я его люблю! Оно как живой человек, и место, где оно лежит, благо¬роднее всего, что когда-либо видала моя комната, всего, что в нее входило и выходило. И я никогда не расстанусь с ним1. Знает ли Чу¬ковский, что он сделал, когда в то лето подарил Вас нам, и мне, и насколько — мне!2 С тех пор я с ним не переписываюсь. Я должен был тогда ответить ему на его опрос о Некрасове3. Я Некрасова пло¬хо знаю, мне стыдно было, я хотел его подчитать. Но так и не при¬шлось, я в долгу у него, так и замерла переписка. Но если бы он толь¬ко знал в каком я перед ним другом, неоплатном, неизмеримом долгу! Родной долг мой, почему нельзя переписать сердца и невралгии на меня?! Как охотно бы в этом случае я их на себя принял! Попросите профессоров, пусть перешепчут, пусть перепоручат. Я ждал письма от Вас, в последнее время стал беспокоиться. Я возлагал на него ка¬кие-то надежды. Не надо говорить, что у меня были неприятности, без него откуда и было быть добру. И вот оно пришло. Но смотрите, как я туп! Я думал Вы за что-нибудь на меня рассердились, а что Вы больны и страдаете, мне в голову не пришло. А Вы всегда обо всем догадываетесь и все знаете, и как заразительно-достойно все пони-маете! Теперь я сдам книгу в ГИЗ и поеду в Геленджик. Там Женя с Женичкой, море, здоровье, покой. Вы не смеялись надо мной? Это Вы действительно мне так несравненно сердечно, так незаслуженно писали? Как Вас благодарить за эту высоту?

Я Вам напишу из Геленджика потолковей. Сейчас взволно¬ван и могу только поражаться и восклицать. Но дошло бы и это до Вас, может быть и в этом свой толк, сила же его мне писать и не дает. Говорить ли Вам, как мне больно от Вашей боли, и как, — если только тут есть смысл, — я буду стараться ее от Вас отвлечь. Не пишите больших писем, это может Вас утомить. Когда станет лучше, пришлите открытку.

Ваш Б. Я.

Впервые: «Минувшее», JSfe 16. — Автограф (Russian Archive, Leeds University).

1 Об этом письме Пастернак 10 июля писал жене: «Я получил удиви¬тельное по душевной силе и высоте письмо от Р. Н. Там с большою любо¬вью и пониманьем говорится о тебе. Не пересылаю, сам привезу. Ответил сгоряча и на радостях. Она в Берлине, у ней невралгия правой руки, это осложненье на сердечной почве, очень страдает. От этого письма исходит редкая, почти благотворная сила, нечто вроде того, что горный воздух для легких. Я ее страшно люблю, за тебя, за все, за нее самое» («Существова¬нья ткань сквозная». С. 282).

2 К. И. Чуковский познакомил Пастернака с Ломоносовой летом 1925 г. (см. письмо № 264).

3 К. И. Чуковский рассылал «Анкету поэтам» о Н. А Некрасове, на¬чиная с 1919 г.; на нее отвечали А. Ахматова, А Блок, М. Горький, Н. Гу¬милев, В. Маяковский и др. Вопросы касались отношения к Некрасову в детстве и юности, к его стихотворной технике, народолюбию и распрост¬раненному мнению о его «безнравственности» (К. Чуковский. Рассказы о Некрасове. М., 1930. С. 307).

447. Е. В. ПАСТЕРНАК

13—14июля 1928, Москва

Дорогая моя! Не оставлять же тебя, мою родную, мою все-таки действительную, невымышленную жизнь, без вестей! Но что писать тебе, на какую твою волну, на какую помощь твою, на ка¬кое поддерживающее твое веянье тебе отвечать!1 Бывают перио¬ды, когда справляясь с предъявленными трудностями, я удовлетворяюсь той философской сердечностью, которая все¬гда есть в моих мыслях о тебе, но как одинок, нет, более чем оди¬нок, я, когда они непосильно велики! О, как я боюсь минут, когда мне приходится искать в себе помощи от тебя и против тебя, ведь это не настроенье, это факты, это опыт, из которого выводишь за¬коны, это быт, который сложился и становится все сложней, это шесть лет, которые позволяют заключить о следующем шестиле-тьи. Но я хочу тебя видеть, потому что все же это то «ты», которое я произношу всего живее и кровнее, и я соскучился по тебе. Мы выезжаем в пятницу, почти без денег, их надошлют, мне придется работать, а у вас, наверное, адова жара. Ах, если бы ты меня по¬слушалась весной с санаторием и со всем. До скорого.

Твой Б.

Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф. Датирует¬ся по содержанию.

1 Б. В. Пастернак сердилась на задержку с приездом и писала мужу «нетерпеливые письма», что, в свою очередь, волновало его и сказывалось на работе. «Я не досыпаю, очень утомлен и нервен, и работа задержалась, — писал он 9 июля. — Я рассчитывал отдать числа 7—8-го, и неделю клал на расчет с Гизом. Теперь я только верно к 15-му смогу ее сдать и все отло¬жится на неделю» (там же. С. 282).

448. С. Я. ЭФРОНУ

20 июля 1928, Москва

Дорогой Сергей Яковлевич!

