на очереди в работе, устанавливается некоторый порядок в мыслях, я становлюсь спокойней и светлей на все смотрю. В первый раз за последнее время (и понятно: была еще путаница предположений, отрывок Спекторского не был дописан, собиранье Гизовской кни¬ги было еще спорным гаданьем и пр., — ты, Женек, никогда об этом не догадываешься и меня в этом отношеньи не щадишь), да так в первый раз я о нас и о горах думаю, как прошлый год о Му¬товках: с заманчивой ясностью и сильным желаньем. Успокой же меня насчет Геленджика и твоего здоровья. Напиши мне об этом последнем. И зачем вы берете 2 обеда? Берите 3, прошу тебя.

Гите отдал для мамы всю нашу муку. Не хотела брать, но в го¬роде ее нет, и по-моему так надо было. У них сейчас папа, и все благополучно. Крепко целую тебя и Женичку. Любите меня не¬много побольше, мне легче будет. Недавно, сейчас не помню, по какому поводу, вспомнил, какая ты умница. Факты были. Но ка¬кие, убей, не помню.

Крепко, крепко. Твой Б.

Дорогая Маня, от души кланяюсь Вам. Как Вам нравится море?

Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф.

1 Вероятно, пополнеть, как Вера Николаевна, жена философа М. Н. Столярова.

2 В. Э. Мейерхольд.

3 Е. В. Пастернак писала 9 июня 1928: «Теперь о тебе: работать здесь можно вполне <...> комнату для тебя могла бы снять в доме рядом <...> Ты бы мог там целый день работать, а ночевать могла бы там Маня» (там же. С. 252).

4 Перед отъездом в Геленджик Пастернак купил путеводитель С. Анисимова «Кавказский край» (1927), на нем надпись: «Моей Женюре 20 / VII. 28, по сдаче книги в Гиз. Геленджик значит по-черкесски см. стр. 72». На указ. стр. назв. «Геленджик» в переводе значит «Белая невеста».

437. Е. В. ПАСТЕРНАК

19 июня 1928, Москва

19. VI

Дорогая! Я рад, что до твоих последних писем написал тебе о том же. В воскресенье, 17-го, отправил тебе письмо, а вчера и се¬годня (вторник), читаю в твоих о том же, т. е. о решеньи. Мне толь¬ко показалось трудно выполнимым везти еще и Пр<асковью>

Пет<ровну> в дополненье к Мане1. Я тебе объясню. Не то что это невыполнимо, но меня бы смущало и печалило то, что нам при¬ходится так глупо и сложно расходоваться вокруг себя самих, там, где у других при бблыпих заработках это делается проще и эко¬номнее: оттого и одеваются хорошо люди, и квартиры имеют и путешествуют. Я не сравниваю, потому что в большинстве это все бездетные, так сказать, примеры. И чтобы тебе ясен стал оттенок, которым меня это предположенье о Пр. Пет. смущает, я скажу тебе, чтб бы, например, я сделал очень легко и не колеблясь. Если бы я был здоров, я на днях, при первой получке денег отправил бы тебе Пр. Петр-ну (после твоих писем, по которым я вижу, что ты про¬должаешь терять в весе). Я отправил бы ее, а сам бы остался, по¬тому что уехать я пока еще не могу. Это бы меня смущало меньше, потому что я бы этого хозяйства не видел. Вот и все, потому что говорить о высоте расходов фарисейство: именно сумма их безраз¬лична; зарабатывать 150 рублей так же трудно как и 500, или наобо¬рот, первое труднее второго. И когда я говорю тебе, забудь о день¬гах, то я высказываю вещь трезвую, зиждущуюся на фактах и без всякого благородничанья; не в них дело; но когда тб, что должна была дать одна комбинация (Узкое2 или вообще изолированный санаторий), достигается громоздкими переездами многих людей, да еще с сомнительным исходом, тогда это печально. Но и это, го¬ворю, я принял бы без всякой критики, потому что ведь от душев¬ных твоих противоречий, которые ко всему этому приводят, труд¬нее всего тебе, и это ведь не блажь, — да, так я говорю, со всем бы этим я согласился, лишь бы не видеть той стороны, с которой все эти сложности начинают пугать своей глупостью и бесполезнос¬тью. Не огорчайся, и улови тон, в котором я все это говорю. Я гово¬рю это любя, дружески и очень спокойно, как в тех редких случаях, когда мне ясно, что оба мы друг друга стоим, и я ничуть не умней и не удачней тебя, и когда я еще вдобавок вспоминаю, как изменило тебя… хотя бы одно лишь мое соседство.

Затем, чтобы поскорей покончить со всеми этими «если бы», я сразу скажу тебе прямо и положительно. Перестань, дорогая, думать, что тебе надо поправиться, что, словом, что-то случилось, что поскорей надо поправить и пр. Не пугайся, если поправки нет и если даже тебе хуже. У меня уже решено, и решенье это неотме¬нимо, то есть на этот раз я тебе не уступлю, что осенью, по приез¬де домой, я тебя на месяц отправлю в Узкое. Тут, одним словом, и будет сделан урок, который тебе задала Разумова, и исполненья которого мы так ждали. Это сделается без тебя, ты об этом не ду¬май. Живи на Кавказе, не думая, что тебе его (т. е. этот урок) надо приготовить. Наоборот, живи свободною от него. Никто от тебя ничего не потребует. Однако исполняй все-таки ее наставленья, все, по возможности, пускай частый стол, лекарства и пр. будут особенностями Кавказского климата, а не какой-то стороной тво¬ей жизни, которая должна дать результаты. Никто ничего с тебя не спросит, это первое, а второе то, что если даже ты поправишь¬ся, то все равно октябрь ты проведешь в Узком.

