так боюсь сегодня признаться тебе в том, что испытываю каж¬дый вечер: под боком люди, они не дадут разыграться чувству разлуки, вообще же оно таково, что только его тронь, и — посыпется. И лучше его не касаться, не знать, что скучаешь» (там же. С. 265).

4 К. А. Эгон-Бессер — жена В. П. Полонского.

441. М. А. ФРОМАНУ

26 июня 1928, Москва

26. VI. 1928

Дорогой Михаил Александрович!

Со дня Вашей посылки прошло больше полутора месяцев, а я все еще не поблагодарил Вас за неожиданный и незаслуженный подарок! Чем это объяснить? Одно время даже мне казалось, что я это уже сделал в первый же день, таким реальным фактом легла в воспоминаньи та инстинктивная волна признательности, которую Вы вызвали.

Но я болел этой весной, и довольно долго. Болезнь задержала мою производительность. На два месяца мне пришлось отказать¬ся от работы. Это отразилось на заработках, а лето подступало, — надо было подумать о семье. Накопилось много неотложного, и все время я был очень занят. Однако и это не оправданье и изви-ненья мне нет.

Мне пришлось остаться в городе, семья на Кавказе. Но не жалуюсь, мне работается, удивительно подчас, т. е. с каким-то со¬путствующим трепетом, с чувством подсовываемого подарка. Может быть, и всего вернее, это — ложные, иллюзорные ощуще¬нья, которым ничего реального не соответствует, но временами я переживаю нечто схожее с тем, что бывало в годы «Сестры» и «Лю¬верс». Я говорю о проблесках дареной объективности, перераста¬ющей личные усилья. Только в отличье от тех лет, личных и само¬забвенных, я теперь дохожу до каких-то точек забвения о себе, т. е. до того рода безличья, с которым и не расставался бы, если бы это было возможно.

Кажется впервые в жизни я написал большой кусок повество¬вательной лирики, с началом и концом, где все претворено дви¬женьем рассказа, как в прозе. Я не знаю, удачна ли эта вещь и хо¬роша ли, но композиционная стихия в первый раз вошла в мое переживанье как неразложимый элемент, т. е. я пережил ее так же безотчетно просто, как метафору, как мелодию, как размер или строчку. И это до такой степени, что сюжет мне все время кажется размером, в котором написан отрывок, хотя это продолженье все того же Спекторского и тот же пятистопник. Его печатают в VII № Красной Нови1. Еще раз большое спасибо и простите меня, пожалуйста. Сердечный привет Вашей милой супруге.

Ваш Б. Пастернак

Впервые. — Автограф.

1 Речь идет о гл. 5-й «Спекторского» в первонач. редакции.

442. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

29 июня 1928, Москва

Горячо поздравляю тебя! Какие удивительные выдержки!1 Нетерпеливо жду путешественника с книгой (я совсем не знал, что он у вас)2. Я знаю, что она будет событьем, вторым рождень¬ем, мукой, счастьем и не для меня одного. И это совсем излишнее признанье.

Все что он (Х<одасевич>) говорит о тебе в ущерб мне — пра¬вильно, и я сам бы сказал, и говорю. Но одно утвержденье — вошло в меня глубоким уколом. Неужели правильно и оно? Нет, нет, про¬мёрзни до полного бесстрастья и отступи от меня как можешь да¬леко, но только не за край правды, не в несправедливость. Но раз¬ве ты мне это скажешь? Неужели меня спасает темнота, и рассей¬ся она, ничего бы не стало, неужели действительно во мне никого нет? Он серьезно так думает?3

Иногда, — не по его поводу, он оснований не подал — думаю о Синаях и Давидах. Правда и то, — по-разному они показали себя4. И твой чужеземец из Гайаваты отольется мне прегорько5. Но разве расхлебать все это, изменить, вмешаться или хотя бы понять в моей власти? Как случайно (случайней тебя) я родился! Ведь ничего, кро-ме этой случайности, изо всего этого, на мне нет. Но и этого малого я не мог не оставить на себе и на сыне. Ведь это не человеческая оп¬лошность, ведь то, что ее допустило, больше меня.

Я буду говорить сейчас глупости. Но допусти их в их мысли-мости, в идеале. Чем больше я буду совершенствоваться, чем бли¬же я буду к правде, тем больше я буду говорить о родине, тем боль¬ше я буду ее куском. Тем вернее тогда, что я причиню ей страда¬нье, что ей со мной будет трудно, что застенчивая (и тем понятная мне и прекрасная) она будет дошедшее до нее скрывать и отвора¬чиваться от меня всякий раз, как между нами будут вырастать при¬родные ее ревнители, перед легкостью и простотой которых ей стыдно будет трудности, которой я ее наградил. Веянье племен-ного недружелюбья почти никогда меня не касалось. Да я и не уви¬дел бы в нем обиды. Сознанье же того, что чем естественнее и бе-зотчетней меня тянет к русской памяти, тем неестественней ей будет со мной — составляет невеселый круг, о котором я никогда не забываю.

