поэмы Лонгфелло «Песнь о Гайавате» (1855) в образе «чужеземца» герой встречается с вестником христианского мира.
6 Начальная строка стих, из книги «Версты» (1921), которой Пастер¬нак начал свое первое письмо к Цветаевой 14 июня 1922 г.
7 См. пересказ этого стих, в словах из письма JSfe 435 о «грязи и позо¬ре» насильственной смерти, над которой «стараешься держаться на высо¬те». «Начинаешь думать, что прежде, да и всю жизнь, тебя поддерживали на ней друзья, родительская семья… т. е. всегда чьи-то другие руки, кото¬рые следовало целовать… и которые не всегда ценил…»
8 В окончательном виде эта строчка читается: «Целься, все кончено! Бей меня влет».
9 Об этом в письме Цветаевой № 414.
10 Строка из стих. Цветаевой «Что же мне делать, слепцу и пасынку…».
443. Е. В. ПАСТЕРНАК
6 июля 1928, Москва
Меня огорчило твое вчерашнее письмо (от 30-го). Мне ка¬жется, я его ни с какой стороны не заслужил.
Теперь я, право, не знаю, как мне быть. Я рассчитывал при первой возможности приехать с Пр. Пет., как ты об этом просила и только ей нужно твое заверенье, что Фатик не помешает тебе.
Избаловать тебя полной возможностью работы моя мечта, она к несчастью пока не настолько исполнима, как хочешь ты и хотелось бы и мне. Ты же боишься побаловать меня даже добрым письмом1.
Меня огорчает, что причина, почему я тут еще сижу, непонят¬на тебе. Это понимают все кругом, но их пониманье не нужно мне, я не с их пониманьем связал свою жизнь и не в нем нуждаюсь.
Но ты очень хорошо описала, как Женичку водила к зубному врачу2, и за это благодарю тебя. Поцелуй его крепко и расскажи, что в вечер того дня, когда я ему написал про Самсончика3 и на¬шел, что они друг на друга похожи, я собрался спать, зажег свет и вдруг увидал, что котенок блаженнейшим сном спит в Женички-ной кроватке. Я его тихо вынес в другую комнату, и, немного по¬ворочавшись, он опять заснул как убитый.
Ты, может быть, придешь в раздраженье от моей сдержаннос¬ти, и она покажется благородством в кавычках, нравоучительной демонстрацией. Но конечно, это не так, и при желаньи можно во всем найти одно дурное. Кроме того, если бы я принял во внима¬нье, что тебя взбесит эта «всепрощающая» мягкость, мне пришлось бы ее оставить, а это бы привело тебя еще в большую ярость.
Я убежден, что за твоим письмом последуют другие, где тебе станет жалко этого всего и которые будут более достойны4. Вот почему, получив это мое письмо, помни, что оно отклик на твое, и не начинай всего сызнова в ответ на мой сегодняшний, огорчен¬ный, уязвленный и недоумевающий тон.
Твой Боря
Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф. Датируется по содержанию.
1 Ответ на слова Е. В. Пастернак: «Я не избалована возможностью работать и, надрываясь в одно время, теряю эту возможность в другое» (30 июня 1928; там же. С. 277).
2 Из письма Е. В. Пастернак: «У Женички сегодня заболел зубок, и я с ним была у зубного врача, Ему сверлили бор-машиной, и он вел себя чудно, только был взволнован и бледен» (там же).
3 Письмо 2 июля 1928.
4 В следующем письме 3 июля 1928 Е. В. Пастернак писала: «Милый Боря <...> не сердись на мое неприятное и злое письмо последнее. Но я иногда чувствую себя ненормальной и растерянной от постоянного на¬пряжения с Женичкой и от страха, который вдруг на меня нападает, что и для меня и для Женички вдруг лето пройдет впустую» (там же. С. 279).
444. Е. В. ПАСТЕРНАК
7 июля 1928, Москва
7. VII
Дорогая Женичка!
Я боюсь, что вчера огорчил тебя. Прости меня. Но умоляю, будь нежней со мной. Немного тепла, хотя бы изредка. Ты зна¬ешь, как я живу. Я в нем нуждаюсь.
Я не могу изменить своей жизни, я не могу отказаться от при¬знательности людскому, живущему, меняющемуся, тянущемуся через годы. Ведь что-то я хотел сказать заглавьем Сестры мой жиз¬ни, и это что-то живет во мне. Я не могу отказаться от дружбы, от почти домашней интимности, перехлестывающей на улицу, от чув¬ства страшного родства с совершенным, оформляющимся в лице, искусством. Но все это — мой характер, а не образ жизни, и если правда, что я твой, то все это могло бы быть твоим. И неужели все перечисленное так тебе в тягость? И неужели все это недостатки? Но что от меня останется, и прежде всего для тебя, если я, ска¬жем, от них избавлюсь? Все эти особенности я привел, как тене¬вые и досадные, помня твои упреки и ввиду новых. Но я-то сам никогда за эти качества не держусь, не стою на них, их деятельно не форсирую: они ужились со мной, и когда бы не ты, я бы их не замечал. Все простые, живые, непринужденные надежды сосре¬доточены в тебе. Если от потребности в радости и тепле я отка¬заться не в силах, то источник этого всего в тебе. Если мне не без¬различно чье-то пробужденье, чье-то состоянье духа, чей-то уход и приход, то разве не ясно чьи именно. И вот, когда ты заговари¬ваешь со мной, как вчера, у меня ничего не остается. — Сейчас подали твою открытку и все чудно сошлось. Хорошо, когда бы всегда так было. Горячо благодарю тебя за нее. Ты гораздо меньше виновата передо мною, чем перед собой. Владеть собой надо преж¬де всего ради себя же, и особенно это нужно тебе, в этом вообще залог твоего выздоровленья. Без конца тебя целую, дорогая моя. Как чудесно Женичка пишет Пр. П-не! Прости меня, если вчера чем тебя обидел, но ты не представляешь себе, как огорчила меня. Чтобы нагнать вчерашнее письмо, отвезу это на главный почтамт.
