жди их, а то нет хуже терзанья.

Вчера живой привет передала от тебя по телефону ваша соседка Л. Дмитр. и сказала о письмах, чтобы почаще. Между прочим, хотя скука скуке рознь, и не о том речь, но все же, чтобы тебе не так скучно было, пошлю тебе книжек, с просьбою, чтобы ты их прочла. Мне тоже их потом читать придется, для статьи, может быть, да и вообще надо. А тут, когда я к вам попаду, они под рукой будут, все меньше везти.

На протяженьи трех дней, прошедших с большого письма, ни¬чего нового о приезде, конечно, не скажу. Лучше вообще думать, что меня задерживают деньги (как оно и есть на самом деле), чем думать о задержке по болезни (как оно есть тоже и ничуть не меньше). Я себя чувствую очень хорошо, потому что ни на йоту не отступаю от пред¬писанной диэты, и того, что мне по ней можно, с меня достаточно. Стал я лучше спать: каждый вечер перед сном гуляю и сплю при от¬крытом окне, хотя тут сейчас ужасные холода. Лечусь кроме того, но о таких вещах не пишут (промыват<тельное> и пр.).

Но теперь подумай, что папа бы перед выставкой собрал сде¬ланное за 16 лет и вдруг увидал, что там неладно, тут неладно, и целые периоды ложны и пр. и пр., и тут же, развесив все это по всей квартире, принялся бы разом все это переделывать, когда — это, когда — то, сегодня одно, завтра другое и все это походя и впере¬межку. Ты настолько легко себе представишь громоздкость и труд¬ность этого всего, что пожалуй даже скажешь, что это сумасшествие и этого делать нельзя и не надо. Но даже и ты, родная, можешь го¬ворить, что хочешь, а я это делаю и сделаю. Вот отчего я и не могу тебе много и часто писать. Это адова работа потому, что в неделю или две надо набраться масштабов, растянувшихся по десятилеть¬ям, чтобы не соврать в переделке в отношеньи разновременных за¬мыслов и пожеланий, так неудачно в свое время исполненных. Но ведь отказываться от трех тысяч и их последующего переизданья нельзя. А в том виде, в каком они сейчас находятся, я всех этих Близ¬нецов и Барьеров не перевариваю. Следовательно, мне только и остается то одно, чем я сейчас и занялся. Благослови же меня на этот труд, моя золотая родная, и будь весела и здорова.

Весь твой и твоего тезки в трусиках. Б.

Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф.

23 июня 1928, Москва

23 /VI

Дорогая гулюшка!

Благодарю тебя за телеграмму. Жаль, что только три, но хоро¬шо, что дело двинулось, расти же и множь их!1 Она пришла но¬чью, я слышал стук, потом мне снилось, что вы приехали. Я плохо спал, в 5 проснулся и днем нынешним не доволен. И всегда в та¬кие дни пишут письма, звонят, мешают. Я раздражаюсь. Но ведь я бы взвыл, если бы обо мне забыли. Не знаю, по телеграмме ли или против нее, но деньги я тебе вышлю через 3—4 дня.

О поездке же пока рано думать. Я не сделал и половины того, что надо. Только бы высыпаться, тогда все идет как по маслу. Я думаю, эта книга будет не хуже «Сестры». Отделы будут посвя¬щены: Асееву, Маяковскому, Жене, Андр. Белому, может быть дру¬гим. При переизданьи «1905» я выставлю посвященье М. Цветае¬вой. Здесь же ничего с ней не связано, и она обидится, не найдя себя среди родных и друзей. Как грустны всегда эти расхожденья чужих чувств с твоим, готовым обнять их полностью, и навсегда обнявшим. Вдруг вспоминаю Ахматову. Что посвятить ей? И вдруг вспоминаю, что вознесли и теперь обижают Гладкова (обязательно ему кое-что посвящу) или что, например, посвященье «Высокой болезни» Асе Цветаевой дало бы ей нечто вроде революционной рекомендации, а жизнь ее трудна, и мне уже звонили из Нового Мира, что не все с рукописью ладно, и не так-то близки деньги, а я уже успел порадовать ее и поздравить. Но спокойных, широких, длительных посвящений будет три: тебе, Коле и Володе2.

Поправляйся только, моя золотая, и не думай: я не собираюсь умирать. Но что-то по-ребячески ликует во мне при мысли, что к зиме вся старая заваль будет выправлена, собрана и приведена в порядок. Можно будет осмотреться и взглянуть вперед. Квартира эта была еще в большем запущеньи, чем наша действительная.

Я на прежней диэте. Вечерами гуляю. Да, ведь я писал тебе о Коле и Нине, и тогда много было страхов и беспокойств. Все улег¬лось и улучшилось3, могу успокоить тебя. Спокойной ночи, мои родные. Понесу письмо на главный почтамт и это будет моей про¬гулкой. Обнимаю тебя.

Твой Б.

Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф. 1В телеграмме было сказано, что Е. В. Пастернак стала поправлять¬ся и прибавила 3 фунта (1 кг 200 г).

2 В сб. «Поверх барьеров. Стихи разных лет» (1929) раздел «Началь¬ная пора» был посвящен Асееву (Коле); «Поверх барьеров» — Маяковско¬му (Володе); «Эпические мотивы» — Жене. Вместо посвящений М. Цвета¬евой и А Ахматовой были написаны стих, послания им; «Высокая бо¬лезнь», расширенная отрывком о Ленине (первое издание, 1929), посвя¬щена Ан. Цветаевой.

