радости, которую Вы на меня излили.
Но, по-видимому, Вы простили меня. А то П<етр> Н<икано-рович>, позвавший меня, вероятно, с Вашего ведома, этого бы не сделал. А за эту снисходительность мне Вас ничем и никак уж не отблагодарить.
Предлог же вчерашний таков. В воскресенье у меня был и долго просидел Шарль Вильдрак, вероятно его направил ко мне кто-нибудь из друзей, Пильняк или еще кто-нибудь. Он показал¬ся мне очень милым, простым и задушевным человеком. Как по¬эта я его еще не знал, книги его получил на другой день, и они усилили это впечатление, а не ослабили, что бывает гораздо чаще. Сейчас ловлю себя на том, что (ничуть не погрешая против исти¬ны) стараюсь расположить Вас в его пользу: для него величайшей радостью было бы познакомиться с Вами, Ваше имя знакомо ему еще со времен Золотого Руна3. Вот повод просить Вас ко мне с некоторым, может быть, для Вас интересом. День, покамест пред¬положительно (в отношении как Вашей, так и его собственной поденной росписи), назначили: воскресенье 11/XI. Если бы Вы вспомнили кого-нибудь, или пожелали с кем-нибудь прийти, с кем находите, ему надо познакомиться, — это было бы шагом в том направлении, в котором сам он ищет, и таким вот образом, сцеп-леньем живых случайностей, находит дорогу. Но это не пожела¬нье во что бы то ни стало, а стремленье считаться с Вашими жела¬ньями. Мне же радость этой встречи, если она состоится, отравит лишь одно. Вы услышите, на каком диком волапюке я с ним буду объясняться, да и то не все время, потому что и такого француз¬ского языка мне хватает лишь на первые полчаса, вслед за чем на-ступает полное онеменье.
А теперь до скорой встречи в субботу, и, если разрешите (хотя как я об этом узнаю? ну да все равно, рискну), я приду с близким мне человеком, Ник. Ник. Вильямом, который полностью разде¬ляет мое нетерпенье, а ему, в свою очередь, не утерпится привесть жену, замечательно-настоящего и достойного человека, и, понят¬но, Вашу поклонницу4.
Без конца, безо всякого конца благодарный Вам и преданный
Б. П.
P. S. О предположении насчет Вильдрака, пожалуйста, гром¬ко не заговаривайте при всех, потому что, того не желая, я, может быть, кого-нибудь неизбежно обижу. Но П. Н. я пригласил. Не сердитесь за это предупрежденье: делаю его инстинктивно, пото¬му что сам в таковых нуждаюсь, более чем кто.
Впервые: Russian Literature Triquarterly, 1975, № 13. — Автограф (ГНБ, ф. 25, к. 21, ед. хр. 12). Датируется по содержанию.
1 В субботу 3 ноября 1928 г. А. Белый читал у П. Н. Зайцева 1-ю главу романа «Маски».
2 В ответ на несохранившееся письмо Пастернака Белый написал ему 23 июля 1928 из Коджор (Андрей Белый. Проблемы творчества. М., 1988).
3 Журнал московских символистов (1906-1909), в котором сотрудни¬чал А. Белый.
4 Нину Павловну Воротынцеву.
458. Ж. Л. ПАСТЕРНАК
14-19 ноября 1928, Москва
14/XI/28 Дорогая Жоничка!
Сегодня тебя поздравляют телеграммой, но все же, крепко целую тебя и Федю и именинницу1 и желаю вам полной и долгой жизни с нею, а ей — легких, спокойных и подводящих итоги, а не разбрасывающихся в начинаньях, — времен. Больше всех тут не¬когда мне, но один я, по закону противоположности, и пишу вам изредка. Сейчас пришел конверт от тебя. В нем страничка с вос¬произведенным Рахманиновым2. Может быть, это вложенье со¬провождалось письмом, но никакого следа не осталось. Ты, вер¬но, уже слышала о смерти Жениной мамы3. Характер ее смерти, ее последние слова и пр. выдвинули и укрепили в последний мо¬мент то сходство, которое всегда было между ней и Женей, а дол-годневные слезы последней, особенно в первые сутки, подхвати¬ли и еще усилили эту неуловимую связь. Она плакала, гладила и обнимала тело, оправляла под ним подушку и украдкой, сквозь слезы и между разговорами с посетителями, ее рисовала. Все это было бегло, изменчиво, по-детски полно и непосредственно, все это было сплавлено в одно — смерть и горе, конец и продолженье, рок и заложенная возможность, все это было, по ускользающему благородству, невыразимо словом.
И столь же легко одним словом назвать и выразить то, что тут воспоследовало. Ворвалось нечто самозванное, чтб непостижи¬мым для меня образом сходит за религию для целого народа и со¬храняется в своей бессердечности веками, почти не изменяясь, в то время как рядом, через музыку, философию, пластические ис¬кусства, романтизм и пр. и пр. сердце завоевывает себе все боль¬шее и большее место в истории. Обряды, предшествовавшие по¬гребенью и его сопровождавшие, носили характер скорой и бес-церемонной расправы, все это произвело на меня впечатленье от¬кровенной мерзости, и когда над кладбищем низко пробушевал аэроплан, поднявшийся с соседнего аэродрома, я только в нем и нашел опору для своей инстинктивной потребности в возвышаю¬щей правде и возносящей чистоте; только он и знаменовал собою действительно живую религиозную традицию, т. е. высочайшую ноту, однажды взятую в древнейшей древности и живым, звуча¬щим голосом, из поколенья в поколенье (с развитием неизбеж¬ным в истинной жизни) протянутую до наших дней: и мне все рав¬но, куда его кидало на его пути: в науку ли и в технику или еще куда. Потому что выступленье религии над свежей могилой (и мо¬жет быть, только в этой обстановке) напоминает нам всегда, что родилась она, как всецелость, и когда-то, вероятно, должна была охватывать и такие вещи, как изобретенье колеса.