Дня через два закончу работу. Мне осталось еще переделать «Марбург» и выправить «Высокую болезнь». Потом дело будет за деньгами, т. е. за Гизом. Ввиду того, что это будет большая сумма (руб. 500—600), я ее получу не сразу. Однако все сделаю, чтобы до¬стать все в неделю. Какая ты глупая! Ты не представляешь себе моих вечеров и того, что со мной делается, когда я даю себе рас¬чувствоваться на твой и Женичкин счет. А ты зовешь и обижаешь¬ся, точно я и сам не рвусь. И все время головные боли (обыкно¬венные, без связи с носом). Но в общем — мне очень хорошо.
Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф.
445. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ
7 июля 1928, Москва
7. VII. 28
Моя родная, благодарю тебя за письмо с маршрутами1. Поис¬тине, это путешествие я разделил полностью и пережил, как ты. Мне было очень весело и хорошо в дороге.
Мне очень жалко П<авли>ка2. Хотя все, что ты говоришь — справедливо. Я это находил уже давно. Помнишь вечер в Доме Печати, куда, кажется, ты пришла с Т<атьяной> Ф<едоровной>?3 Выступали: ты, он и Буданцев. В твоем присутствии я уже и тогда чувствовал что-то абсолютное. Но что именно? Чистоту? Право¬ту? Обаянье открытости? Но Верст я тогда еще не знал. Я не знал еще, кто ты. Так вот, на том вечере я уже говорил ему о деклама¬ции, театральной тематике, триумфальных цезурах (ты прекрасно знаешь, что я этой последней чепухой хочу сказать). Может быть повредил ему я. Да, наверное. Поводов для этих производных не¬доразумений надавал я много. Как удивительно промолчала ты в свое время о «Барьерах», их получив4. Молчи и сейчас. Теперь когда я их переделывал, моей рукой водило именно это молчанье. Но была своя правда и в них, и как ни дика она, я в переделке только ее и восстанавливал.
Затем и ты была бы меньше, если бы не являлась источником поэтических несчастий. Виновата, конечно, и ты. И твой ранний романтизм, прекрасный и по-естественному агрессивный (пото¬му что вот что из него теперь выросло, и не зря я его переписывал от руки целое лето) — тоже понят был как последнее слово именно в его блеске, который ему задавало нетерпенье, т. е. неудовле¬творенность. Он же впитал его как законченное достиженье, как равновесный стиль.
Так что все это справедливо, и виноваты мы оба, но я стара¬юсь всего этого не знать и смягчать это. Слишком безжалостна и сама уж логика всех этих вещей. И обо мне ты когда нибудь так же скажешь. Но тут дело другое. Я знаю, что к чему бы жизнь не при-шла, все это — хорошо. И вот откуда я это знаю. Представь, я за¬гадал тогда на почтамте. Если телеграмма попадет на ее вечер, то тогда все хорошо5. И ты вправе оскорбиться, что твое сообщенье о ее судьбе пережито мной не в одном только твоем движеньи, ми¬лая. Но оно заменило мне Лейбницеву Теодицею6. Чтб же хоро¬шо, спросишь ты? Зачем называть несомненное? Я не загадывал о тебе. Но и все, в чем можно сомневаться, — хорошо и то. Спасибо тебе. Счастливой дороги тебе и всем твоим.
Твой Б.
Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 169).
1 По-видимому, в письме Цветаевой были обозначены маршруты их скорой поездки на Атлантическое побережье Франции в Понтайяк. Цве¬таева с детьми уехала туда 10 июля.
2 П. Г. Антокольского. Сохранилась недатированная записка к нему Пастернака, вероятно посланная вскоре после его возвращения из Пари¬жа: «Дорогой Антокольский! Мне очень хочется и надо Вас видеть. Зайди¬те ко мне ближайшим же вечером, как только получите письмо, с утра об этом позвоните, 11 66. Заходите одни. Не стройте себе иллюзий относи¬тельно предстоящего разговора, а то разочаруетесь, никакого практичес¬кого значенья беседа иметь не будет. Не откладывайте посещенья. Любя¬щий Вас Б. Пастернак» (РГАЛИ, ф. 1010, оп. 3, ед. хр. 68). Антокольский привез для Пастернака экземпляр книги Цветаевой «После России», но свидание не состоялось (см. письмо № 448).
3 Т. Ф. Шлецер-Скрябина. Установить датировку вечера в Доме пе¬чати не удалось.
4 В ответ на посылку 7 июня 1926 «Поверх барьеров», 1917 г. Говоря о вреде, который он нанес Антокольскому, Пастернак имеет в виду влияние поэтики своих ранних книг. Источником поэтических несчастий Антоколь¬ского Пастернак называет также и Цветаеву, ее ранний романтизм, воспри¬нятый им как последнее слово и законченное достиженье.
5 Телеграмма неизвестна; вечер Цветаевой, к которому телеграмма должна была прийти, состоялся 17 июня 1928 г.
6 Пастернак называет сочинение Г. Лейбница «Теодицея (О том, что Бог добр)».
446. Р. Н. ЛОМОНОСОВОЙ
9 июля 1928, Москва
9. VII. 28
Дорогая Раиса Николаевна, дорогая, дорогая! Какое удивитель¬ное письмо я от Вас вчера получил. Громадное, несравненное, вы¬сокое, захватывающее. Какого оно роста, какое лицо у него, как
