д. подруга моей старшей сестры и я ее давно знаю. Ты очень обяжешь меня, дав ей необходимые для ее работы сведенья» (РГАЛИ, ф. 1334, оп. 1,ед. хр. 184).

7 мая 1927, Москва

Дорогая Жоничка! Тут какое-то недоразуменье. Жене легче чувствовать и легче выражать свои чувства. Ее приписка удиви¬тельна по своей свежести, по звучащей в ней любви к тебе. Но не¬ужели ты можешь допустить, что мое чувство к тебе слабее! Прав¬да, я точно в каком-то тумане вижу и воспринимаю не только вас, моих родных, но даже и обоих Жень. Я и сам от него страдаю. Я его себе ни выдумал, ни пожелал. И это не от бесчувствия. И я бы вовсе его не заметил, не заметь о нем Женя.

Быть больше братом и горячее другом тебе, чем я, нельзя. Твой Б.

Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Hoover Institution Archives, Stanford).

Датируется по штемпелю на открытке.

355. Д. П. СВЯТОПОЛКУ-МИРСКОМУ

10 мая 1927, Москва

10.V.27

Глубокоуважаемый и дорогой Димитрий Петрович!

Простите, пожалуйста, и уверьте меня, что Вы не заметили этого непомерного запозданья, что все забыто. В Вашем проще-ньи я нуждаюсь настоятельнее и неотложнее, чем в чем бы то ни было — Вы от меня. Я тотчас стал отвечать Вам на письмо, но и в настоящую минуту опять налицо та трудность, которая 5 месяцев назад решила судьбу моей попытки. Заговорить с Вами впервые значит заговорить о необозримо многом и нестерпимо болезнен¬ном. Это значит заговорить о себе в десятилетьи, — тема плачев¬ная и не поддающаяся изложенью. Допустите, что это не первый разговор наш. Убедите меня, что Вы и сами догадывались и знали, что это существованье было похоже на полусон со страшными сновиденьями и почти лишено внутренних признаков жизни при очень слабой видимости внешних; что полный отказ от деятель¬ности, в былой ее форме, сменялся деятельностью нечеловечески затрудненной и ослабленной, а эта последняя — приступами во¬зобновленного отчаянья; что чувствованье времени, составлявшее почти метафизическую природу лета 17-го года, уступило место голой и пока не утоленной потребности понять и почувствовать все поколенье, во всей его горькой и несчастной целости в 27-м, — потребности, уже не утолимой одной интуицией, а обреченной долго и мучительно побираться в своем