19. XI. Это письмо очень залежалось. Мне давно хотелось поговорить с тобой о многом и по-серьезному, но нет никакой
возможности, все не до того. Но это не уйдет, всякий свежий повод бьет в ту же точку, и существенно лишь то, что мне кажет¬ся, что дружбу с тобою я сохраню в теченье долыпего времени, чем с кем-либо еще. Как наивно все кругом, как наивны друзья и близкие люди, как наивно то самоистолкованье, которое дает себе время.
Все возрастает число тем, на которые я вынужден невозмути-мейше отмалчиваться: изобличить их глупость легче легкого, но этого нельзя делать без риска быть понятым очень …молодо и пре¬вратно. Ибо не превратное пониманье не могло бы и порождать того, что я наблюдаю и с чем сталкиваюсь; не превратное пред¬ставленье не могло бы обращаться ко мне с иными просьбами и порученьями, как это случилось даже с Олюшкой4; не превратная фантазия не могла бы мне сделать предложенье, с каким меня по¬спешила порадовать мамочка. Она, видишь ли, со слов Иды5 пи¬шет мне, что, Ида, дескать, просила передать: если я соберусь в Париж один (без Жени и мальчика), то она мне может предоста¬вить свою гостиную, а чтоб я не думал, что звбнки, дескать, бубны за горами, она спешит прибавить от себя и подчеркивает: «и это не maniere de parler*, а истинная правда» и т. д.
Разумеется, ни я, ни кто тут на мамочку не обиделись, но, конечно, смеялись все. Для меня же существенна эта чепуха как симптом маминых представлений о том, как и зачем мне может занадобиться Париж. И в своем роде это трогательно6. Ида же меня удивила. Разумеется, она жива во мне и для меня, как все, мною пережитое, где каждая часть дороже и больше всего целого. Та же реальная Ида, которая передала маме вышеприведенное, сделала бы, конечно, лучше, если бы написала мне или хотя бы сообщила адрес в ответ на полученье книжки, которую я ей однажды послал окольными путями. Но попробуй заговори о чем-нибудь подоб¬ном, и решат, что я… «вообразил о себе нечто несоответствен¬ное» или вообще, что моя мысль движется по этому самолюби¬вому пути. Оттого я все меньше и меньше рассказываю о себе в письмах.
Обнимаю тебя. Твой 2>.
Крепко целую Федю. Верно, и он будет примечаньем к И<ди>ной деликатности и радушью восхищен.
Письмо писал второпях, ту часть, которая касается мамочки, надо было, знаю, выражать обдуманнее, но, ведь, ты и сумеешь
* форма вежливости (фр.). 262
прочесть, и поймешь, что показывать ей этого нельзя. Главное не она, конечно, а Ида.
Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Hoover Institution Archives, Stanford).
1 День рождения дочери Ж. Л. Пастернак Аленушки.
2 Портрет С. В. Рахманинова работы Л. О. Пастернака.
3 Александры Николаевны Лурье.
4 О. М. Фрейденберг попросила Пастернака помочь ей в опублико¬вании ее работы.
5 Ида Давыдовна Фельдцер (Высоцкая).
6 Сказанное по отношению к матери мучило Пастернака несколько дней, и 20 ноября он снова писал сестре: «…Несправедливо все, сказанное о маме. Потому что не только у старших, и в особенности у родителей, есть право видеть младших и все, что с ними связано, в свете своей соб¬ственной жизни, но и более того, они обязаны так видеть и думать, если не молодятся, не современничают и не кривят душой. И о маме я упоминал лишь как о передатчице чужой глупости, хотя недостаточно точно это оформил» (там же. Кн. I. С. 199).
459. О. М. ФРЕЙДЕНБЕРГ
16 ноября 1928, Москва
16/XI/28 Дорогая Олюшка!
Прости еще раз и наверное не в последний. Но было много чего, а главное на прошлой неделе скончалась Женина мама. Хотя перед этим всякие другие огорчения бледнеют и кажутся пусты¬ми, но нервное существо человека продолжает их воспринимать и суммировать, как ни кощунственен такой подсчет на взгляд серд¬ца. Так оно и с Женей. Потрясенье это застало ее в полубольном состояньи, после поздки в Питер и небольшого заболеванья по возвращеньи в Москву. Она не только изошла слезами в эти не¬сколько последних дней, но и как-то вообще потрясена и уничто¬жена. Ее испугала и ожесточила та быстрота, с какой природа и традиция (тление и обряд) спешат убрать с дороги жизни то, что было жизнью и ее дало. Но это ничего не передает, и я взываю к твоей догадливости и воображенью. В двух словах этого не ска¬жешь. Я видел в первый раз в жизни, как хоронят евреев, и это ужасно.
И как бы варьируя эту тему устрашенья, судьба в те же дни послала ей новое испытанье. Вы помните Феню, по наследству перешедшую к ней от стариков и два года бывшую нянею при
Жене1. Мы с ней расстались давно. Некоторое время она служила у Жениной сестры (здешней), помогая в уходе за больною госпо¬жой Лурье. С теченьем времени ее замкнутость и упрямство стали несносны и для людей, сжившихся с ней, как с родным челове¬ком, и они ее рассчитали. Она поступила на другое место. Потом его сменила новым. Ездила на родину к себе, но не прижилась, и приехала несчастная, улыбающаяся и загадочная. С ней стали про¬исходить какие-то странности, незадача сменялась незадачей. Дня за два до смерти своей бывшей