На днях я позвоню Дуне с тем, чтобы с осени опять взять няню. Она прекрасный человек, и мне хочется, чтобы до сборов наших за границу или до поры, когда бы окончательно выяснилась неосуще¬ствимость задуманного, была у нас она. Кроме того, теперь такое время, когда бы мне хотелось, чтобы у нас был человек, которого мы знаем и который знает нас. Но не только в этом ее достоинство. Она внутренне, морально очень ценный характер. Ты была права, когда напирала на то, что на нее можно положиться. Затем не ду¬маю, чтобы Женя уже то, что она может дать, перерос. Во всяком случае речь ведь лишь о половине зимы, не больше. — Так как я сейчас занят собираньем стихов самых разнообразных периодов, начиная с 12-го до 28-го года, то сами собой набегают обобщенья и среди них я часто думаю о тебе. Хорошо, что ты упорна. Возможны всякие неожиданности. Но часто непредвиденности, на которых строится рост художника, следуют за перерывами в работе, и даже более того: за перерывами заботы о ней, за перерывами мысли. У меня много тому примеров. Хороши бывают случаи нового упор¬ства, и ради них одних следовало бы чаще порывать со старым, если бы позволяла жизнь. На твоем месте я без тревоги, и только в том случае, если бы тебе надоела разлука с холстом, взялся бы за этю¬ды, разнообразные и ни к чему не обязывающие, и делал бы это балуясь, себе на радость, и дальше баловства бы не шел: переход от такого баловства к новому упорству совершился бы сам собой, без твоего ведома. Вообще ты в себе и на работу ближайшего времени выработай взгляд подобный тому, чтб я говорил о здоровье и об Уз¬ком. Это не только потому, что сейчас лето и можно, если умеешь и позволяет жизнь, отдыхать, а еще и потому, что ты окончила шко¬лу3, а это самый разительный, самый косный вид того упорства, которое надо обновлять периодами забвенья и пропусками. Я мно¬го бы мог тебе сказать о школе, как она сказалась на мне, но это бы меня далеко завело, сделаю это когда-нибудь устно. То, что из друж¬бы я считал делом, наукой и пользой и чем себя считал обязанным Боброву и (даже!) Асееву, вижу ясно теперь на бросающихся в глаза сравненьях, — было никчемным вредом, приближавшим судьбу сде¬ланного к действительности (всегда условной) и всегда понижавшим мои живые задатки или лучше сказать уровень, предшествовавший у меня каждый раз таким «успехам». У меня много было компро¬миссов в работе, я это всегда знал по воспоминаньям, в былом ощу-щеньи, но неправильно толковал их роль, полагая, что компромисс всегда на пользу художнику и что он за ними созревает. Только ком¬промиссы в сторону живых сил, литературой не затронутых, ска¬зывались благотворно. Таковы С<естра> м<оя> ж<изнь> — Люверс (последняя отчасти желанье выслужиться перед папой, который бы меня наконец признал). Но все, что обращено в Близнеце и Барье¬рах к тогдашним литературным соседям и могло нравиться им — отвратительно, и мне трудно будет отобрать себя самого среди этих невольных приспособлений, и еще труднее—дать отобранному тот ход, который (о как я это помню!) я сам тогда, скрепя сердце, пре¬секал, из боязни наивности и литературного одиночества. Отсюда и Центрифуги и Футуризмы. — Но я записался, между тем как у меня куча дел. Я одного не успел сказать тебе, когда признался, что одну Праск. Петр., без себя, охотно и без всяких мудрствований к тебе бы направил. Я не могу этого сделать. У меня колит, и мне при¬дется долго от него лечиться. Короткие приступы, которые бывали зимами, были первыми его проявленьями. Теперь может быть бес-сонницы дали ему поддержку, и болезнь развилась вовсю. Если ты умеешь читать, то легко отличишь веселый, здоровый и оптимис¬тический тон письма от моих обычных. Так оно и есть. Я себя, прав¬да, чувствую очень хорошо последние дни, когда наконец узнал, что со мной и что мне надо делать. Лечусь вовсю, все строго испол¬няю и хорошо себя в этой ясности чувствую. «Обрел сон».

Кончу, Женюра, и отправлю. Будь спокойна на свой и на мой счет, я правду тебе говорю, все образуется. И если тебе это нужно, знай, я крепко люблю тебя. Твой Боря

Крепко целую тебя, золотой Женек, за твое письмо. Вот ты и на Кавказе! Всю зиму говорили про него, ан вот ты на нем и очу¬тился! Обнимаю тебя, дорогой мой сынок, а ты также крепко за меня мамочку обними и кланяйся Мане.

Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф.

1 Соседка П. П. Устинова помогала Пастернакам по хозяйству.

2 Санаторий Академии наук, в котором Е. В. Пастернак провела две недели в январе 1928 г.

3 Весной 1928 г. Е. В. Пастернак окончила Вхутемас (Высшие худо¬жественные мастерские), осталась защита диплома.

20 июня 1928, Москва

20. VI

Не скучай, гулюшка золотая, не скучай, не думай о письмах, сами они будут приходить, не