3 См. о болезни жены Н. Н. Вильяма-Вильмонта в письме N° 434.

440. Е. В. ПАСТЕРНАК

25 июня 1928, Москва

25. VI

Дорогая моя! Спасибо за большое и содержательное письмо от 19-го, где так много успокоительного. Всего больше дали мне твои слова о хозяевах и об отношении Женички к ним1: большое уточненье моих гаданий о вас, большая радость.

Был, то есть заходил к тебе Моля, он собирается в Геленд¬жик, он отвезет тебе кобальт и манную, зайдет перед отъездом, я его просил об этом.

Я и сам думаю, что возвращаться тебе сюда нет смысла. Я с первых дней предлагал это тебе, потому что не знал, приживешь¬ся ли ты в Геленджике и насчет того, как отнесешься к месту, да и как оно к вам отнесется, не был уверен. Ехала же ты туда по свое¬му настойчивому почину. Я боялся, что все это будет тебя угнетать и ты сразу не найдешь должной легкости, чтобы Геленджик зачер¬кнуть и бросить. По тому же, что ты пишешь теперь, я не знаю, зачем тебе приезжать и 15-го2.

Я еще не знаю, когда к вам попаду и как. Ты об этом не думай, все это и в отношении комнаты и всего другого устроится само собой, легко и просто. Если можешь, выравнивай дни в какой-то здоровой, оздоровляющей строгости, как отчасти я это делаю тут с собою. Правда, я один, и теперь после некоторого тревожного порога3, который я преодолел, мне это легче, чем тебе с Женей, — я не сравниваю.

Но если бы мне не удалось выехать даже и к августу, чего я сейчас не допускаю, то и в таком случае я вас так не оставлю.

Август ты проведешь с Женичкой в горах, может быть, я по¬прошу Пр<асковью> Петр<овну> поехать к тебе в замещенье Мани, которой ты тогда предложишь вернуться (пусть значит, что «для обслуживанья» меня, если я останусь, — речь об августе). Но все это будет так: либо я с вами перееду в Грузию, в Бакуриани, либо же, и только в таком случае вопрос о моем присутствии или отсутствии становится безразличным, потому что все сделается без нас, либо же, говорю я, мы или Вы будете в Теберде.

Вчера очень горячо Кира Александровна4 развила следующий план. Они в августе на месяц поедут в Теберду, все нам устроят (то есть снимут помещенье вне дома отдыха и условятся о нашем сто-лованьи в нем, сведенья, которые мы получили весной, — преувели¬чены и неточны) и вызовут нас телеграммой на все готовое. Я пред¬ставляю себе, что даже и в том случае, если бы я задержался, в Ге¬ленджике же Маню заменила Пр. Петровна, и вы бы с ней подня¬лись в горы прямо к друзьям, в условья, предусмотренные и, может быть, даже матерьяльно облегченные влиянием Вяч<еслава> Пав-л<овича>, это будет благом, и я буду спокоен. Тогда, пусть не с пер-вого дня, я все же, в случае задержки, оставляю для себя возмож¬ность съездить к вам, хоть недели на две, и этой надеждой живу.

Тебя, может быть, удивит, о какой это я все время говорю за¬держке. Но ты ведь помнишь, что прошлый год, я к лету, сразу по¬лучил на руки около 1000 руб., да и жили мы от всяких Госиздатов под боком. В этом году этого не случилось. Правда, к середине июля я надеюсь что-то выкроить, эта надежда все время в моих предпо-ложеньях звучала, вот отчего неожиданностью тебе может показать¬ся мой нынешний впервые сомневающийся во всем этом тон. Но дело в том, что нервозную мелочь одиночества я победил. Мне ра¬ботается, перспективы для вас подвертываются хорошие, я споко¬ен. Что-то гонит меня изнутри, почему-то эти сроки кажутся мне ответственными, без повторенья. Я немножко боюсь зимы. Пого¬варивают о голоде. Не станем думать об этом и говорить, не надо стращать друг друга. Верю в лучшее и за вас не боюсь. Но как в пер¬вое знакомство с тобой я бегал стихов, чтобы не быть больным, так я боюсь быть слишком поэтом, слишком поглощенным работой в тревожный год. Я боюсь растерянности, с этим сопряженной. Я вы¬ражаюсь неясно, но в двух словах этого не сказать.

Крепко обнимаю тебя. Завтра, может быть, получу деньги, уплачу за два мес<яца> квартиры, выплачу налог, оставлю на один месяц себе и остаток вышлю тебе.

Целую без конца Женичку. Писала ли ты нашим вновь про Nujol? Твоим кланялся.

Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф.

1 Из письма Е. В. Пастернак: «Наш хозяин замечательный, и дочка его тоже, мы дружим, а Женичка за дедушкой (хозяином) ходит собач¬кой» (там же. С. 268).

2 Ответ на слова Е. В. Пастернак: «Итак, я буду считать, что лучше и понятнее тебе как можно скорее приехать сюда. Если же у тебя явятся ка¬кие-нибудь другие планы, то я, конечно, здесь на все лето не останусь и числа 15 июля вернусь в Москву» (там же. С. 268).

3 Болезненная тревога отчетливо слышится в письме 22 июня 1928: «Милая! Иногда, как сейчас, мне становится грустно. Но если я поддамся этому чувству, все у меня пойдет вверх дном, и, как могу, я с ним борюсь. Я пишу тебе намеренно суховато, делай так и ты, не надо грустить. Сейчас с дачи на два дня приехали Шура с Ириной. Дом наполнился шумом. Вот почему я не