Вообще — устал. Скучаю по Жене и сыну, они на Кавказе, я один, так сложилось. Перерабатываю для переизданья две первые книги, избавляю их, как могу, от символического хлама (не Бело¬го, не Блока — это люди простые) от архаизма и гороскопии тех времен, как и излишней порывистости футуристического нахра¬па, заново переделываю только лучшее, т. е. то, где темы-находки бесследно утоплены в беспомощности и манере; из худшего же, что приемлемо, оставляю почти без переделки, жалеть нечего. Темы же обрабатываю так, как может быть нельзя, как прозу. Мне все равно, иначе не могу: такова теперь моя поэтика, взволновы-ваюсь только в состояньи совершенного безличья и забвенья о себе, как и того, по личному ли это пошло поводу или нет. Забы¬ваю начала. Может быть прав Ходасевич, он ведь хочет сказать, что я не поэт. — Работа спешная, хочу вырваться на воздух. Не знаю, как примусь за нее завтра или послезавтра. Мысль, что тебе в этой полосе или с нее стану чужд, — нова и появилась только сегодня. Привыкнуть не смогу, постараюсь прогнать. Это сдела¬лось по двум причинам. Как никак, внутреннее несогласье, ме-шавшее разделять общие радости, затем позитивистический воз¬дух, разлитый кругом, должны были рано или поздно сказаться. Они загнали в угол, привели к тишине и простоте. Я рад, что они сделали невозможной позу, пока я был поэтом, «похожим на по¬эта» я не стоил нынешнего своего мизинца. Но может быть в стрем-леньи к отчетливости я забыл меру, и высох, как на то (в себе) жа¬ловалась и ты. Но я не боюсь. Мне что-то открывается. Лишь бы лавина несправедливостей меня не опередила. Как я всему этому поддаюсь. Я люблю тебя и ты изумительная, неправдоподобная

правда. На днях я думал о смерти, и конечно твое «Знаю, умру на заре»6 неотступно звучало, я был близок к слезам. С твоих тех слов, в том тоне, я записал, в духе того, что говорю сейчас.

Рослый стрелок, осторожный охотник, Призрак с ружьем на разливе души! Не добирай меня сотым до сотни, Чувству на корм по частям не кроши.

Дай мне подняться над смертью позорной. С ночи одень меня в тальник и в лед, Утром спугни с мочежины озерной. [Целься и славься и] Бей меня влёт.

За высоту ж этой звонкой разлуки О пренебрегнутые вы мои, Благодарю и целую вас, — руки Родины, робости, дружбы, семьи!

Т. е. они-то и подымают на высоту7.

Твое, все твое, не оскорбляйся, я не крал, не помню, откуда. И вообще это не так, потому что слова «Бей меня в лёт» (в них весь смысл) должны быть восклицаньем, отделенным точкой, т. е. что-нибудь вроде того: Стой до скончания. Бей меня влёт!8

Я это тебе не как стихи (слабые!) а чтобы услышала, что мне грустно*.

И потом, Рильке был отшельником, поэтика его год от году кажется мне все более потрясающей по своей чистоте, и это на мне сказывается тоже. И потом человек, с которым я тут дружу всего сильней, Н. Н. Вильям (брат моей невестки), — я тебе о нем писал, твой первый после меня поклонник в бесконечном ряду мне известных — он о тебе писал, статьи не приняли, и обо мне, — статьи не приняли9 — да, так этот Вильям двадцатипятилетний тоже меня поддерживает во всем, что со мной делается, и не лю¬бит 1905 г., и Бог знает что говорит о работах этого года, где отмер всякий романтизм, и вне этой разновидности толстовства, гете-анства и р<омен>-роланства истины не видит и не ищет. Не жди Бог весть чего, я говорю только о тоне, о повествовательности, вошедшей впервые наконец в захват вдохновенья, как элемент, т. е.

* Приписано на полях. 239 как это прежде бывало со строчкой, с метафорой, с образом, с ал¬люром чувства в ритме.

Какое глупое написал я тебе письмо! Марина, родная, с этой безмерностью в мире мер10, — вот что произошло: он о тебе недо¬статочно хорошо сказал, но приемлемо; он поставил ребром не¬сколько гениальных твоих строк, и под ними наговорил мне гадо-стей, и они кажутся мне допустимыми, потому что произнесены на гениальном фоне.

Посылаю не перечитывая, может быть встретятся несообраз¬ности. Я говорил с тобой. Обнимаю С.

Я ужасная свинья перед тобой. Я не успел повидаться с Мей¬ерхольдами перед их отъездом в Париж, а о поездке П<авла> Г<григорьевича> не знал и вовсе, потому что больше года не ви¬дался.

Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 169). Датируется по почтовому штемпелю.

1 Цветаева послала рецензию В. Ф. Ходасевича на недавно появив¬шуюся книгу «После России», опубликованную в газ. «Возрождение», 19 июня 1928; Пастернака взволновали приведенные в статье цитаты из стихов Цветаевой.

2 П. Г. Антокольский, вместе с театром им. Вахтангова приезжавший в Париж.

3 У Пастернака вызвало недоумение заявленное в статье Ходасевича открытое признание непонятности и «темноты» его стихов, прикрываю¬щей отсутствие мысли: «Читая Пастернака, за него по человечеству раду¬ешься: слава Богу, что всё это так темно: если словесный туман Пастерна¬ка развеять — станет видно, что за туманом ничего или никого нет» («Воз¬рождение», 19 июня 1928). Подобное отношение Ходасевич высказывал и раньше, вспоминая первое чтение «Тем и варьяций» в Берлине: «Однажды мы с Андреем Белым часа три трудились над Пастернаком и весело смея¬лись, когда после многих усилий вскрывали под бесчисленными капуст-ными одежками пастернаковских метафор и метонимий — крошечную кочерыжку смысла» (газ. «Дни», 13 июня 1926). Аналогичная критика ста¬ла причиной той переделки, которой Пастернак подверг книги «Близнец в тучах» и «Поверх барьеров».

4 Упреки в сложности, «мудрености», — как назвал это Горький, Па¬стернак относил к своему происхождению (см. письмо JSfe 406).

5 В главе XXI