Вероятно Вы еще в Медоне и моя открытка Вас тут застанет. Все последнее время я был в такой же приблизительно переделке, что и Вы. Последние две недели работал, как каторжный, болел, недосыпал, жил в обстановке осадного положенья, мною же са-мим по дому объявленного, посетителям и телефонистам говори¬лось (соседями, по моему наущенью), что я то в Китае, то, что Нобиле улетел спасать1. Через два часа уезжаю к своим в Геленд¬жик. Адрес будет такой: Геленджик, Черноморское побережье Кав¬каза, улица доктора Гааза 22. Это в течение 2—3-х недель. Ася в Сочи, скоро возвращается в Москву. Свою китайскую экспеди¬цию мне было тем труднее выдерживать, что ждал возвращенья Антокольского и его звонка: был уговор на этот счет с опросчика¬ми. Но он так и не сказался. Маринину книгу получил вчера вече-ром2. Разыскивать П<авла> Г<ригорьевича> и ее отправилась по моей просьбе Маринина горячая поклонница, некая Эва, как она себя в виде псевдонима называет3. Книжки не раскрывал, так как боюсь зачитаться и остаться в Москве. Ваш Б. П.

Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922—1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 209). Датируется по почтовому штемпелю.

1 Имеется в виду итальянская экспедиция к Северному полюсу под руководством Умберто Нобиле на дирижабле «Италия».

2 «После России».

3 Неустановленное лицо.

449. К. А. и В. П. ПОЛОНСКИМ

24—25 июля 1928, Геленджик

Дорогие Кира Александровна и Вячеслав Павлович!

Геленджик вовсе не так плох, каким его представила Женя. Море, как море, и у самой его обнажающей синевы голой перла¬мутровой ослепительностью рассыпаны купающиеся, лодки, бе¬лые дачки греческого городка, белоногие моряки и греки-киос-щики, чистильщики сапог, дети кофеен и кефирен, горячий, не¬винный и неразвращенный юг, бездельничающие олеандры, ми¬мозы, персики, айва (но тут уже покинута синтаксическая согласованность) — а сзади — горы, не Бог весть какие, но все-таки горы, настоящие горы, т. е. спокойные нагроможденья сто¬рожевой неменяющейся обширности, отдаленно похожие на боль¬шую громаду времени, разом воображенную, на какую-то «целую жизнь», дожидающуюся чьего-то переживанья и никем не пере¬житую. Одним словом, это юг, каким ему полагается быть, и я бы им без конца любовался, если бы не был им сконфужен, если бы он не сконфузил меня своей ослепительной законченностью при совершенном спокойствии и здоровьи. Он этого достиг без вся¬кой нервной утечки. Я же приехал сюда совершенно больным. Это позорно и об этом нельзя говорить, меня же тянет на такие при¬знанья, потому что не хотелось бы ничего таить о себе. Вообще я рад как угодно уронить чувство своего достоинства, потому что живу чувством достоинства природы, и она не потеряет, как бы я ни унижал себя, всякий раз, впрочем, по заслугам. Три дня брожу здесь очарованный, уничтоженный, неудачный. Я совершенно забыл, откуда приехал, что собой изображаю и достигал ли когда чего. Однако надо взяться за ум. Необходимо что-нибудь возом¬нить о себе, а то сложно расчлененная, здоровая система челове-ческого самомненья сотрет тебя, и близким, ближайшим тебе лю¬дям (они очень загорели, и я их очень люблю) нечего будет есть. Пишу вам в день переломный, в день «принятых решений», так называемого «дальше так нельзя» и пр. Будем гулять, загорать, купаться. Очень хочется в Теберду, всем семейством, улыбается эта мысль и Евгении Владимировне. — Вспоминаю предложенье Киры Александровны и ловлю ее и вас на нем1. Не знаю, чем от¬вечу и чем смогу воздать за такую услугу, но так хочу побывать там и в одно время с вами, что решаюсь обо всем этом вас просить. Прекрасно было бы, если бы можно было поселиться вне дома

Цекубу (если кругом имеются помещенья) в двух комнатах, с пра¬вом столоваться в Доме, и со скидкой, скажем, на одно мое лицо. Готов ассигновать на две недели двести, а если этого мало, то и несколько больше, рублей. Очень хорошо было бы все это знать между 5-м и 10-м, чтобы к 10-му VIII* уже и подняться отсюда (та¬ковы сроки съемки тут). Страшно буду вам благодарен за сведе¬нья и сопряженные со всем этим хлопоты. Поездим верхом, гово¬рят, там это даже и с моим спорным стажем возможно, и даже без всякого, как у Жени. Не обращайте вниманья на тон в начале пись¬ма, это всегда у меня и не без причины.

Преданный вам обоим Б. П.

Адрес наш. Геленджик. Черноморское побережье Кавказа, ул. Д-ра Гааза, 22, нам.

Впервые: ЛН. Т. 93. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1328, on. 1, ед. хр. 268). Датируется по содержанию.

1 См. в письме № 439 о «плане» К. А Полонской вызвать Пастерна¬ков в Теберду. В письме 29 июля Пастернак писал Полонскому о своем желании поехать «в настоящие горы. И, конечно, о Теберде заходит речь не только в виду ее прославленных красот, а и оттого, что Вы там будете <...> в последнем уточнении просьба моя клонится к тому, чтобы Вы обо всем просимом известили нас телеграммой, и, как можно скорее по Вашем приезде в Теберду» (там же. С. 701). Эти планы не были осуществлены. В. П. Полонский писал Пастернаку 26 авг. 1928 о болезни Киры Алексан¬дровны, из-за которой они поехали не в Теберду, а в Кисловодск.

450. И. Н. и А. Л. ПАСТЕРНАКАМ

29 июля 1928, Геленджик

Дорогие Ирина и Шура!

Это вложенье опустят в Москве возвращающиеся, чтобы по¬скорее вышло. Геленджик совсем не то, что о нем писала Женя. Мне, не говоря о море и горах, нравится и то, что он так насе¬лен, — в этом его особая колоритность. Это и восток и Италия одновременно. Соединенье белого цвета с синевой везде преоб¬ладает. Белыми плитами вымощены прямые улицы, сплошь в